- Не могу иначе, голуба моя. Великие дела предстоят впереди. То, что многих я князей под свою руку привел, еще полдела: Мамая воевать надо… Вон рязанский князь Олег Иванович, сказывают, обижается на меня: почему дал снова Рязань сжечь, почему не встретил Мамая, как в прошлом годе встретил на Воже Бегича?.. А Мамай - это не Бегич: к битве с черным темником готовиться надо основательно. Когда он придет, с ним вся ордынская сила будет. Давеча в бане я погорячился маленько: велел фряжских купцов в шею гнать… Сказывал Карахан, что крымские фрязы с Мамаем снюхались, помогают ему про-тиву нас рать собирать… Так что против Руси не сила пойдет, а силища… А я хвастаться начал, мол, и мы соберем. Да на меня так посмотрел Боброк, правильно говорят, не хвались, на рать едучи, а хвались, с рати возвращаясь… С умом надо действовать! А поразмыслив, решил: рано нам фряжских купцов гнать, пусть торгуют, пусть в Генуе и Кафе думают, что ничего нам про их планы не известно. А если дело завершим победно, я им все припомню… Мы с Владимиром и Бренком поедем вскоре на Рясско-Рановскую засеку на разведку. Хорошо, что на долгое время мы с Владимиром останемся наедине… Редко приходится быть вместе… Он все в походах.
- Любишь ты брата, Митя.
- Я бы, наверное, не менее любил и родного брата своего Ивана… Но его нет в живых, Царство ему Небесное! А Владимир - храбрец… умница… Как любить-то его?! В Троицкой обители это он придумал предстоящую поездку… И все с ним согласились. Для того мы и инока Пересвета, который дороги хорошо знает, взяли. Почему Владимир предложил сие? Ходила Орда на Москву со стороны мордовской земли по Волге и Оке, и Батый так ходил, и Бегич. Вот поэтому поведет нас Пересвет на Рясское поле, на случай, если Мамайка пойдет со своими войсками по Волге и Оке… Ведь Рясское поле, точь-в-точь как Куликово, реками огорожено да еще и болотами: потому ордынской коннице здесь не развернуться, не сможет она обжать наши полки… А если Мамай на Москву по Дону пойдет, для битвы с ним Куликово поле сгодится…
- Любый мой, а разве ты не можешь положиться на свои дозоры и не ездить сам на Рясско-Рановскую засеку, чтобы не рисковать? - допытывалась Евдокия у мужа.
- Почему не могу? Могу. Только ты покажи мне того полководца, который бы не хотел своими глазами увидеть места будущих сражений и не изучил их…
- Снова мне волноваться за вас - за тебя и Владимира.
- За брата есть кому волноваться… Елене Ольгердовне.
- Вижу, Митя, что они стали относиться друг к другу с прохладцей.
- Милушка, это тебе только кажется.
- Может, и так. Устал ты, Митя, отдохни. И я рядом прилягу. Притомилась что-то… - улыбнулась она лукаво. - А после сна сыновей велю привести к тебе.
«В супружеской жизни счастье вышло, - думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. - Сколько вон живу с ней, а чувства те же, не затупляются, как добрые мечи после долгой рубки… Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жен не зря говорят: если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть каленым железом выжигай - не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, все вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу… Такая любовь, что промеж нас, редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти… Прикажут на княжем совете воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять - и возьмешь…»
С превеликим удовольствием парились в баньке и жены княжеские да боярские. Правда, парилась каждая со своим «бйнным обществом»; княгини отдельно: жена Боброка Анна, жена великого государя Евдокия Дмитриевна, супруга Владимира Серпуховского Елена Ольгердовна и молодая, пышущая отменным здоровьем Ольга Константиновна - жена близкого к великокняжеской семье боярина Михаила Бренка.
Уже немолодая Евдокия Дмитриевна (в тридцать лет в те времена женщину называли порой старухой, хотя она еще была свежа и красива) с удовлетворением оглядывала ладную, словно точеную фигурку Ольги Константиновны. А Елена Ольгердовна начала сдавать, вместо обольстительной ранее девической в меру полноты теперь тело её подсохлось, лицо заострилось - видно, литовская порода давала о себе знать: появился некрасивый темный пушок над верхней губой, грудь сделалась вялой…
Вывезенная из Вильно веселой девушкой, она и по характеру начала меняться: стала рассудительной, не в меру дотошной, замкнутой в себе. Не раз Евдокия говорила сестре мужа:
- Аннушка, Володимер-то наш человек открытый, душевный… Думаю, ему несладко, наверное, с Еленой бывает.
Рассудительная Анна Ивановна - по годам старше всех, отвечала:
- Дунюшка, милая, авось разберутся… Муж и жена - одна сатана…
Как правило, в баньке мылись вместе с детьми: дочери могли быть разного возраста, но сыновья не старше трех лет, пока они еще находились под присмотром мамушек. Как только мальчику-князю исполнялось три года, его отдавали уже под надзор «дядьки», или «кормильца», и тот свое воспитание «племянника» начинал с того, что сажал мальчика «на конь». С трех лет князь уже учился сидеть в седле и владеть оружием, сделанным по заказу…
В баню часто брали карлиц, которые смешили отдыхающих в предбаннике княгинь, а также сказительниц былин.
- А ку-на, Марфинька, начинай, - обратилась Анна Ивановна к карлице с лицом сморщенным, как печеное яблоко.
- Сейчас, княгинюшка, только прожую… Карлица постоянно что-то жевала, а в предбаннике особенно: помимо разных квасов, брали сюда и много еды, ведь сидели после парной, разнежившись, долго.
Марфуша жует, торопится, лицо её еще больше морщится и тем самым уже вызывает у присутствующих смех. Вытерев слезы, поет дразнилку:
Прокоп-укроп,
Медный лоб,
Сам с аршин,
Голова с кувшин.
Вдруг все услышали, как, громко крича, над Боровицким холмом летит клин журавлей.
Карлица замахала руками, будто у неё выросли крылья, и стала вторить крикам птиц:
Курли, курли, курли,
Летят, летят журавли!
Курлы-си, курлы-си,
По Руси! По Руси!
И замерли жены, и перед взором каждой представилось свое: поля необозримые, леса шумливые, полноводные реки.
- А ты, Настасья, - обратилась княгиня Евдокия Дмитриевна к сказительнице, - скажи-ка нам про поход Игорев, Игоря Святославича…
Вначале потихоньку, потом все быстрее начинает Настасья:
В ту пору засевались и росли одни усобицы.
И в таких крамолах княжеских
Коротали люди век свой.
В ту пору-то на Святой Руси
Не покрикивали пахари.
Только вороны, на трупах сидя, каркали,
Да скликались галки на кормы лететь.
Разлилась тоска тяжелая
По Руси, и горе лютое
Затопило землю Русскую.
А князья ковали сами на себя беду.
А поганый ворог рыскал по Святой Руси,
Со двора по белке подать отбираючи.
А князья позабыли брань на ворогов,
А затем что брату молвил брат:
«То мое и вот это опять мое!»
Повели князья про малость речь великую,
А неверные со всех сторон с победами
Приходили в землю Русскую…
Глава 9. КНЯЗЬ ВЛАДИМИР И МОНАХ ПЕРЕСВЕТ
Пока Дмитрий спал, Владимир велел привести к нему Александра Пересвета. Это был могучего сложения монах, высокого роста, с длинным скуластым лицом и выразительными умными голубыми глазами.
Вошедши к Серпуховскому, Пересвет поставил в угол посох - подарок Радонежского за усердие в делах и помыслах. Князь обратился к чернецу с вопросом:
- Отче, перед тем как нам надлежит отправиться с Дмитрием в неблизкую дорогу, хочу спросить: нужно ли все же самому великому князю московскому ехать в те места, где предстоит биться с Мамаем? Я-то думаю - нужно, а как ты считаешь?..
- И я считаю, княже, что нужно. Путь долог и труден, но, преодолев его и увидев своими глазами, что есть Русская земля и какие страшные опустошения нанесли ей ордынцы, сердце великого князя обольётся кровью, и укрепится в нем вера на великую битву…
- Вестимо так. Да будет путь наш светлым, как слияние рек Москвы и Оки в лунные ночи.
- Я рад, княже, тому, что и ты уверен в победе, как уверен в ней и мой наставник, отец Сергий. Перед взором его всегда открывается будущее, которое не дано лицезреть простым смертным.
- Я доволен, что снова встретился с тобой, отче. Пересвет поклонился князю.
- Владимир Андреевич, ты знаешь, что есть у меня хороший товарищ, брат по обители Родион Ослябя. Сын его, уже вошедший в лета, по имени Яков, стал добрым воином. Жил он в Любутске, но сейчас я жду его с минуты на минуту. Дозволь, княже, находиться ему в нашем обозе? Я уверен, что он пригодится великому князю… Мечом и копьем он владеет, как хороший охотник рогатиной. А рогатиной - не хуже любого охотника. Пора уж ему, я думаю, к большим делам приобщаться, а не токмо на медведей ходить…
- Хорошо. Покажешь мне его… Повтори, как ты место назвал, где он жил.
- Любутск. Это на Оке, - Пересвет улыбнулся - Я знаю, княже, городок этот тебе ведом. Якову тогда было десять лет, когда в Любутске покойного князя литовского Ольгерда, отца нынешнего волчонка Ягайлы, сам великий князь Дмитрий Иванович бил Жалко, что меня там не было. Повоевал бы и я вместе с Родионом против ятвяг да жмуди, что в войсках у Ольгерда находились…
- Я тогда с ратью в Новгороде находился, - вспомнил Серпуховской. - Но городок и впрямь мне ведом. Раньше я в нем бывал…
- Почувствовали литовцы тогда твердую руку Москвы.
- Почувствовали, да все-то неймется… Сам, отче, говоришь, что волчонок Ягайло. Коварен, тщеславен, норовит сзади укусить. Власть ему досталась немалая. Родного брата согнал с отчей земли, а мы приютили. Думаю, Мамай Ягайлу настойчиво будет склонять идти с ним на Москву…
Владимир протянул Пересвету руку, да не мог обхватить широкую, как лопата, мосластую ладонь чернеца. Улыбнулся: