– Малыш, мне нужно идти, – Аутурни, подхватив подол платья, подбежала к Лиссаю и, встав на цыпочки, клюнула его коротким нежным поцелуем в щеку. – У тебя непременно все получится. Попроси потом слуг занести законченную работу ко мне, я хочу полюбоваться.
«Да как они ее занесут – это же фреска! Ты перед ней стоишь!» – безмолвно взвыл Лис.
Концентрация Аутурни на внешнем мире уже упала ниже нуля. Взбудораженно переговаривающаяся с ахающей фрейлиной-номер-два, сопровождаемая смиренным молчанием Наннис, она покинула поляну.
Лиссай снова остался один.
Подумав, он сел прямо на траву и обхватил колени – когда-то он очень любил так сидеть.
– Что же мне с тобой делать, фреска. – вздохнул он.
Подступившая темнота нежно обхватывала утопающий в зелени дворцовый остров, покачивала его в мягких, как кроличья шкурка, объятиях. Цикады стрекотали в ветвистых кронах старых дубов, а растущие среди развалин храма цветы кармайны раскрывали ало-клубничные лепестки навстречу бархатной ночи. Воздух был свежим и влажным, словно в дикой роще.
Руки Лиссая покрылись мурашками, трава, на которой он сидел, уже надела бриллиантовую диадему росы, но принц не хотел уходить. То и дело он поднимался, брал кисть в руки и будто в каком-то забытьи делал несколько мазков – в одном углу фрески, в другом. Лесные огоньки, неуемные и непоседливые, освещали его лицо. Добавив деталь, Лиссай так же тихо, неспешно опускался обратно на траву.
Это было похоже на сон. На течение реки в сокрытой от мира пещере: безмерно спокойное, не знающее, что такое время, не видящее в нем ценности. Времени нет. Бурлящей жизни там, в центральных кварталах Шолоха, – нет. Нет людей, нет амбиций, страстей, переживаний, желаний, страхов, успехов и неуспехов – судьбы нет.
Есть только что-то невыразимое, чему не находится слов ни в одном человеческом языке, что можно почувствовать только ночью, в искусстве, отрешении или в звенящей бесцельной тишине. Что можно познать лишь наедине с собой или разделив с кем-то, чья искра горит так же долго, как и твоя.
Услышав деликатное покашливание и намеренный хруст веточек, донесшийся из-за деревьев со стороны дворца, принц улыбнулся в темноте.
Ты, как всегда, вовремя. О тебе я и думал.
Веточки продолжали хрустеть. Кое-кто, чье приближение он не мог почувствовать заранее, каждый раз обязательно старался обнаружить себя прежде, чем подходить. Топал, хотя обычно ходил практически бесшумно. Вздыхал, насвистывал, начинал вежливые беседы с птичками и белками – или спугивал их с места взмахом руки.
Однажды Лис спросил:
– Вы со всеми так себя ведете?
– Нет, что вы! Я же не сумасшедшая. Для большинства не должно быть сюрпризом то, что кто-то приближается к ним без предупреждения, – разве что приятным сюрпризом, раз речь идет обо мне!
Но вы, Лис… Вы же всех чувствуете издалека, а меня – нет. Это может напугать, не так ли? Будь я на вашем месте, а вы – на моем, гарантирую: ваши непредсказуемые появления обеспечивали бы мне по паре сердечных приступов в год. Вот я и берегу вас в меру своих сил.
– Думаю, я не настолько хрупкий.
– И все же предлагаю не проверять!
И вот она опять кидает шишки в морщинистые стволы и что-то тихо напевает. Антиинфарктная предусмотрительность госпожи Тинави из Дома Страждущих.
Лис оглянулся, и их взгляды встретились, когда она вышла из-за раскидистого куста сирени, с наступлением темноты заблагоухавшего еще сильнее, чем днем. В холодном свете взошедшей луны Тинави казалась бледнее и нереальнее, чем обычно.
Она посмотрела на Лиса, на фреску, на туман, медленно поднимающийся от земли, выглядящий так, словно призраки прошлого собираются для танца, сотканного из воспоминаний. Откликаясь на эту серебристо-текучую, почти сновиденческую атмосферу, Стражди замедлилась, а выражение ее лица из привычно задорного стало задумчивым, спокойным – она позволила ночи вобрать себя, превратить в одно из стеклышек своего потаенного бархатно-фиалкового витража.
«Все мы суть унни, в конце концов. Ты довлеешь над ней – или ты уступаешь. Первое хорошо днем, хорошо для побед и свершений. Ночью же всегда выбирай второе, о принц, и поверь – вселенная наградит тебя за это щедрее, чем ты можешь себе представить», – учила когда-то Лиссая хранительница Авена, чьим спутником он был в царстве Хаоса.
С Тинави Авена не беседовала об этом. Тем не менее Страждущая жила как раз в соответствии с заветами богини.
– Добрый вечер, Лиссай, – Тинави вытащила что-то из сумки, приближаясь. – Я хотела вернуть вам сборник поэм, который брала на прошлой неделе, и стражи сказали, что я могу найти вас здесь. Прошу прощения, что нарушила ваше уединение.
– Что вы! Видеть вас – всегда удовольствие.
Она протянула ему книгу – старое издание трагедий Шукко Макадуро в темно-синем кожаном переплете, с золотым тиснением на корешке.
– Понравилось? – спросил Лис, убирая книгу в ящик, в котором носил принадлежности для рисования. Позже нужно будет вернуть ее в личную секцию Сайнора в королевской библиотеке, откуда он тайком умыкнул ее.
