И как ветр степей проворных, тех арабских скакунов.
А Фридону — с жемчугами девять блюд, полны с краями,
С десятью еще конями, седла — блеск, превыше слов.
Царь Индийский, в знак почтенья, воздает благодаренья,
Истов, нет в нем опьяненья, хоть испил вина царя.
Длить ли мне повествованье? Целый месяц ликованье.
Самоцветы льют сиянья, жив рубин, огнем горя.
Грусть и радость порубежны. Тариэль, как роза, нежный,
Дождь свевая белоснежный, Автандила с вестью шлет
К Ростэвану: «Быть с тобою было радостью большою.
Но страной моей родною враг владеет, грозен гнет.
Те, чей ум — осведомленье, кто знаток в игре боренья,
Принесут уничтоженье тем, кто в знаньи скудно плох.
Пресеку я путь прорехам, и вернусь к твоим утехам.
Овладеть бы лишь успехом. Да поможет в этом бог».
Ростэван сказал: «Владыка, для чего смущенье лика?
С звуком радостного клика, войско все пойдет толпой.
Автандил пойдет с тобою. И промчитесь вы грозою
Тех разя, кто мыслью злою был изменник пред тобой».
Автандилу отвечая, Тариэль сказал: «От рая
Кто ж уходит? Сохраняя те хрустальные плоды,
Ты ли, солнце, что с луною лишь недавнею порою
Слито, — в путь пойдешь со мною, убегая от звезды?»
Автандил сказал: «Лукавишь, говоря — меня оставишь.
Сам уйдя, меня ославишь: «Он остался там с женой.
Он таков. Судьба супруга». Чтобы кто оставил друга,
Будь он с Севера иль с Юга, — стыд сказать, какой дрянной».
Тариэль блеснул улыбкой. Точно роза влагой зыбкой
Иль серебряною рыбкой заигравшая волна. Молвил:
«Мне с тобой разлука, о тебе томленье, мука.
Так со мной же. В том порука, что судьба у нас одна».
Автандил созвал дружины. Встали все как строй единый.
Экий выводок орлиный. Тут сто тысяч есть бойцов.
С хваразмийскими бронями, и арабскими конями,
Позвенели стременами, и к войне тот строй готов.
Две сестры в любви, бледнея, расставаясь, пламенея,
К груди грудь, и к шее шея, плачут, сердце их клялось.
И у тех, кто видит это, — что в разлуке май и лето, —
Нет в глазах скорбящих света, в зреньи все в душе сожглось.
Если с Утренней Звездою Месяц вровень над чертою
Гор, раскинутых грядою, вместе путь ухода им. Если ж
Месяц зачарован, не уходит, как бы скован,
И Деннице заколдован путь возврата к золотым.
Тот, кто создал их такими, кто велел пребыть им — ими,
Повеленьями крутыми может их разъединить.
Вот совсем они склонились. Роза с розой нежной слились.
Те, что были там, дивились. Нити две, едина нить.
Нэстан-Дарэджан сказала: «Если б я тебя не знала,
Я бы рано не вставала, расставаясь здесь с зарей.
Напишу. Пиши мне строки. Будем мы теперь далеки.
Я тобой — в горючем токе. Ты, вдали, зажжешься — мной».
Тинатин сказала: «Взгляда солнцесветлая услада.
Правда ль нам расстаться надо? Как оставлю жизнь мою?
Не о днях молю я бога. Лучше смерть пусть глянет строго.
Дней тебе пусть даст он много. Столько, сколько слез пролью».
И опять одна другую предавая поцелую,
Делят скорбь они двойную. И оставшаяся здесь
Взор к ушедшей устремляет. Оглянувшись, та сгорает,
К ней свой пламень посылает. Кто рассказ доскажет весь?
Ростэван, средь вздохов шумных, был безумнее безумных.
Он в сомненьях многодумных изливал кипенье слез.
Тариэль, грустя мечтою, был Ущербною Луною.
Нежной снежною волною лепестки струились роз.
Тариэля обнимая, царь целует, цвет сжимая.
Говорит: «Виденьем мая был ты здесь и сном весны.
Ты уйдешь — и вот терзанья. В двадцать раз сильней страданья.
Чрез тебя существованье, и тобой мы сражены».
Тариэль при расставанье, шлет царю с коня прощанье.
От всеобщего рыданья оросилися луга.
Говорят ему солдаты: «Поспеши к заре, когда ты
До зари идешь». Трикраты грустны нежные снега.
С Автандилом и Фридоном Тариэль спешит зеленым,
Уж вперед идущим лоном, с ними людный караван.
Восемьдесят тысяч смелых — вороных коней и белых
Устремляют до пределов тех иных далеких стран.
И уходит путь-дорога. Хоть людей на свете много,
Нет таких троих у бога. Быть им раз лишь суждено.
Всяк, кто встретится, в мгновенье изъявляет подчиненье.
В вечер — их отдохновенье. И не сливки пьют, вино.
Дар блестящий, дар веселый, Тариэль с женой, как пчелы,
Мед снискали, те престолы, лучезарных семь число.
Пышность этих утешений — отдых им от всех мучений.
