Чтоб прекрасный твой подарок неразлучен был со мною.
Сам носи мое запястье, я дарю его герою,—
Память этой дивной ночи да пребудет век с тобою!»
Застонав при этом слове, словно зверь в ночи туманной,
Тариэл запястье тронул: «Вот он, дар моей желанной!»
Снял с руки его, рыдая, удручен душевной раной,
И, прильнув к нему устами, пал на землю бездыханный.
Как мертвец перед могилой, он лежал, тоской убит.
На груди темнели пятна от ударов о гранит.
Бледный лик Асмат терзала, исторгая кровь ланит,
И водою орошала друга, мертвого на вид.
Автандил смотрел на брата, полный горя и волненья.
Слезы девы прожигали неподвижные каменья.
Наконец очнулся витязь и сказал через мгновенье:
«Кровь моя — добыча рока. Как не умер в этот день я?»
Бледный, он присел на ложе, посмотрел как бесноватый,
Принимая цвет шафрана, роза стала желтоватой.
И молчал он долго-долго, удручен своей утратой,
И не радовался жизни, безнадежностью объятый.
И сказал он Автандилу: «Хоть темно мое сознанье,
Для тебя я попытаюсь довершить повествованье,
Потому что встреча с другом порождает упованья…
Удивляюсь, как живу я, несмотря на все терзанья.
Так Асмат сестры дороже стала сердцу моему,
Мне дала она запястье — дар, приложенный к письму.
Я сказал, что то запястье девы с радостью приму,
Ей же дал вуаль из ткани, не известной никому».
Послание Тариэла возлюбленной и сватовство Нестан-Дареджан
Я писал в ответ: «О солнце! Свет, ниспосланный тобою,
Усмирив мою отвагу, овладел сегодня мною.
Как безумец, упиваюсь я твоею красотою…
Чем воздам тебе за это, если я вниманья стою?
Раньше я в живых остался по твоей лишь благостыне,
И опять меня, безумца, осчастливила ты ныне.
Для меня твое запястье драгоценнее святыни,—
С ним, веселием объятый, забываю я унынье.
Видит бог, твое желанье я хотел предупредить!{63}
Я вуаль тебе за счастье почитал бы подарить.
О, приди ко мне на помощь! Помоги безумцу жить!
Разве я кого другого в состоянье полюбить?»
Дева тотчас удалилась. Я задумался устало.
И царевна предо мною в сновидении предстала.
Вздрогнул я и пробудился, и ее как не бывало.
Вспоминая голос милый, я уже не спал нимало.
Рано утром царь с царицей во дворец меня позвали.
Я, покорный властелину, появился в царском зале.
Царь с царицей, три вазира там большой совет держали.
Мне они, как амирбару, сесть напротив приказали.
Царь сказал: «По божьей воле мы — на склоне наших дней.
Время старости подходит, время бедствий и скорбей.
Даровал нам бог царевну, не послал нам сыновей.
Мы ее, как сына, любим и заботимся о ней.
Нынче мы царевну браком сочетать должны законным.
Ей супруг достойный нужен. Где, скажи, найти его нам?
Будет он хранить державу и владеть индийским троном,
Угрожать стране войною он не даст иноплеменным».
Я сказал: «Прискорбно сердцу, что творец вам не дал сына!
Но прекрасная царевна — упованье господина.
Породниться с вами — счастье для любого властелина.
Вам, правителям, известен образ свадебного чина{64}».
Мы советоваться стали. Я от горя помертвел,
Понимая, что не в силах изменить теченье дел.
Царь сказал мне: «Шах Хорезма горделив, могуч и смел,—
Если он отдаст нам сына, будет сладок наш удел».
Было видно: царь с царицей предрешили все заране,
Слишком явно на совете совпадали их желанья.
Я вступить с моим владыкой не решился в пререканье
И молчал, как прах ничтожный, потерять боясь сознанье.
«Шах, — промолвила царица, — государь весьма отменный,
Будет сын его под пару нашей дочке несравненной».
Что я мог сказать на это ей, владычице надменной?{65}
Согласился я, несчастный, запятнал себя изменой.
Царь отправил к хорезмийцу наилучших из людей:
«Шах! Наследника престола я лишен в семье моей.
Я взрастил царевну-дочку, не имея сыновей,
Да прибудет твой царевич и супругом будет ей!»
Люди быстро возвратились, отягченные дарами.
Шах ответил им такими благосклонными словами:
«Даровал нам вседержитель то, что мы желали сами.
Кто ж откажется от девы? Нет такого между нами!»
И опять за нареченным царедворцы полетели:
«Не задерживайся, витязь, и не медли в этом деле!»
