— Эх, парень! Расцеловал бы я тебя за добрые вести, да переводчику лагеря военнопленных целоваться не полагается. Ну, беги. Здесь не стоит задерживаться.
Витя побежал домой, по пути соображая: какие добрые вести имел в виду Леня Ашот? Но так ни до чего не додумался.
Два дня тянулись на редкость долго. Но вот, наконец, наступила среда.
Витя проснулся, едва рассвело, и сразу вспомнил, что сегодня нужно идти к Бивстрюку за будильником. А потом — на Лермонтовскую… Что поручит ему теперь Нина Михайловна?
Витя сладко потянулся, сел рывком на кровати, сделал несколько вольных движений руками. Жизнь начинала приобретать большой смысл, наполняться интересными и, главное, нужными, делами. Хотелось двигаться, действовать, получать самые важные, самые опасные и трудные задания.
Он уже выбирался из-под одеяла, когда в полуоткрытую дверь донесся до него взволнованный голос матери:
— Опять полицаи по домам рыскают. Чего это они?
Витя замер на месте, стараясь лучше расслышать ответ отца.
— Да, говорят, из лагеря этой ночью побег был. Человек двадцать сбежало. И никого не поймали. Как в воду канули. Охрана хватилась только утром. А ночь-то была темнешенька…
Витя откинулся на подушку. Сердце его учащенно билось. Он вдруг понял все: и зачем его посылала Нина Михайловна к часовщику, наказав починить будильник к среде, и почему обрадовался Леня Ашот, и что означало: «Тетя переменила адрес».
Припомнились и другие слова, сказанные Ниной Михайловной Богдановой и Самарину: «Все устроилось как нельзя лучше. Десятки адресов». Витя теперь не сомневался: пленные бежали с помощью Листовничей и ее друзей.
«ЕСТЬ ДЛЯ ТЕБЯ ПОРУЧЕНИЕ»
День выдался ясный, солнечный, как большинство майских дней в Крыму. Море тихо плескалось у песчаных берегов. Шагая по захламленным улицам города, Витя вспоминал, что делал он в это время в прошлом году. Это был последний месяц школьных занятий. Готовились к экзаменам, «переживали». А потом ему дали путевку, в Артек. Артек! Артек! Какое это было счастливое время. Неужели и там фашисты? Да, конечно, и там…
В эту пору в прошлом году ребята уже катались на лодках, часами пропадали на море. Сейчас об этом нечего и мечтать. Гитлеровцы после десанта огородили пляжи колючей проволокой, нарыли траншей, построили доты. Они боялись нового десанта с моря. На пляжи никого не пускали.
Витя свернул на Лермонтовскую. Ему долго не открывали. Он постучал второй раз. За дверью послышались мягкие шаги, заскрипел засов. Дверь чуть приоткрылась, выглянула тетя Маруся:
— Ты, Витя? А я уж думала, полицаи пожаловали. Слышал: по городу обыски идут?
— Мне мама еще утром сказала, — ответил Витя и пошел в комнату Листовничей.
Тетя Маруся закрыла дверь на засов и прошла за ним.
— Это ваш молодой друг-приятель всех нас встревожил, — сказала она Нине Михайловне.
— Здравствуйте, Нина Михайловна! — весело крикнул Витя. — Слыхали? Из лагеря-то побег был. Вот здорово! Ловко вы все устроили!
Нина Михайловна поглядела на него серьезно и строго, как, бывало, смотрела в детском садике на расшалившегося малыша.
— Слышала, Витя, — сдержанно сказала она. — Только зачем же кричать об этом? И потом — откуда ты знаешь, что побег устроила я?
Витя понял, что не следовало начинать этого разговора. Сердце у него упало: вот так показал себя, болтун невыдержанный…
А Листовничая говорила, внимательно глядя в его смущенное лицо:
— Давай решим так: без вызова ты приходить не будешь. Когда нужно будет, я дам знать.
— Хорошо, Нина Михаиловна.
Вите было неловко, казалось, что Листовничая очень сердита.
— Я пойду, Нина Михайловна, — переступая с ноги на ногу, оказал он.
Но Листовничая удержала его.
— Подожди. Есть для тебя и твоих ребят одно поручение. Дело ответственное и, если сорвется, может кончиться плохо. Не знаю уж, доверить ли его вам?
Краска бросилась Вите в лицо.
— Доверьте, Нина Михайловна, — взволнованно заговорил он. — Вы не думайте, что мы маленькие. А за сегодняшнее простите. Очень уж обрадовался, что наши бежали. И, главное, так удачно. Ведь никого не поймали.
Листовничая, все еще, видимо, раздумывая и сомневаясь, подошла к столу и вынула из ящика завернутый в газету пакет.
— Вот что, Витя. В этом пакете — листовки. Доставлены они с Большой земли, от Красной Армии. Надо их распространить на Карантине: там у нас пока нет верного человека, а ведь твой Славка, кажется, на Карантине живет?
Витя кивнул утвердительно.
— Часть листовок, — продолжала Нина Михайловна, — можно расклеить, другие раздать надежным ребятам, чтобы дома прочитали родным. Как думаешь, не попадетесь вы с ними?
Витя снова заволновался.
— Нина Михайловна! У меня была листовка. Не попался? Нет. У нас, Нина Михайловна, звено. Ну, настоящее пионерское звено, как было до войны. Мы так сделаем — все шито-крыто будет.
