— Но… я бы остался, я бы подошел к вам, если бы не выражение вашего лица. — Снова невидящий взор Бэрра. Снова он видит во мне Гамильтона. И снова я умираю, пуля жжет.
— Я увидел на лице у вас ужас, ужас от того, что вы со мной сделали. Вот почему я не мог подойти к вам и выразить вам сочувствие. Я мог сделать только то, что сделал. Прицелиться и убить, убить.
Он сел у подножия памятника. Протер глаза. Видение — или то было безумие? — исчезло. Спокойным голосом он продолжал:
— Как всегда бывает со мной, общество поверило в другую версию. Вечером накануне нашей встречи Гамильтон написал письмо потомкам, в стиле предсмертной исповеди кающегося монаха. Он откажется от первого выстрела и, может быть, от второго тоже, он не одобряет дуэли. Но первым-то выстрелил он! Что же до его неодобрительного отношения к дуэлям, то я знаю, что он по крайней мере три раза бросал вызов. Но Гамильтон понимал лучше других, что наш мир — наш американский мир — обожает лицемеров.
Бэрр поднялся. Пошел к тропинке. Я тупо следовал за ним.
— Гамильтон прожил полтора дня. Он был верен себе до последнего. Сказал епископу Муру, что не питает ко мне зла. Что он сошелся со мной на дуэли с твердой решимостью меня не ранить. Какая низость!
Бэрр начал опускаться по тропинке. Я последовал за ним. У реки он остановился, и взгляд его скользнул вверх по течению, туда, где поднимался цветущий Статен-Айленд.
— Совсем забыл, как тут красиво, да я ведь почти и не смотрел тогда.
Мы сели в лодку.
— Ты знаешь, убив Гамильтона, я его возвеличил. Останься он в живых, и звезда бы его закатилась. Сейчас его бы и не вспоминали. Как меня. — Он сказал это тускло, без выражения. — А там поставили бы памятник мне, и весь бы его исчеркали.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Я поймал Сэма Свортвута на слове и обратился к нему за помощью. Он принял меня в кафе Тонтина, где они заседают каждый день. С ним был Мордекай Ной, он стал недавно его помощником в управлении нью-йоркского порта.
Ной благосклонно меня вспомнил. Долго говорил об индейцах, которые, по его мнению, являются заблудшим племенем Израилевым.
— А то зачем бы я — сами посудите! — присоединился к Таммани? — Произнеся эту чушь, он ушел.
— Ну, нравится вам копаться в старых сундуках? — Свортвут вечно пьет испанское вино — и не всегда говорит членораздельно. Тем хуже для меня.
— Великий он человек. Полковник. И жизнь его великая прошла впустую. Послушали бы вы, как о нем говорит генерал Джексон. «Клянусь всевышним, ярчайшая личность в нашей политике!»
— Почему же тогда президент не платит полковнику деньги, которые ему задолжали еще с Революции?
— Он не смеет. Не смеет ничего сделать для полковника. Так прямо ему и сказал, когда был проездом в городе в прошлом году.
— Они встречались? — Полковник ни разу даже не обмолвился о встрече с президентом.
— Сам видел. — Свортвут подмигнул. Заказал еще вина. — Видишь ли, Старая Коряга — как и я — как бы протеже полковника.
— Еще с Запада?
— Еще с Запада. Еще раньше. С тех пор как Теннесси присоединился к Союзу — благодаря полковнику, который в то время был в сенате. Старая Коряга был первым конгрессменом от штата, и первый, кого он посетил, когда приехал в Филадельфию, был сенатор Бэрр.
Правда это? Не знаю. Но я все записываю.
Я спросил, каковы были намерения полковника в Мексике, но выжал из Свортвута только одно:
— Меня арестовали. Ты знал? В цепях таскали несколько месяцев. Масса Том хотел доказать, что все мы предатели. Но если кто предатель, это он сам, а не мы. — Воспоминания Свортвута стали несколько сбивчивы. В конце концов я спросил, нельзя ли встретиться с ним утром, и он сказал, что будет в восторге. Он готов всячески служить полковнику.
Уходя, я спросил:
— А что же такого «презрительного» сказал Гамильтон про полковника Бэрра? Из-за чего они дрались на дуэли?
Свортвут долго смотрел на меня покрасневшими глазами.
— А ты не знаешь?
— Нет. Полковник не говорит.
— Он и не скажет. Мерзкая история. И Гамильтон рассказывал ее направо и налево.
— Что же говорил о полковнике Гамильтон?
— Да просто говорил, будто Аарон Бэрр находился в интимной связи с собственной дочерью Теодосией.
Лишь на полпути к дому я стал думать: а не может так быть, что Гамильтон все-таки сказал правду?
«Он никого другого и не любил!» Пронзительный голос мадам звенел у меня в ушах.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Вчера во второй половине дня за нами с мистером Крафтом пришли от мисс Макманус. «Я очень волнуюсь, — писала она. — У полковника случился удар, он не может двигаться».
Мы отправились на пароме в Джерси-Сити. День был пасмурный и ветреный, не по сезону.
— Организм у него сильный, — заметил мистер Крафт.
— Но ему семьдесят восемь, — сказал я.
Я смотрел на чаек. Мистер Крафт смотрел на группу ирландских рабочих. Хотя не было еще и восьми утра, они передавали из рук в руки бутылки виски. Хотел бы я относиться к ним так же снисходительно, как полковник.
Однажды мы стояли у здания суда с группой адвокатов, споривших по конституционному вопросу. Наконец один обратился за разъяснением к полковнику Бэрру, который не сводил глаз с ирландских рабочих на соседней стройке. Полковник высказал свое мнение.
Адвокат с ним не согласился:
— Нынче, сэр, конституцию толкуют иначе.
— Мой дорогой сэр, — и полковник указал на ирландцев, — вот кто нынче толкует конституцию.
Одна из них, Джейн Макманус, открыла дверь деревянного домика недалеко от пристани в Джерси-Сити. Пухлая, по лицу размазаны слезы.
— О джентльмены, я думала, он уже умер, правда; принесла ему чай, а он лежит на полу, глаза открыты, а сам не дышит. Послала за доктором, а его нигде не найти. Когда нужно, их никогда нет. Потом к вечеру полковник открывает глаза — уже на софе, мы перенесли его туда с нашей горничной, — а он вдруг открывает глаза и говорит: «Я умер?» — а я говорю: «Нет, полковник, вы живы и находитесь у меня, в Джерси», а он: «Мои родные берега» или что-то такое в этом роде и все улыбается, и потом говорит, что не может двинуться… не может двинуться.
Она снова заплакала, но мистер Крафт бросил на нее строгий взгляд, и она стихла. Я посмотрел на портрет — о да — Джорджа Вашингтона с матерью. Неужели полковник купил его, чтобы вспоминать разговор с Гамильтоном? Чтоб смотреть и освежать свою память?
Поплакав, Джейн Макманус проводила нас в гостиную, где на матрасе из конского волоса лежал полковник, до подбородка укрытый одеялом. Он, очевидно, замерз, несмотря на жар от франклиновской печи. На столе подле него стояло чучело птицы под грязным стеклянным колпаком. Не пересмешник ли? Я становлюсь подозрительным.
— Джентльмены. — Голос слабый. — Похоже, я парализован ниже пояса.
— Но в добром здравии, полковник, — забасил мистер Крафт.
Бэрра перекосило. От боли? Или от идиотизма мистера Крафта?
— Да, мистер Крафт, я в прекрасной форме, только вот двинуться не могу.
— Но, полковник, это пройдет, пройдет! Помните, прошлый раз?
— Ну, теперь не то… — сказала мисс Макманус. — Доктор говорит, у него настоящий удар. Это не наш доктор, а из города, я его случайно встретила у аптекаря.
— Удивительное везение, — пробормотал полковник. — Этот знахарь сказал, что в моем возрасте и с моей историей болезни даже легкая головная боль должна отправить меня в лучший мир.
— Как это случилось? — Я впервые открыл рот. Полковник развеселился.
— Неугомонный биограф! Ну, Чарли, да никак. Я читал. У меня заболела голова. Не сильно. Вдруг все закружилось. Я встал — наверное, в последний раз…
— Полковник, не говорите так! — закричала Джейн Макманус.
— И очень мило рухнул. Как приятно, думал я, когда мне навстречу медленно поднимался ковер, принимая меня в персидское лоно. Гасну, как лампа, думал я. И не погас. Вот снова зажгли, только фитиль прикрутили.
— Что делать? — Мисс Макманус взывала к нам, будто полковника тут и не было.
— Я сообщу миссис Бэрр… — начал мистер Крафт.
— Ни за что. — Старческий голос был тверд. — Наоборот, найдите мне квартиру в Нью-Йорке. Около конторы. Я хочу еще поскрипеть.
— Да, полковник. У нас очень много работы. — Я хотел его подбодрить.
— Знаю. Вот я и хочу, чтобы меня перевезли на ту сторону не позже воскресенья.
— О нет! — простонала мисс Макманус.
Но «О да!» полковника все решило. Нам было поручено найти ему комнаты в пансионате. И предстоящие судебные дела будут готовиться так, будто ничего не произошло.
— Только не говорите, что у меня был удар. Говорите просто, что старая рана приковала меня к креслу.
Последние несколько дней мы только так всем и рассказываем. Но Леггет знает правду и сегодня вечером просил меня поторопиться и выведать все, что удастся, по поводу Ван Бюрена. Леггет поразительно хладнокровен. А сам ведь тоже умирает.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сегодня полковник первый день в Нью-Йорке. Жилья мы еще не нашли, и пока он остановился на Рид-стрит. Мистер Крафт нашел немку, фрау Вич, она за ним ухаживает, ей поставили кровать в комнате рядом с Комнатой полковника, и он очень строго на нее смотрит. Он бы предпочел, чтоб за ним ухаживал мужчина, ведь после удара он не может сам оправляться. Но мистеру Крафту удалось пока его уломать.
До полудня полковник принимал клиентов, и мы было подумали, что они клюнули на нашу басню о старой военной ране. Но как раз в тот момент, когда фрау Вич кормила полковника густым овощным супом, в дверях выросла длинная тощая фигура. Одетый во все черное, с черной книгой в руках, посетитель направил на Бэрра костлявый палец и возгласил:
— Покайся! Покайся! Грешник из грешников! Убийца и предатель! Покайся, ибо Судный день близок!
И юродивый поп услышал в ответ доброе и светское: