домой, во Францию, все побаиваются, здесь разговаривают слишком много, слишком громко, решетки вдали, часовые в хаки, они уже стерегут ее, как будут стеречь всю жизнь, кажется: вот сейчас она выкричит свою тоску, упадет у них на глазах, но нет, она так и сидит молча на диване, когда появляется Стреттер, уводит ее, сажает в министерский шлюп и говорит ей: я оставлю вас в покое, вы вольны вернуться во Францию, вам нечего бояться, а в это время он, Чарльз Россетт, — он останавливается, — ах, в ту пору жизни Анны-Марии Стреттер он был еще ребенком.
Семнадцать лет понадобилось, чтобы случился этот вечер. Здесь. Поздно, поздно.
Он возвращается на берег Ганга, петляет. Солнце уже взошло, ореол цвета ржавчины хорошо виден над камнями и пальмами. Вздымаются один за другим дымы заводских труб. Жара душит. В стороне дельты небо такое плотное, что выстрели в него из пушки — брызнет масло; и ни ветерка, грозы лишают Калькутту счастья ощутить утром свежее дуновение. А вот и странники-пилигримы вдали, уже и еще, прокаженные восстают из проказы, веселясь в своей вечной агонии. И вдруг — вице-консул тут как тут, в халате, смотрит на него с балкона резиденции. Поздно. Повернуть назад? Слишком поздно. Помнится, он говорил, что из-за легких приступов астмы просыпается на рассвете, когда испаряется влага с первыми лучами солнца. В ушах уже звучит свистящий голос, который скажет ему: что, дружище, в такой час вы только идете домой?
Нет, ошибка, он говорит вовсе не это.
— Зайдите ненадолго, какая вам разница… чуть раньше, чуть позже… из-за этой жары я не могу спать, кошмар!
Но голос, как и ожидалось, все тот же, свистящий. Да когда же у вице-консула сдадут нервы? Заходить не хочется. Вице-консул продолжает с мольбой:
— На десять минут, очень вас прошу.
Он отказывается, говорит, что устал, что если это из-за… вчерашнего инцидента, то не стоит беспокоиться. Нет, не из-за этого, подождите, я спускаюсь, сейчас открою.
Чарльз Россетт уходит, не ждет, ломает голову над приглашением, что же он ему скажет? Как снова солгать? Вице-консул нагоняет его, берет под локоть, тянет назад. На десять минут, неужели не зайдете?
— Да оставьте меня в покое, я не хочу с вами разговаривать…
Вице-консул отпускает его руку, отводит глаза. Только тут Чарльз Россетт, посмотрев на него, видит, что он не спал — да и пытался ли уснуть? нет, вряд ли, — что он выжат как лимон, и сам этого не сознает, не чувствует.
— Знаю, я как чума.
— Да нет… — Чарльз Россетт улыбается ему, — почему же?… Но у вас очень усталый вид.
— Что я говорил?
— Не помню.
Они в его комнате. На тумбочке у кровати упаковка снотворного и распечатанное письмо: «Жан-Марк, мальчик мой…»
— Я сам не понимал, что несу… когда услышал про «Blue Moon»… совсем потерял голову… решил, что мне все позволено… знаю, я непростительно бестактен, но… вы ведь?..
Он не продолжает.
— Если вы из-за этого попросили меня зайти… нет, мы туда не поехали.
— Отчасти из-за этого, да.
В прихожей кто-то — его не видно, но слышно — чистит обувь. Взмахнув рукой, вице-консул захлопывает дверь.
— Не могу их слышать, просто не могу, когда я не спал…
— Понимаю. То, о чем вы говорите, сказывается на всех.
Вице-консул так и вскидывается. Смеется. Он опять играет свою комедию, вот неутомимый.
— В самом деле?
— Да.
— Но я не для того, чтобы сказать это, попросил вас зайти… — Хихиканье. — Я хотел знать, — и, согласитесь, это естественно, — вы попытали с ней счастья, Россетт?
— Нет.
Вице-консул садится на кровать, не глядя на Чарльза Россетта, который стоит у двери. Он говорит очень быстро, а глаза такие пронзительные, что жуть берет. Чарльз Россетт ловит себя на том, что ему немного страшно. Вице-консул встает с кровати и подходит к нему, он пятится.
— Все это — одна мука, не надо любить ее, Россетт.
— Я не понимаю, почему… вы-то что вмешиваетесь?
Вице-консул пытается его удержать:
— Садитесь.
Подвигает ему кресло, говорит:
— Никаких романов не может быть с женщиной, которая не хочет их иметь, понимаете? Хочу и вмешиваюсь, мне все равно…
Он улыбается, а руки-то дрожат. Чарльз Россетт снова пятится.
— У вас очень усталый вид, вам бы поспать.
Жест вице-консула красноречив: устал, он сам знает, знает. Он интересуется, о чем они беседовали, кто был. Чарльз Россетт перечисляет имена, говорит, что беседовали об Индии.
— А она? — спрашивает вице-консул. — Она говорила только об Индии? Идемте на балкон, там все-таки полегче, жара застаивается в комнатах.
— Только об Индии и совсем немного.
Он говорит, что она красива, Анна-Мария Стреттер очень красива, на его взгляд, что за лицо, в молодости она, наверное, была не так хороша, как сейчас, странное дело, невозможно представить ее моложе, молодой женщиной — никак.
Чарльз Россетт не отвечает. Он должен хоть что-то сказать, чтобы остановить вице-консула, его — он так назовет это про себя — бред.
— Знаете, — говорит он, — в «Blue Moon», я слышал, просто пьют шампанское, как в любом другом ночном баре. Он открыт допоздна, потому они туда и ходят.