Нина Михайловна протянула пакет.
— Хорошо, Витя, верю. Только о том, у кого взял листовки, даже самым близким друзьям — ни слова. Понимаешь? И что бываешь у меня, никому никогда не говори. Вызывать тебя буду через Любу Самарину. Ты ведь ее знаешь?
— Еще бы! — обрадовался Витя. — Она у нас пионервожатой была.
На прощанье Листовничая напомнила:
— Будь осторожен. Раздавайте листовки только надежным людям, проверенным, ребятам, разносите их по ящикам для газет. Если удастся, расклейте в переулках, где редко появляются полицаи.
Витя не пошел с листовками домой, а решил сразу идти в Володе Житкову. Надо было надежно спрятать листовки и договориться о том, как их распространять. Он выбирал самые глухие переулки, избегая не только фашистских патрулей, но и обычных прохожих. Пакет жег ему грудь, казалось, что из каждого закоулка, из каждой щели неотступно следят за ним невидимые колючие глаза. И он с трудом сдерживал себя, чтобы не побежать, не прятаться по дворам, что — он это хорошо понимал — только вызвало бы подозрения.
Домик Житковых стоял на окраине города, на взгорье, там, где вьющаяся между виноградниками дорога, уходила в леса. Володя жил с матерью: отец еще в первые дни войны ушел на фронт. На чердаке у него был устроен потайной склад. Под строгим секретом он показал Вите вороненый пистолет и две обоймы патронов. Это сокровище было тщательно завернуто в тряпочку и хранилось под балкой.
Дома Володе делать было решительно нечего. Единственное его утешение составляли голуби. Прежде их было десятка полтора. Но полицаи переловили почти всех птиц. Они истребили бы и оставшихся голубей, не пустись Володя на хитрость. Двух, самых любимых, он припрятал в подвале и две недели держал их там. Голуби растолстели, разленились, но зато уцелели. И теперь ранними утрами и по вечерам, когда уже темнело и полицаи не решались показываться на окраинах города, Володя выпускал голубей и наслаждался их полетом.
Витя теперь часто бывал у Володи. Они договорились создать из верных ребят пионерское звено и нередко подолгу обсуждали свои планы.
— Будем учиться, — говорил подвижной, горячий Володя. — Гитлеровцы школы закрыли, а мы все равно учиться будем. Учебники у нас есть.
Когда Витя пришел на этот раз к Житковым, Володя рубил во дворе дрова. Он высоко поднимал тяжелый колун и, крякнув, опускал его на поставленную торчком чурку. Витя незаметно подобрался и зычным, скрипучим голосом крикнул над самым его ухом:
— Хенде хох![1]
Володя бросил колун и отскочил в сторону. А через минуту они тузили друг друга, заливаясь веселым смехом.
— Ишь ты, подкрался, словно кошка к мышке, — бранился Володя.
— Два ноль в мою пользу, — определил Витя. — Признаешь разведчика?
— Ну, положим, ты воспользовался тем, что я занят. Когда дрова рубишь, некогда по сторонам глазеть.
— Ладно, не отговаривайся. Сознайся лучше, что прозевал.
На шум вышла мать Володи. Она удивленно смотрела на веселую возню ребят.
— Что это вы? — такого заразительного смеха не слышала она уже давно.
— Смешинка в рот попала, — отшутился Витя и подтолкнул друга в бок. — Идем на чердак.
— Давай прежде дрова перетаскаем. Вдвоем они быстро сложили в коридоре невысокую поленницу дров.
На чердаке Витя вынул из-за пазухи сверток с лис товками.
— Что это?
— Сейчас узнаешь, — и Витя развернул пакет.
Володя обомлел: перед ним лежали свежие, еще пахнущие типографской краской листовки. «Смерть немецким оккупантам!» — стояло в правом верхнем углу.
— Где ты взял?
— Где взял, там их уже нет. А сейчас давай думать, как эти распространять будем.
Но Володя умолял:
— Не томи, Витька, расскажи, где достал?
— Вот что, Володька, — строго сказал Витя. — Давай условимся: поменьше спрашивать. Листовки с Большой земли, от Красной Армии. Это не игра. Больше я ничего не скажу.
Володя не настаивал. Он взял одну листовку и стал читать:
«К населению Крыма».
«Героическая оборона Севастополя».
— Смотри-ка, про Севастополь, — обрадованно сказал он. — А гитлеровцы по радио врут, что заняли его.
Он продолжал читать вполголоса:
«Не верьте гитлеровской брехне, будто Севастополь пал. Севастополь борется и наносит удары по врагу. Только за несколько месяцев героической обороны города гитлеровцы потеряли более ста тысяч своих солдат и офицеров».
— Вот здорово!
Дочитали листовку до конца и взялись за другую. Наконец, Витя вспомнил, зачем пришел. Они стали обсуждать, как поумнее справиться с порученным делом. Соображали, кому можно без риска подбросить листовку в дома кого лучше обойти — труслив и не в меру болтлив; в какое время суток безопаснее заниматься этим; где всего лучше клеить листовки.
Когда все, казалось, было обговорено и решено, Володю вдруг осенило:
— Витька! Есть идея!
— Ну?
— Голуби! Прикрепить пачку таких штук за ногу и пустить. Голуби полетят и будут разбрасывать по городу.