Особо выделенная мною строка: «как любил я вас, очи черные» и веселое подмигивание сыграли свою роль – царевна то ли разрумянилась от удовольствия, то ли зарделась от смущения, а скорее всего – вперемешку и то, и то.
Азарт, воинственность, бесшабашная отвага и удаль, звучавшие в словах как этой, так и последующих песен, изрядно оживили и Дмитрия. Даже после того, как очередная заканчивалась, он еще некоторое время шевелил губами и беззвучно повторял про себя наиболее понравившиеся строки.
«Кажется, пора», – решил я и стал плавно переходить к лирике.
Что же касается самой последней песни, то я объявил, что ныне все-таки был день сватовства, хотя и несколько скомканного – в связи с опозданием я даже не успел ничего сказать девушке, которую просил стать своей женой. Именно поэтому – лучше поздно, чем никогда – я хотел бы произнести пару слов, точнее, пусть это за меня сейчас сделает песня. И приступил к «Лирической» все того же Высоцкого, преимущественно глядя на Ксению, но изредка украдкой посматривая и на Дмитрия:
Государь молчал, но по окончании, не выдержав, с подозрением осведомился:
– А вот ты тута пел, мол, украду, ежели кража тебе по душе. Енто ты об чем?
– О том, что истинный влюбленный готов на все, чтобы заполучить в жены свою избранницу, – деликатно пояснил я. – Но думаю, у меня с Ксенией Борисовной до такого не дойдет, ибо брат невесты, который в отца место, согласен, а государь… – И замолчал, уставившись в ожидании на Дмитрия.
Тот, склонив голову, задумался. Что ж, мы люди терпеливые, своего непременно добьемся, и я перешел на Антонова: «Наши дни с тобой, как песни, – то печальны, то смешны…»
Пел я, обращаясь преимущественно к царевне, но всякий раз, заканчивая припев, делал особый нажим на последних словах: «Если пойдем вдвоем…» При этом я вопросительно поворачивался к Дмитрию. Мол, как там у нас насчет этого самого «если», государь? Не надумал еще, а то от вида светлой дороги впереди мне столь невтерпеж пройтись по ней вдвоем, что запросто могу обойтись и без царского благословения – чай, я не гордый, и без него потопаю.
Дмитрий хмурился, отводя взгляд в сторону, поэтому, едва стих последний аккорд, я озвучил свой намек, заметив:
– Правда, на то, чтобы пойти вдвоем, Ксения Борисовна, надо вначале получить разрешение государя, но, памятуя о том, что он дал свое царское обещание, которое золотое, думается, что тут препон не предвидится. – И я вновь повернулся к Дмитрию. – Или слово кесаря ржавчиной покрылось?
В ответ молчание. Я не торопил. Взгляды остальных тоже устремились на государя. Оказавшись в их перекрестье, Дмитрий почувствовал себя не совсем уютно, однако продолжал помалкивать, только наклонил голову, стараясь скрыть проступившую на лице краску. Ну прямо как страус. Для вящего сходства ему осталось только засунуть голову в щель между досками – если найдет, конечно, поскольку плотники потрудились на совесть.
Наконец он встрепенулся, строго заявил всем:
– Ныне у нас особая гово́ря с князем будет. – И встал, властно указывая мне рукой на выход.
В моем тереме было просторно, хотя и не так пусто, как в первые дни по приезде – кое-что из мебели уже появилось и эдакой холостяцкой необжитости уже не чувствовалось. Да и в кабинете тоже прибавилось и шкафчиков, и полочек.
Первым делом я аккуратно отставил гитару, решив далеко не убирать, после чего обратился во внимание. Дмитрий, усевшийся напротив, начал издалека, да из такого, что о-го-го. Мол, хорошо ли я подумал?
– Не по купцу товар, – выпалил он и добавил: – Ты не помысли чего – ныне не об Эстляндии моя забота, о тебе. Ты ныне и у меня в чести, и у царевича, так что купчина из выгодных. Хошь, я за тебя Анну сосватаю, коя сестра Жигмонта? Хотя нет, куда лучшее иная королевна, коя дочка Карлы свейского. Слыхал я, девка ликом хоть куда, да и по летам… Ты ж мне в версту[98], верно? Ну вот, стало быть, его Катерина[99] на два годка тебя помладше – самое то.
Я снисходительно улыбнулся его наивным ухищрениям, открыл было рот, но чуть погодя мне вдруг пришло в голову, что сейчас самое время для маленькой мести за Ярославль – не все ж ему одному заниматься пакостями, – и вместо отказа лишь неуверенно передернул плечами, пусть воспримет этот жест за мое колебание.
Так и получилось. Дмитрий немедленно возликовал, довольно потер руки и, радуясь, что удалось меня отговорить или почти отговорить от женитьбы на Ксении, усилил натиск, принявшись дожимать меня до конца. Мол, я могу не сомневаться – коли он сам выступит в роли свата, Карл нипочем ему не откажет, а уж невеста тем паче. И вообще, куда лучше и достойнее для князя заморские шелка и бархат, нежели…
– А мне льняное полотно дороже всего, – перебил я его, когда решил, что пора, а для усиления контраста даже вкрадчиво поделился с ним: – Не поверишь, государь, но влюбился не на шутку.