Как-то раз, устав на поле, я лежал в своей постели.
Сердце, горестью томимо, не мечтало о веселье.
Мне ножом пронзить хотелось сердце, полное тоской…
Вдруг Асмат слугу прислала с вестью краткою такой:
«Та, чей стан стройней алоэ, хочет видеться с тобой.
Приходи немедля, витязь, в башню девы молодой!»
На коня я сел, поехал и вошел в ее ограду,
И Асмат у входа в башню повстречал, пройдя по саду.
Я печаль ее заметил по слезам ее и взгляду,
И, встревоженный, не смел я про свою спросить отраду.
Скорбь сестры моей названой в этот день меня смутила,—
Дева, как бывало раньше, не смеялась, не шутила,
Не сказала мне ни слова, только плакала уныло,
Заронив тревогу в сердце, ран моих не исцелила.
Эта плачущая дева, не вступая в разговор,
Провела меня в покои и откинула ковер,
И увидел я царевну, и узнал ее убор,
Но лучи ее не грели, как бывало до сих пор.
Упадало на завесу от нее подобье света,
Но была она небрежно в этот скорбный час одета.
В том же платье изумрудном, на тахте того же цвета
Вся в слезах сидела дева, на поклон не дав ответа.
Как на выступе утеса громоносная тигрица,
На меня смотрела гневно омраченная девица.
Ни луна, ни солнце в небе не могли бы с ней сравниться…
Наконец она привстала предо мной, молниелица.
«Лжец! — воскликнула царевна. — Верно, нет в тебе стыда,
Коль, нарушив слово клятвы, ты посмел войти сюда!
Бог воздаст тебе за это, жди теперь его суда!»
Я сказал: «Открой, о солнце, в чем она, моя беда?
Как могу я оправдаться, коль тебя не разумею?
За какие преступленья пред тобою я бледнею?»
Но она мне отвечала: «Что слова тебе, злодею!
Обманулась я по-женски, став возлюбленной твоею!
Отдают меня насильно за царевича чужого,
Ты на это согласился, не сказал отцу ни слова.
Ты свою нарушил клятву, ты похож на пустослова,
И отныне за притворство я отмстить тебе готова.
Иль не помнишь, вероломный, как ты плакал и стонал,
Как тебе лекарство лекарь приносил и подавал?
С кем теперь сравню тебя я, переменчивый бахвал?
От тебя я отрекаюсь, ибо ты неверен стал.
Будь владыки наши правы, будь они совсем неправы,—
Кто б ни правил Индостаном, я — наследница державы!
Я не дам тебе, изменник, продолжать твои забавы:
Ты лукав, и все стремленья у тебя, как ты, лукавы.
Я тебя заставлю скрыться из отцовского предела.
Не уйдешь по доброй воле — улетит душа из тела!
Ты подобной мне не сыщешь, как бы сердце ни болело!»
«Горе мне!» — при этом слове стон раздался Тариэла. —
Я тогда воспрянул духом от таких ее речей.
И взглянул, подняв зеницы, в глубину ее очей.
Удивляюсь, как живу я, разлучен навеки с ней!
Почему, о мир коварный, жаждешь крови ты моей!
На ковре Коран открытый я заметил пред царевной.
Взяв Коран, прославил бога я молитвою душевной.
Я сказал: «Меня, о солнце, ты спалила речью гневной,
Но послушай, что скажу я о судьбе моей плачевной.
То, о чем скажу тебе я, будет правдою святою,
Коль солгу, пускай все небо потемнеет надо мною!
Ты сама сейчас увидишь: не запятнан я виною!»
«Говори!» — она сказала и кивнула головою.
Я сказал: «Коль словом клятвы я, несчастный, пренебрег,
Пусть и молнии и громы на меня обрушит бог!
Разве я любви блаженство без тебя изведать мог?
Разве я живым останусь, коль пронзит меня клинок?
Царь меня в свои чертоги пригласил на совещанье.
Чужестранного супруга он избрал тебе заране.
Что я мог с царем поделать, затевая пререканья?
Согласился я, на время затаив свои страданья.
Как я мог с владыкой спорить, если он не понял ясно,
Что стране без государя быть поистине опасно?
Я один имею право здесь царить единовластно.
Пусть идет сюда царевич. Он идет сюда напрасно!
Я сказал себе: «Подумай, нужно выбрать новый путь,
Поразмыслив на досуге, легкомысленным не будь».
Уж хотелось мне, как зверю, убежать куда-нибудь,
Но тебя, мое светило, разве мог я обмануть?
Ради сердца, как на рынке, торговал я там душою…»