– Не могло не понравиться, – улыбнулась Тинави. – Они прекрасны, хоть и горьки.
Ее глаза снова скользнули к фреске за спиной Лиса, но Страждущая чересчур трепетно относилась к чужому творчеству, чтобы спросить, что это, зачем, откуда – хотя любопытство ясно читалось в ее взгляде.
Лиссай взял все в свои руки.
– Если у вас есть немного времени, побудете со мной здесь? Я бы хотел посоветоваться с вами.
– Конечно! – обрадовалась она.
Лис сбросил свою накидку с широким капюшоном – в последнее время ему нравилось одеваться в одежду лесных охотников, а не в традиционные наряды королевства, – и расстелил на траве. До этого он сидел прямо на земле, но сейчас, раз их двое, стоило подумать об удобстве.
Лиссай недавно почувствовал в себе то, чего не замечал – или чего и не было? – прежде: ему нравилось заботиться. Не обо всех, боги упасите, лишь, возможно, о каких-то конкретных людях в этом мире – но это стало для него таким же естественным, как дыхание. Ему всегда было плевать на этикет и, как он считал, плевать на других – но то ли он ошибался в себе, то ли и в этом его изменили скитания, факт оставался фактом: фокус внимания Лиссая смещался с себя на Тинави каждый раз, когда он ее видел.
«Это не очень хорошо, – подумала одна часть его. – Одинокая, принадлежащая только тебе Тинави из твоих воспоминаний, с которой ты вел мысленные беседы на протяжении стольких лет, и реальная Страждущая, имеющая свою жизнь и интересы, – разные люди. Смотри, не разбей себе сердце, принц».
«Пустые опасения, – возразила другая часть. – Мы не пара, и я не думаю, что мы станем ей в ближайшие годы. Раз ожиданий такого плана у меня нет, то и разочароваться я не могу. В то же время каждому художнику нужна муза, и вот я нашел свою. Разве это не замечательно?»
«Ну тогда дорисовывай фреску, раз это муза», – оскорбленно заявил сейчас первый голос и ушел куда-то, хлопнув воображаемой дверью.
Лиссай мысленно рассмеялся от этой перепалки: на сердце стало светло.
Вообще, все шолоховцы легко относятся к романтике, и в Лесном королевстве влюбленность гораздо чаще становится причиной радости, чем страданий; а уж телесная близость – объятия, поцелуи, даже проведенные вместе ночи – и вовсе не считается чем-то важным.
Лесные жители склонны упорно и последовательно избегать этого только в том случае, если они слишком серьезно относятся к какому-то человеку, слишком привязаны к нему и одновременно с тем слишком любят те отношения, которые уже есть – ведь тогда риск «все испортить» оказывается запредельным.
Я вам даже сочувствую, господин Внемлющий.
А вот Лиссаю и Тинави нечего было портить: их прежнее общение, как говорят в Иджикаяне, «пошло по шувгею» после того, как они прожили кучу времени в разных временных потоках. А новые отношения были такими же странными, как и они сами – ртутно-изменчивыми, нестабильными и непредсказуемыми, отрицающими логику и явственную плотность материальности – в общем-то, не от мира сего.
Им все нравилось.
– Вы, шолоховцы, просто вечные дети, – качала головой хранительница Авена. – Вы так боитесь определенности – ведь она говорит вам об остановке, о фиксации, а главная фиксация – это, конечно, смерть. Иногда я думаю, что вы живете так долго не из-за магии кургана, а именно из-за этого – из-за собственного упрямства, нежелания останавливаться – никогда и нигде, даже там, где обитают мечты. Другие народы грезят о том, чтобы обрести счастье. Вы же, напротив, страшитесь счастья, потому что – что будет за ним? Обычно людей приходится учить тому, чтобы они наслаждались процессом, а не думали, как одержимые, лишь о результате. У вас же все наоборот – вы так любите сам путь, что изо всех сил стремитесь оттянуть получение желаемого. Или же низводите мечты до ранга «так, мелочь», ведь настоящие мечты, на ваш взгляд, должны сбываться лишь под конец. «Это будет счастливый финал моей сказки, – так вы думаете, – мажорный прощальный аккорд. Катарсис. Просветление. То, что все окупает. Кульминация не должна быть в начале или середине истории, только в конце, не так ли? Так что пусть идет в задницу кульминация!» Ох, принц, я живу столь долго и все же не знаю никого, кто был бы так безнадежно поэтичен и так боялся смерти, как шолоховцы. А вместе с ней – и побед.
– Неужели мы так плохи? – спросил ее Лиссай, уязвленный.
– Не существует хороших и плохих.
– Значит, трусы?
Авена помолчала, размышляя об этом. Их разговор шел в Хаосе, она тогда сидела, опершись на перекрестье своего меча, израненная после очередной битвы, и Лис аккуратно перевязывал ей щиколотку наколдованными бинтами.
– Не знаю. Если скажу «да», то и себя, и Теннета, и Селесту с Дану причислю к трусам – мы почти такие же.
– А Карланон и Рэндом?
– Они из другого теста. Первый ищет счастья всеми силами, захлебывается в нем, тонет, умирает вместе с ним, а потом начинает все заново – бесконечный цикл страданий, вот что, на самом деле, представляет из себя жизнь Карланона. А Рэндом. Его я понять не могу. Мне кажется, он ни в чем себе не отказывает – ни в пути, ни в результатах. Ни в том счастье, которое предпочитаешь ты, принц,