Третий день – ей-ей не вру! —
Саблю в руки не беру,
И мечтательность такая,
Что того гляди помру!..[100]
Дмитрия надо было видеть. Ну да, вроде бы почти убедил, и на тебе – начинай все заново. Из парилки да в прорубь – ну в точности как он меня в Ярославле. Государь вскочил со стула, по старой привычке забегав из угла в угол, и мне оставалось только глядеть, насколько его хватит, и гадать, какие еще доводы он приведет.
– Опять же и сам товар залежалый, – выпалил он через минуту. – Вон у Басманова-то братанична куда сочней, так на что тебе переспелок?
– Злато, сколь ни лежит, златом и останется, – лениво огрызнулся я.
– Ежели б злато, так и спору не было бы, – фыркнул он и, подскочив ко мне, принялся заговорщически шептать на ухо, словно опасаясь, будто кто-то может подслушать: – Ты мать-то ее припомни! Чай, не раз видал, за столом у царевича сидючи. Али мыслишь, мне не ведомо, яко она всех кобелей на тебя спускала?
– Так то мать, – рассудительно возразил я. – Потому-то я и женюсь не на Марии Григорьевне. Опять же теща, она и в Африке теща – тут уж ничего не попишешь.
– Не попишешь, ежели жива, – возразил государь. – А у той же Катерины матушки вовсе нетути, да и когда жива была, по слухам, чистый ангел – с Марией Григорьевной не сравнить. А в народе не зря сказывают: «От худого семени не жди доброго племени». Сорока от сороки в одно перо родится, – горячо зачастил Дмитрий. – Дикая свинья смирную овцу не родит, не надейся. Да оно и ныне на сватовстве видать было, что девка с норовом, да еще с каким. На кой ляд тебе такая сдалась?
– Так ведь мне не только ее матушку, но и батюшку повидать довелось. Квашня плоха, да притвор-то гож, – пояснил я, намекая, что Ксения уродилась в Бориса Федоровича, и прокомментировал его заботу обо мне: – Ох и мастак ты, государь, в чужой сорочке блох искать. Ты лучше за свое вступайся, а за чужое не хватайся.
Он резко отпрянул, сурово уставился на меня и вновь, заложив руки за спину, стремительно заметался по моему кабинету. Правда, на этот раз молча, очевидно подыскивая дополнительные доводы. Наконец, так и не найдя их, он остановился и плюхнулся на стул.
На сей раз его речь была сухой и деловитой, скорее напоминала не деловое предложение, а нечто вроде ультиматума. Если кратко, то он заявил, что, зная меня как человека слова, он в свою очередь готов дать разрешение на свадьбу и, более того, согласен отпраздновать ее в один день со своей. Взамен же я восстанавливаю статус-кво, который был до этого сватовства, то есть обязуюсь не просто покорить Эстляндию, но и не вмешивать в это Русь, а уж как я уговорю Густава – мои проблемы.
Вспомнил Дмитрий и про монаха Никодима, которого я ему обещал разыскать еще в Москве. Ну с ним-то было проще всего, а вот остальное…
Получалось, опять без принца никуда. Что ж, пусть так. Учитывая мой уговор с Дмитрием, я охотно дал слово и на покорение Эстляндии, и на то, что не вмешаю Русь, надеясь, что сумею поладить с Густавом и убедить его в том, что править Ливонским королевством несколько лучше, чем сидеть под присмотром строгого пристава в Обдорске.
Но, даже получив от меня обещание, Дмитрий все равно колебался. Мол, уверен ли я в своем слове. Дескать, он по глазам моим видит, что согласился я воевать лишь для того, чтоб не ехать в Индию, так что он обязуется меня туда не посылать, даже если я сейчас верну ему обещание относительно Эстляндии в обмен на… отказ от Ксении.
– Э-э нет, – заупрямился я. – Сказал, возьму я твою Эстляндию, и точка.
– Ишь ты, – оторопело протянул он. – Эва как тебя разобрало-то. А ты слыхал, что, не поймав, не щиплют. И в руках не подержал, а уже оттеребил. Про таких, как ты, сказывают: усы еще не выросли, а он уж бороду оглаживает!
– Была бы булава, найдется и голова, – парировал я. – А будет голова, вырастет и борода.
– Мало ль чего хочется, да не все сможется, – наседал непобедимый кесарь.
Я покопался в памяти, не отыскал там на этот случай ничего народного, а потому выдал из Библии, напомнив про веру, которой подвластны горы, даже если она с горчичное зерно. Учитывая размеры моей веры, которые никак не меньше голубиного яйца, мне эту Эстляндию на один зубок, благо сей орешек изрядно подгнил изнутри.
– Да ты ныне что хошь насулишь. Известно, сдуру, что с дубу! – проворчал он, опешив от моего натиска.
– Мое авось не с дуба сорвалось, – продолжал огрызаться я.
Словом, наш последующий разговор удивительным образом стал напоминать тот, что состоялся у нас с ним в Ярославле, только… с точностью до наоборот. Теперь уже он выставлял возражения, заодно припомнив все, что я тогда ему говорил, а я отметал их в сторону, решив идти до конца напролом, и после получаса Дмитрий сдался, заметив напоследок:
– Ну гляди, гляди. Тока запомни: на Руси сказывают, будто всякая сорока от своего языка погибает. Как бы и тебе не сгинуть, потому как слово не воробей.