– Не сирота, – строго возразила Ксения. – У него ныне родни много станет, ибо я свому милому-любому буду и за матушку, и за батюшку, и за сестрицу с братцем, и за дружка сердешного.
Государь смешался, не найдя что сказать, и напустился на… Федора:
– А ты чего молчишь?! Брат ты али кто? Нешто не ведаешь, что князь Мак-Альпин из тех, кто мягко стелет, токмо опосля жестко спать?
Годунов пожал плечами и дипломатично ответил:
– Коли сестрице моей по нраву, так и мне люб. А что до суровости, так ить не мне с ним жить, а ей.
– Спелись! – торжествующе объявил Дмитрий и грозно оглядел всех нас по очереди, будто только что уличил в измене и заговоре.
Но устыдить не получилось. Непокорный народ отчего-то никак не желал опускать виноватые глаза перед своим государем, а смотрел в упор. Я – чуточку насмешливо, Ксения – ласково, но в то же время и упрямо, Федор – с присущим ему простодушием.
– Ну-ну, – промычал Дмитрий, не зная, что еще сказать, и напоследок, разводя руками, заметил Федору: – А токмо не зря на Руси сказывают: «Тесть за зятя давал рубль, а после давал и полтора, чтоб свели со двора». Ладно уж, чего там. Попомнишь еще мои словеса, да поздно будет.
Сказано было сожалеюще. Подразумевалось, что он сделал все, дабы уберечь Годунова от такого сомнительного родства, но если тот не желает прислушаться к мудрому совету, то ничего не попишешь. И он… уныло взял в руки одну из икон, давно принесенных Чемодановым.
По счастью, государь был натурой увлекающейся, и по мере того, как Дмитрий все больше входил в новую, необычную для себя роль, он все сильнее оживлялся, так что спустя минуту его физиономия перестала представлять разительный контраст со счастливыми лицами жениха и невесты.
Правда, он и во время своей напутственной речи не забыл особо оговорить, что утверждает сватовство, лишь памятуя о тех обещаниях, которые дадены князем, а потому разрешение на сговор и помолвку жениху предстоит еще заслужить, а чтобы о том лучше помнилось, он и благословляет нас с царевной именно иконой Феодора Стратилата.
Показалось мне или в глазах государя, когда он протянул Ксении икону для поцелуя, и впрямь вспыхнули знакомые мне искорки вожделения? Я насторожился, но через секунду подумал: «Какая в конце концов разница, если я одержал верх и в этом поединке. Теперь-то уж мой выигрыш неоспорим, и не имеет значения, что именно промелькнуло в его глазах». Тем более я запросто мог спутать это вожделение с обыкновенным восторгом перед красотой царевны, которая в этот миг и впрямь выглядела неотразимой.
Далее была речь Годунова, который, расчувствовавшись, всхлипывал через каждую вторую фразу и с превеликим трудом дотянул до конца, благословив нас явленным образом Толгской богоматери – не зря я все-таки ездил за нею.
Затем мы с Ксенией выслушали Басманова, который даже в эту минуту не забыл о своей Фетиньюшке и, едва поздравив нас, обратился к Федору, заявив царевичу, что теперь, столь удачно распорядившись рукой своей сестры, и самому царевичу не мешало бы задуматься о браке, благо что славных невест на Руси тьма-тьмущая.
Конкретных имен он не назвал – мешало присутствие государя, который вновь нахмурился, начиная догадываться, к чему, точнее, к кому клонит Петр Федорович. Тем не менее Басманов все-таки рискнул заметить, что любой самый именитый род был бы счастлив, если бы Годунов остановил свой взор именно на его дочери или… племяннице.
А вальс нам, по настоятельной просьбе Дмитрия, пришлось повторить аж два раза, и надо сказать, что танцевала Ксения бесподобно. Она буквально парила и, казалось, еще немного – и выпорхнет из моих рук, а там, взмахнув неожиданно выросшими крыльями, поднимется вверх и вовсе улетит из трапезной. И на сей раз она даже после третьего по счету танца так и не пожаловалась мне на головокружение.
Следующий день Дмитрий посвятил изучению вальса. Правда, в партнерши ему досталась Любава – для того я и настоял на ее обучении. Уже к вечеру государь освоил его если не на пятерку, то на четыре балла железно, а наутро засобирался в путь-дорогу. Медлить и впрямь было нельзя – чудо, что вода в Волге до сих пор не встала.
Свои подарки будущим молодоженам государь все равно сделал, причем именно подарки, без кавычек. Оставшись наедине со мной, Дмитрий заявил, что хоть до свадебки еще и о-го-го, но, дабы я не злобился на него, он дозволяет вновь пользоваться подмосковным Кологривом, благо что отбирать его ни у кого не надобно. Что же касается села Климянтино, то тут увы – он был вынужден вернуть его прежним владельцам, то есть боярам Романовым, и он развел руками, но тут же упрекнул меня:
– Вот ежели бы ты еще до отъезда из Москвы упросил не отнимать вотчины – и Климянтино б тоже твоим было, а так вышло яко в Библии: «Гордым бог противится, а смиренным дает благодать».