Вице-консул облокотился на балконные перила, голос его дрожит, стиснутые кулаки прижаты к лицу.
— Не важно, «Blue Moon» или нет, эта женщина не имеет… предпочтений, вот что… важно… вы или я… с глазу на глаз мы можем делиться такими вещами, я нахожу ее очень… очень притягательной.
Чарльз Россетт не отвечает. Гаснут фонари на проспекте.
— Я много промашек допустил на вчерашнем вечере, — продолжает вице-консул, — хочу попросить у вас совета, как мне это загладить?
— Не знаю.
— Как… совсем?
— Да, уверяю вас. Она такая… замкнутая, мне ничего о ней не известно, вот сегодня утром… — Я говорю ему то, что говорить не следовало, думает про себя Чарльз Россетт, но от нетерпения вице-консула на откровенность тянет неодолимо, — когда провожала меня до ворот, вдруг заплакала… без видимой причины… так и не сказала почему… и во всем она такая, мне кажется…
Вице-консул отводит от него взгляд, берется за балконные перила и стискивает их.
— Вам повезло, — говорит он, — заставить плакать эту женщину.
— Вы о чем?
— Да слышал я… ее божественные слезы!
Чарльз Россетт бормочет что-то невнятное, мол, ошибка, это не он, он уверен, не он заставил плакать Анну-Марию Стреттер. Вице-консул смотрит на него, снисходительно улыбается, он счастлив.
— Вы должны замолвить ей слово обо мне, когда снова с ней увидитесь, — говорит он. И вдруг смеется. — Я больше не могу, Россетт, мне нужна помощь, у вас нет причин помогать мне, знаю, но я на пределе сил…
Как он лжет, думает Чарльз Россетт.
— Поезжайте в Бомбей.
И тут Жан-Марк де Н. наконец говорит до странности легкомысленным тоном:
— В Бомбей я не поеду… Да, вот вам, съели?.. — И опять смеется. — Я питаю к ней некое чувство, поэтому не поеду в Бомбей. Говорю вам об этом так настойчиво, потому что впервые в жизни женщина внушила мне любовь.
Чарльз Россетт не может слышать такое, просто не в силах.
— Не знаю, я столько раз видел ее по утрам в садах, и потом, прошлой ночью, когда она со мной заговорила… Надеюсь, вам не слишком неприятно…
— Ну что вы…
— Я должен был рассказать вам об этом, не правда ли, я подумал, что вы, наверно, увидите ее раньше меня, а я… я сейчас ничего не могу сделать. Я немногого хочу, просто видеть ее, как все, быть там, где она, молчать, если так надо.
Какая жара, уже, ранним утром, туман горяч, Чарльз Россетт уходит в комнату, желая одного — бежать отсюда.
— Ответьте мне, — просит вице-консул.
— Ответить нечего, вам не нужны ходатаи. — Он так зол, что смелеет. — И вообще, я не верю ни одному вашему слову.
Стоя посреди комнаты, вице-консул смотрит на Ганг. Чарльз Россетт не видит его глаз, только изогнутые в гримасе губы — смеется, что ли? Он ждет.
— Зачем тогда, по-вашему, я это говорю?
— Возможно, чтобы самому в это поверить. Но, сказать по правде, не знаю, я был, наверно, излишне резок, просто устал.
— Вы думаете, любовь — плод нашего воображения?
Чарльз Россетт кричит, что ему пора, но не уходит. Снова заводит речь о Бомбее. Это неразумно: пять недель такого ожидания, и вдруг… Вице-консул предлагает продолжить разговор вечером, ему бы хотелось, чтобы они вместе поужинали сегодня в клубе. Чарльз Россетт отвечает, что это невозможно, он уезжает на два дня в Непал. Вице-консул поворачивает голову, смотрит на него и говорит: врете. Чарльз Россетт вынужден поклясться честью, что едет в Непал, — и он клянется.
Больше ничего не происходит между ними. Долгое молчание, прерванное, лишь когда Чарльз Россетт уже берется за ручку двери, парой неловких фраз о сумасшедшей, что плавает в Ганге, любопытно, а он ее видел? Спрашивает Чарльз Россетт.
Нет.
Знает ли он, что это она поет ночами?
Нет.
Что она почти все время здесь, поодаль на берегу Ганга, что ее тянет туда, где белые люди, словно по какому-то наитию, любопытно… она даже не пытается с ними заговорить…
— Смерть в непрожитой жизни, — произносит наконец вице-консул, — но она никогда не будет вашей? Вы об этом?
Об этом, может быть, да.
Они едут среди полей, рисовых полей Дельты, в сумеречном свете, по прямой дороге.
Анна-Мария Стреттер уснула на плече Майкла Ричарда, он обнял ее одной рукой, поддерживая. Ее ладонь лежит в его ладони. Чарльз Россетт сидит по другую сторону от нее. Питер Морган и Джордж Кроун едут в черной «ланчии» Джорджа Кроуна, они встретились на выезде из Калькутты.
Далеко простираются топи, пересеченные во всех направлениях длинными косогорами. А по косогорам, куда ни глянь, тянутся вереницы людей с голыми руками. Горизонт — прямая линия между землей и небом, как до деревьев или после потопа. Иногда, словно не здесь, в просветах между грозами, сквозь которые они проносятся, синеют ряды пальм, вздымаясь из воды. Люди идут, в руках у них мешки, ведра, дети или ничего нет. Анна-Мария Стреттер спит, чуть приоткрыв рот, ее невесомые веки время от времени приподнимаются, она видит, что Чарльз Россетт здесь, улыбается ему и снова засыпает. И Майкл Ричард тоже улыбается Чарльзу Россетту. Дух взаимопонимания.