меня прочь от притихших соседей, словно хотел уберечь от заразы.
На улице мы вместо обеда поели устриц, и Бэрр мрачно острил по поводу неожиданной кончины Чарльза Болдуина. Старики безжалостны.
В тот же день, до начала нашей работы с Бэрром, я спросил об экспедиции Мишо.
— Ничего не вышло. — Полковник тщательно закрыл пыльное окно, чтобы по комнате не гулял освежающий ветерок. — Здесь что-то прохладно, а?
Он помешал в очаге кочергой. Я молча истекал потом.
— Видишь ли, Джефферсон мечтал аннексировать Канаду, Кубу, Мексику и Техас. Он, как и мы с Гамильтоном, благосклонно относился к идее доминиона в Южной Америке.
— А не трудно республике управлять такой большой территорией?
Бэрр улыбнулся.
— Республики так же быстро меняют форму, как империи. Смотри, что происходит во Франции Бонапарта. Единственным настоящим республиканцем среди нас был маленький Джемми Мэдисон. — Бэрр открыл толстую папку с бумагами. — О нем и пойдет сегодня речь. Я уже кое-что набросал.
Я познакомился с Джемми Мэдисоном, когда мне было тринадцать лет, во время первого года обучения в колледже Нью-Джерси (я по-прежнему так называю нынешний Принстонский колледж). Шел 1769 год. Мэдисон был на пять лет старше меня, но он не такой скороспелый, как я (у меня-то и отец и дед были ректорами колледжа, и потому я поступил сразу на второй курс).
Я окончил колледж в 1772 году. Мэдисон — в 1771, но остался еще на один год, чтобы подготовиться к духовной карьере. Он происходил из богатой виргинской семьи и, насколько я знаю, получил только домашнее образование; в 1775 году он стал членом Комитета общественной безопасности от округа Орэндж. Год спустя он составил проект конституции штата, внеся в него «радикальную» статью, гарантирующую свободу вероисповедания. Ее немедленно отвергли виргинцы.
С 1780 по 1783 год Мэдисон был депутатом Континентального конгресса, где стал мастером парламентской борьбы и смог наконец использовать солидные, хотя и несколько беспорядочные познания в важном деле создания документа, являющего верх юридического искусства, — американской конституции. К счастью или к несчастью, документ этот в основном составлен Мэдисоном.
Мало того, что он ее сочинил, Мэдисон с редкой ловкостью умел отстаивать ее в так называемых статьях «Федералиста» и с редкой хитростью заставил-таки упрямых виргинцев согласиться на федеральную республику. Мэдисон пропагандировал свои идеи так блистательно и в результате так ожесточил своих врагов, что проиграл, когда выставил свою кандидатуру в качестве первого сенатора от штата Виргиния. Однако он сумел победить на выборах в палату представителей в 1789 году, обскакав Джеймса Монро.
На Мэдисона, маленького и невзрачного, никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начинал говорить (едва слышно, почти как Джефферсон); затем, вслушиваясь, люди начинали понимать, какое величие заключено в хрупком теле. Но я, признаюсь, никогда не думал, что он станет президентом. И сам он, верно, не думал. Его возвысил Джефферсон.
Когда мне исполнилось тринадцать, а Мэдисону — восемнадцать, я был с него ростом. Когда мы оба стали взрослыми, он был меньше меня. Мы не очень дружили в Принстоне. Отчасти из-за того, что он, бледный, слабенький, увлекался богословием, а меня оно никогда не интересовало. И я любил жизнь, а он нет. Насколько мне известно, он не знал женщин, пока ему не перевалило за тридцать, и тогда в Нью-Йорке он влюбился в шестнадцатилетнюю девочку. В конце концов она его бросила и сошлась с молодым священником. С тех пор Мэдисон, уже закоренелый холостяк, впал в глубокую печаль.
После летней эпидемии 93-го года правительство снова собралось в Филадельфии. Похоронив чуть не 4000 человек, филадельфийское общество предавалось веселью. Театр, цирк и приемы у миссис Бингэм превращали город в некий провинциальный Вавилон, который возродился после гнева Иеговы ничуть не раскаявшимся; таким бы, вероятно, возродился и сам Вавилон.
18 мая 1794 года после долгой и тяжелой болезни, разрушившей ее разум и тело, умерла моя жена Теодосия. Она так страдала, что я был рад за нее, когда все кончилось; мы же с дочерью предавались горю и не могли поверить, что никогда уже ее не увидим.
В конце мая я занимался в Нью-Йорке делами покойной жены, а Джеймса Монро назначили посланником во Франции — пост, который Мэдисон и Монро упорно прочили мне. Президент сказал «нет», не вдаваясь в подробности; он решил назначить Мэдисона или Монро. Мэдисон отказался. Монро согласился. Позже новый посол объяснял мне, будто меня отвергли из региональных соображений. Пост в самом начале якобы предложили Роберту Ливингстону из Нью-Йорка. Когда тот отказался, президент не хотел предлагать его другому ньюйоркцу, чтобы не создалось впечатления, будто этот пост — привилегия Нью-Йорка. Монро хотел, чтобы я поверил такой чепухе.
Истина мне так и не открылась. Ведь прошло много лет, пока я узнал о том, что делал Монро, стараясь лишить меня голосов на Юге во время выборов вице-президента в 1792 году. Он утверждал, что я слишком молод. Не спорю, говорил правду, но зачем же тогда он согласился меня поддерживать?
В наши дни, когда сенаторы так великолепны, а послы так незаметны, трудно понять, что означал для нас посольский пост. Во-первых, он давал возможность не жить в Америке — неоцененное благо (которое публично отрицали все послы, от Франклина до Адамса, Монро и Джея), не уменьшаемое их торжественными патриотическими заверениями. Представлять американскую республику при иностранном дворе — редкое счастье. К тому же само существование Соединенных Штатов зависело от того, как натравить одну европейскую державу на другую. Быть одним из тридцати сенаторов значило присоединить свой голос к дружному хоровому «за» или «против». Представлять же республику во Франции означало олицетворять республику, и решения, принимаемые послом, могли влиять на судьбы мира — например, маневры Ливингстона увенчались тем, что Джефферсон купил Луизиану.
Я высказал Мэдисону свое глубокое разочарование, когда мы выходили из Зала конгресса на Честнат-стрит. Мы говорили с трудом. Боясь рецидивов лихорадки, мы держали у рта пропитанные камфарой платки.
Мэдисон расстроился из-за меня, но пытался меня успокоить.
— У Монро много дарований…
— Например? — Я забыл об этикете.
— Он изучал право с Джефферсоном. — Мэдисон всегда умел меня рассмешить.
— Ладно. Согласен, у него есть это сверхважное достоинство. Но он же ничего не знает о Франции…
— Увы, кое-что он о ней все-таки знает. Он в восторге от их революции даже больше, чем Джефферсон. Даже больше, чем они сами, я думаю. Он не сможет защищать наши интересы так, как защищали бы вы.
Не думаю, что Мэдисон мне просто льстил. Как бы там ни было, через два года Монро отозвали, почти с позором. В ярости на Вашингтона он разразился пренеприятнейшим памфлетом о правлении сего паладина. Вашингтон его так и не простил. Мне даже рассказывали, что генерал втайне читал и перечитывал оскорбительный памфлет, ругаясь вслух и делая пометки на полях.
Вдруг Джемми Мэдисон спросил меня тихим голосом:
— Бэрр, вас очень любят женщины. Скажите, почему?
— Потому что я обращаюсь с ними, как с мужчинами.
Джемми удивленно взглянул на меня.
— А как же, Бэрр, нужно, в таком случае, обращаться с мужчинами?
Мэдисон обладал добродушным, неназойливым остроумием в отличие от блестящего, но совершенно лишенного юмора Джефферсона, чьим орудием, желая того или нет, он являлся. Думаю, желая того. И по-моему, он играл вторую скрипку намного лучше, чем сам Джефферсон играл первую.
Я жил тогда в пансионате у квакерши миссис Джон Пейн. У миссис Пейн гостила ее дочь, миссис Тодд, овдовевшая полгода назад во время эпидемии желтой лихорадки. Миссис Тодд была хорошенькая, хотя и грубоватая молодая женщина, с густыми бровями, завлекательно хриплым смехом и чересчур пышным телом — на мой вкус, которому я подчиняюсь, хотя и не слепо.
По-моему, миссис Тодд с матерью имели на меня виды. Новоявленный вдовец, а она вдова. У нее маленький сын, у меня дочь. Я сенатор и, кажется, богат. Обе квакерши явно задались целью окрутить меня. Но не тут-то было. Тем не менее мне нравилась миссис Тодд, и я хотел ей чем-нибудь помочь.
После заседаний в сенате я пил кофе в гостиной с двумя женщинами; миссис Тодд расспрашивала меня о политике, и я рассказывал ей разные веселые истории, так как видел, что она интересуется не политикой, а политиками. Однако кое в чем она разбиралась. Ей нравилась политическая игра, у нее были даже кое-какие связи: мать ее состояла в родстве с Патриком Генри, а ее пятнадцатилетняя сестра убежала из дому и вышла замуж за племянника президента Вашингтона. Тем не менее и этих связей, и денег у женщин было недостаточно, чтоб их допускали по вторникам на приемы короля Джорджа и королевы Марты. Если миссис Тодд не сделает удачной партии, она обречена на безвестность и мало приятную бедность.
У дома миссис Бингэм я остановился.
— О, Бэрр! — Джемми поднял ко мне печальное лицо. — Опять бурный вечер!
— Составьте мне компанию. Заходите, миссис Бингэм будет в восторге.
Мэдисон покачал головой.
— Дамы никогда не приходят в восторг, если являюсь я.
— Жалуетесь?
— Еще как!
И тут-то меня осенило вдохновение.
— Приходите завтра вечером в пансион миссис Пейн. — Я дал ему адрес. — Я хочу вас кое с кем познакомить.
— Он что, метит на должность министра почт?
— Это она, и она хочет познакомиться с Джеймсом Мэдисоном.
Джемми бросил на меня недоверчивый взгляд.
— Мой дорогой Бэрр, ни одна женщина никогда не выражала желания познакомиться со мной, а уж в теперешнем моем солидном возрасте это тем более сомнительно.
Должен сознаться, в глубине души я с ним согласился. Сорокатрехлетний (мне он казался стариком), крошечного роста, он робел перед женщинами. Но я полагал, что миссис Тодд не придаст значения его внешности и манерам и, если даже не оценит глубину его интеллекта, у нее хватит ума сообразить, что самый влиятельный член палаты представителей (и хозяин замечательного поместья Монпелье) холост и одинок.