Не поймет тот наслаждений, кто не ведал близко зло.
Глянь туда, где эти двое. Что здесь солнце золотое.
Весь народ, в великом рое, здесь приветствует царя.
Бьют в литавры, в барабаны. Кличут трубы. Клики рьяны.
Все на пир великий званы. В этих двух для всех заря.
Приготовили два трона. Автандила и Фридона
Усадили. Волны звона. Восхваление владык.
Все рассказ о них узнали. Все поведаны печали.
Повесть дивную встречали — одобрение и клик.
Под играние свирели веселились, пили, ели.
Свадьбу праздновать умели. Праздник свадьбы — свет сердцам.
Четверым — подарок равный, достоверный, достославный.
А еще рукой державной — дар просыпан беднякам.
Автандила и Фрид он а хвалят. Честь для них поклона.
«Вы, — им вторят, — оборона». Всех индийцев им почет.
Смотрят все на них с почтеньем. Властным служат с поклоненьем.
Все просторы их хотеньям. Каждый к ним с любовью льнет.
До Асмат, сестре в неволе, разделительницы доли,
Царь Индийский молвит: «Боле, чем твоих свершений круг,
Сын отцу и мать для сына не свершит. Так воедино
С нами правь, твоя — седьмина. Нежный с нежным, с другом друг.
Так цари над той седьмою частью. Нам же будь слугою
И кого своей душою мужем выберешь, возьми».
Пав к ногам его, целует их Асмат. «Тобой ликует
Жизнь моя и торжествует. Службу дав, не отними».
Эти трое, побратимы, подчиненными любимы,
Веселятся. Но уж дымы грусти знает Автандил.
К Тинатин летит мечтами. Уж ни чудо-жемчугами,
Ни горячими конями больше рок ему не льстил.
Тариэль его томленье и к избраннице стремленье
Замечает: «Омраченье вижу сердца твоего.
Тайных семь твоих печалей мне еще восьмую дали.
Счастье было, счастье взяли. Разлучимся, нет его».
И Фридон для удаленья также просит позволенья.
«Я домой хочу. Но мленье сердца — к этому двору.
Каждый раз, как старший, будешь звать меня, слугу пробудишь,
Лань к ручью прийти понудишь, в день, дабы унять жару».
Автандилу для Ростэна — малых ценных мантий смена,
И сосуд, где емкость плена держит яхонты в числе.
«Вот возьми, и в послушанье отвези мои даянья?»
Молвит тот: «Существованье без тебя — как жизнь во мгле».
Тинатин, как дар священный, от Нэстан покров бесценный,
Также плащ воздушно-пенный, лучезарнее зари.
Кто возьмет, тот взял недаром. Ночью солнечным пожаром
Светит. Нет предела чарам. Огнь, откуда ни смотри.
Автандил с коня прощался. С Тариэлем расставался.
В них обоих разгорался пыл расстанного огня.
И от слез индийцев травы влажны, — жаль им этой славы.
Автандил сказал: «Отравы мира — жалят, жгут меня».
Ехал он с Фрид он ом рядом. И поздней, меняясь взглядом,
Разлучились. Всяк — к отрядам путь направил свой — к своим.
Ждали каждого утехи. Радость полная в успехе.
В край арабский без помехи прибыл тот, кто в нем любим.
Автандил — в красивой силе. И арабы выходили.
Привечали. Тучки плыли и расстаяли сполна.
С ней сидел он на престоле. Что желать им было боле?
Свет верховный в этой доле. И корона им дана.
Три властителя друг друга навещали в час досуга.
Их желанья полность круга знали, светлые, во всем.
Устраняя все напасти, расширяли область власти.
Кто чужой захочет части, усмиряли тех мечом.
Их дары — как хлопья снега, иль река, что грани брега
Залила. Повсюду — нега. Бедным — помощь, бич — над злом.
И вдова от них богата. И овец сосут ягнята.
Светом вся страна объята. Волк, кормясь, дружит с козлом.
Сказ о них — как сновиденье. Миг в ночи — его явленье.
Отошли, как блеск мгновенья. Век земной чрезмерно мал.
Все ж они сияли в яви. Я, певец села Рустави,
Из Месхети, песню славе здесь сложил и записал.
Для грузинской я богини, лунноликой, чьей святыне
Царь Давид, во всей гордыне блесков солнечных, слуга,
Ей, чьим страхом все объято от Востока до Заката,
Песнь сложил, в ней повесть сжата, для царицы — жемчуга.
Константин Бальмонт
Великие итальянцы и Руставели
Наклоняясь над глубоким колодцем Любви, и в зеркальной грезе вопрошая себя, кто из великих Красиволиких, начальных столетий нашего тысячелетнего цикла, заглянул в этот колодец так глубоко, что нашел бессмертные слова о Любви, среди всемирно прославленных я нахожу имена — Руставели, Данте, Петрарка, Микеланджело. И в звездной грозди четырех этих имен, сияющих, как полупрозрачные вазы, в которые заключен светильник, певучее имя Руставели мне кажется наиболее справедливо вознесенным. Мне хочется быть доказательным.