Это Романовы-то смиренные? Ох, государь, государь. А впрочем, ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И если нельзя вернуть мне Климянтино, то, может быть, допустимо заменить его на…
И я обратился к Дмитрию, заметив, что охотно согласился бы махнуть рукой на это село под Угличем, получив взамен земли близ царского села Тонинское, которые находились в царских владениях. Деревеньки там, что Медведково, что прочие, не ахти какие, но земли мне дороги как память. Тем более что там все готово для формирования еще одного гвардейского полка, а две тысячи молодцев, беззаветно преданных своему государю, к тому же русских, которые не вызовут раздражения у москвичей, это силища.
Заодно напомнил и рассказ Татищева об Аббасе, приплюсовав турецких султанов. Мол, коли такую янычарскую гвардию заводят чуть ли не все видные правители восточных держав, значит, дело-то и впрямь выгодное, с какой стороны ни глянь. А в завершение я постарался подыграть самолюбию своего собеседника, заметив, что даже придумал достойное название для будущего полка, которое, каюсь, бессовестно спер из художественной литературы, на ходу заменив последнее слово – птенцы гнезда Димитриева. Вообще-то звучало не так красиво, но, возможно, лишь для меня, поскольку я привык к иному – Петрова. Зато государю понравилось, а это главное.
Дмитрий повернулся к Бучинскому и властно приказал:
– Пометь.
Тот, помявшись, склонился к уху государя и что-то зашептал. Лицо Дмитрия омрачилось.
– И что, ты уже написал сей дарственный указ? – отрывисто спросил он.
– Написал, государь, токмо вручить осталось, – склонился Бучинский в низком поклоне.
– Так коль не вручено, тогда и переиначить недолго, – улыбнулся Дмитрий. – А дядю своего, боярина Нагого, я иным удоволю – авось земель в достатке. А ежели он каким-либо образом проведал про написанное, растолкуй, что дело государевой важности, потому и перечить ему не след.
Сделал Дмитрий подарок и Ксении Борисовне. Причем состоял он не только из драгоценностей, но и из… прощения. Дескать, более он на нее не серчает и она теперь сызнова пребывает в его милости. Да еще, криво ухмыльнувшись, порекомендовал ей впредь ездить по улицам не так шибко, даже если они костромские, а не московские.
Царевна осталась в недоумении, а я припомнил рассказ Отрепьева, услышанный в Путивле. Дескать, произошел с ними некий случай, когда они с Дмитрием вдвоем гуляли по Москве, и зазевавшегося будущего государя окатила грязью проезжавшая мимо карета с царевной.
Уже перед тем как переправляться через Волгу, государь, глядя на мое лицо и неверно истолковав озабоченность, решив, что я все-таки недоволен из-за Климянтино, расщедрился, заявив мне, чтоб не расстраивался, ибо не пройдет и года, как он одарит меня такими вотчинами, каких не имеет ни один боярин на Руси. Надо будет только помочь ему одолеть поганых басурман, выпивших столько крови из русского народа, и весь Крым будет моим.
Нет, все-таки он непревзойденный мастер раздаривать чужое. Даже завидки берут, глядя на его талант.
Но мне было не до вотчин в Крыму. Гораздо сильнее меня беспокоили дела более близкие по времени, которые грозили сорваться из-за непоколебимого упрямства шведского принца.
Указ о своей ссылке в Обдорск Густав выслушал от Басманова с невозмутимым лицом, после чего удалился в отведенную ему комнату. Спустя час, когда я осторожно заглянул к нему, ибо на стук в дверь принц не отвечал, он уже вновь лежал на своей постели, издавая заливистый храп и разя тяжелым сивушным перегаром.
По-моему, он до конца не протрезвел и позже, в день своей отправки, а выглядел вообще лет на шестьдесят – настолько как-то сразу одрябло и постарело его лицо.
Новая попытка поговорить с ним насчет Эстляндского королевства также осталась безуспешной – Густав и слышать о том не желал.
Напоминание об Обдорске и мое красноречивое живописание тех ужасов, которые его ждут, упорства принца ничуть не поколебало. Не заставило его призадуматься и мое сравнение по принципу контраста: с одной стороны – жуть полярной ночи, длящейся по полгода, одиночество и безвестное умирание в затерянном острожке, а с другой – пышный прием иноземных послов и королевская слава в многолюдном богатом Ревеле.
В ответ Густав принялся пояснять, что у него в голове при виде Ксении возник некий туман и лишь потому он пошел на то, чтобы ввергнуть свою родину в пучину бед. Зато теперь, когда туман рассеялся, ему первым делом пришло на ум: «Memento patriae»[101], и он никогда и ни за что.
Вообще-то чисто по-человечески я его прекрасно понимал. Одна беда, я тоже, как и он, помнил о родине, а они у нас с принцем разные. Если у меня все сорвется этой зимой, то к лету надо ждать войны с Крымским ханством, и пусть даже наш государь героически погибнет в ней, он все равно успеет заварить такую кашу, которую Годунову придется расхлебывать не один год. Все это, ничего не утаив, я и пояснил Ксении, которая была крайне удивлена и встревожена видом моей мрачной физиономии. Царевна прикусила губку, понимающе кивнула и тоже призадумалась, хмуря брови, но спустя несколько минут робко заметила, что было бы здорово, если б я дозволил ей потолковать с королевичем перед его отъездом в Буй-городок.