— Нет, откуда-нибудь дальше это были бы уже не вы… здесь… в Калькутте.
— О! — улыбается она. — Я или другая, в Калькутте, на исходе молодости, — знаете, вам все равно не отвертеться.
— Вы уверены?
— Скажу вам, как-то слишком просто считать, будто все только из Венеции, есть, мне кажется, много других мест, где мы бывали на своем пути.
— Вы подумали о вице-консуле Франции?
— Конечно, как все здесь, мне говорили, все пытаются вызнать, что было до Лахора.
— А что же было до Лахора, по-вашему?
— Вот он как раз, я думаю, из Лахора, да.
Вокруг шепчутся: смотрите, вице-консул танцует, а она-то, она, бедняжка, не могла отказать… Коль скоро он гость Анны-Марии Стреттер, это значило бы оскорбить ее, так что деваться некуда.
Вице-консул, танцуя, смотрит в сторону, на Анну-Марию Стреттер и Чарльза Россетта, они беседуют, танцуя, и иногда переглядываются.
Женщина, с которой он танцует, жена испанского консула, считает себя обязанной во что бы то ни стало поддерживать беседу с вице-консулом Франции из Лахора. Она говорит, что уже видела его в садах, их ведь здесь так мало, что все то и дело встречаются, она здесь два с половиной года, скоро уедет, жара здесь удручает, некоторым так и не удается привыкнуть.
— Некоторым так и не удается привыкнуть? — переспрашивает вице-консул.
Она чуть отстраняется, не решаясь поднять на него взгляд. Потом она признается, что ее поразило что-то в его голосе. Не такой ли голос называют мертвым? — скажет она. Не поймешь, спрашивает он вас или вам отвечает. Она любезно улыбается, продолжает разговор.
— Ну, то есть… некоторым… редко, заметьте, но такое случается… жена одного секретаря у нас, в испанском консульстве, чуть не сошла с ума, воображала, будто заразилась проказой, пришлось отправить ее домой, никакой возможности выбить эту блажь из головы.
Чарльз Россетт молчит среди танцующих. Его синие глаза — синева взгляда — неподвижны, опущены, смотрят на ее волосы. Выражение лица вдруг становится чуть встревоженным. Они улыбаются друг другу, вот-вот заговорят, но нет, молчат.
— Если бы никто не мог привыкнуть, — говорит вице-консул — и смеется.
Вокруг думают: вице-консул смеется, ах, но как? Точно в дублированном фильме, фальшь, фальшь.
Партнерша снова отстраняется и на сей раз решается поднять на него взгляд.
— Нет-нет, успокойтесь, все привыкают.
— Но у нее, у этой женщины, на самом деле была проказа?
И тогда она, отстранившись и по-прежнему избегая смотреть на него, успокаивается: кажется, она нашла наконец у вице-консула хоть какое-то человеческое чувство — страх.
— О, — бормочет она, — я не должна была говорить вам об этом…
— Да… но как об этом не думать?
Она слабо пытается рассмеяться. А он — он смеется по-настоящему. Она слышит его, и ее смех смолкает.
— Никакой проказы у нее не было, и не думайте даже, никакой… Вы же знаете, всю обслугу у нас регулярно осматривает врач. Опасаться нечего.
Слушает ли он ее?
— Но я проказы не боюсь, — говорит он, смеясь.
— Случается, но редко… только один раз на моей памяти, мальчик, который подбирал мячи на кортах, я уже была здесь, когда это случилось, так что могу сказать вам, с уверенностью сказать, насколько серьезен контроль… все мячи тогда сожгли, ракетки тоже…
Нет. Он плохо слушает ее.
— Вы говорили, что все поначалу…
— Да, конечно, но ведь необязательно в такой форме, боязнь проказы — это… в общем, вы понимаете…
Вокруг шепчутся:
— А вы знаете, что прокаженные лопаются от выстрелов, как пыльные мешки?
— Без крика? И без боли, может быть? А может быть, даже с огромным облегчением? С несказанным облегчением?
— Как знать?
— Он задумчив, вице-консул Франции из Лахора? Или он просто думает?
— Надо же, мне никогда не приходило в голову, какая здесь разница. Интересно.
— Он сказал, что, мол, девственник, так и сказал директору клуба. Думаете, правда?
— Так вот, значит, в чем дело? Воздержание — это ужасно…
Они танцуют.
— Понимаете, — говорит женщина нежным голосом, — всем поначалу бывает трудно в Калькутте. На меня вот накатила глубокая печаль. — Она улыбается. — Муж не знал, что со мной делать, а потом, мало-помалу, изо дня в день, я привыкла. Даже когда кажется, что это невозможно, все равно со временем привыкаешь. Ко всему. Бывает и хуже, знаете ли. Сингапур, к примеру, — это чудовищно, там такие контрасты…
Нет, он совсем не слушает. Она умолкает.
Вокруг устало доискиваются, кем был вице-консул до Лахора. Кем был этот человек, явившийся теперь из Лахора. Чарльз Россетт вдруг думает, танцуя с Анной-Марией Стреттер, что виденное им возле пустых теннисных кортов, должно быть, известно кому-то еще, кроме него. Что в сумеречном свете летнего муссона кто-то еще смотрел на эти пустые корты, когда там был вице-консул. Кто-то, кто теперь молчит. Быть может, она.
Вокруг шепчутся: все началось, наверное, с Лахора.
Вокруг шепчутся:
— Он скучал в Лахоре, все дело, наверное, в этом.
— Скука здесь — чувство заброшенности, одиночества, колоссального, как сама Индия, эта страна задает тон.
Анна-Мария Стреттер свободна. Вице-консул из Лахора идет к ней. Он как будто колеблется. Сделал несколько шагов. Остановился. Она одна. Он приближается, неужели она не замечает?
Чарльз Россетт видит, как посол Франции подходит к вице-консулу, заводит с ним разговор. Этим маневром он избавил жену от необходимости танцевать с ним. Заметила ли она? Да.
— Месье де Н., ваше досье получено на прошлой неделе.
Вице-консул ждет.
— Мы еще поговорим об этом, но я хотел бы сейчас сказать вам несколько слов…
Взгляд лучезарен. Я в вашем распоряжении. Посол медлит, потом кладет руку на плечо вице-консула — тот вздрагивает. Посол, однако, увлекает его к буфету.
Вокруг шепчутся: посол, наш-то, вы видели этот жест, он изумительный человек.
— Идемте… хочу сразу вас успокоить… Эти досье, я им не верю… да и не надо преувеличивать, ничего такого, уж такого ужасного в вашем досье нет…
Рука соскальзывает с плеча. Посол просит два бокала шампанского. Они пьют. Глаза вице-консула не отпускают посла. Тому, похоже, не по себе под этим взглядом.
— Идемте, — они переходят во вторую гостиную, — здесь слишком шумно.
— Если я правильно понял, друг мой, вы хотели бы в Бомбей… Но ведь в Бомбее вы не сможете занять тот же пост, что в… Лахоре. Ваша кандидатура будет отклонена, вы сами понимаете, не правда ли, слишком рано, да, пока еще. А вот если вы останетесь здесь… Время работает на вас. Вы же знаете, Индия — это бездна равнодушия, в которой тонет все. Если вы хотите, я готов оставить вас в Калькутте.
— Если этого хотите вы, господин посол.
Посол как будто удивлен.
— Вы не будете настаивать на Бомбее?
— Нет.
— Сказать по правде, меня бы это устроило. И потом, на Бомбей такой спрос…
Посол смотрит в его глаза и, должно быть, теряется, видя в них то ли наглость, то ли страх.
— Знаете, — говорит он, — карьера — штука загадочная: чем больше ее хочешь, тем меньше она удается… Своими руками карьера не делается. У вас есть тысяча возможностей быть вице-консулом Франции, вы понимаете, что я хочу сказать? Лахор — это, конечно, досадно, но, если вы сами его забудете, другие забудут тоже, понимаете?
— Нет, господин посол.
Посол, кажется, хочет отойти от вице-консула. Нет, передумал.
— К Калькутте вы не привыкаете?
— По-моему, привыкаю.
Посол улыбается.
— Вот задали задачу… что же с вами делать?
Вице-консул поднимает глаза. Наглость, должно быть, думает посол, более подходящее слово.
— Мне, может быть, вообще не следовало приезжать в Индию?
— Может быть. Но ведь есть лекарства от… нервозности, от… всего, что так называют, вы это знаете?
— Нет, не знаю.
Женщины думают: нужно, наверно, одной из нас с ним поговорить. Женщина, заботливая и умная, обратилась бы к нему, и тогда он, возможно, разговорился бы. Даже просто терпеливая женщина, возможно, большего ему и не надо.
Посол снова порывается отойти. И опять передумывает. Он должен с ним поговорить, должен поговорить сегодня вечером с этим человеком, который смотрит на него мертвым взглядом.
— На старте, дорогой мой Н., мы все, даже я — все на равных. Одно из двух — либо уедешь, либо останешься. Если остаешься и не можешь видеть вещи такими, какие они есть, нужно… искать, да искать иной угол зрения, измыслить, как… — Никакого ответа, вице-консул слушает. — Есть ведь что-нибудь такое, что вы любите делать, что вы могли бы делать здесь?
— Трудно сказать, но я буду рад советам.
Похоже, он выпил. Взгляд неподвижен. Да слушает ли он? На этот раз посол умывает руки.
— Я жду вас в четверг у себя в кабинете, в одиннадцать, вам удобно? — Он наклоняется и добавляет совсем тихо, глядя в пол: — Послушайте… взвесьте хорошенько все «за» и «против», если вы не ручаетесь за себя, лучше вернитесь в Париж.
Вице-консул с поклоном отвечает: да.
Посол подходит к Джорджу Кроуну. Теперь он говорит быстро, другим тоном, нежели с вице-консулом. Его взгляд вдруг загорается интересом. Чарльзу Россетту кажется, что вице-консул приближается к ним в толпе, и он приближается тоже. Они слышат. Посол говорит об охоте в Непале. Посол часто ездит охотиться в Непал, это его страсть. Анна-Мария всякий раз отказывается ехать с ним.
— Я больше не настаиваю… ты же знаешь ее, в прошлый раз она все-таки согласилась, но все равно любит только дельту.
Чарльз Россетт сталкивается нос к носу с вице-консулом, и тот говорит ему, смеясь:
— Иные женщины сводят с ума надеждой, вы не находите? — Он смотрит в сторону Анны-Марии Стреттер, которая, с бокалом шампанского в руке, рассеянно слушает кого-то. — Те, что живут, будто дремлют в водах доброты, не делающей различий… те, к кому сходятся волны всех страданий, женщины, ласковые ко всем.