Глава восьмая
Позволив Митрофану подойти к избушке шагов на пять, старец снова потребовал, чтобы тот остановился, перекрестился и громко произнес «Отче наш».
Воистину, простое время и такие же нравы. Очень сильно сомневаюсь, что в третьем тысячелетии или парой столетий раньше шпиона-разведчика, а уж тем более диверсанта могло бы остановить требование перекреститься слева направо или наоборот. Да хоть на коленях намаз совершить, или амиду прочесть стоя.
Всегда любил книги о приключениях запорожских казаков и всегда удивлялся их невероятной доверчивости, порою граничащей с наивностью. Скажи, что веруешь в святую апостольскую церковь, перекрестись по православному уложению, и ты уже свой.
Неужели никому даже в голову не приходило, что лазутчик, вышпионив все, вернется к своим, а там ему с легкостью отпустят любые грехи? Ибо Ad maiorem Dei gloriam или то же самое, только во имя Аллаха. Или это происходило от того, что казаки, в большинстве своем сами искренне исповедующие православие, даже мысли не могли допустить, что святой вере можно изменить?.. Пусть даже понарошку и с благой целью.
— Припоминаю я тебя, отрок… — признал Митрофана брат Феофан. — Видел в обители. Что-то случилось?
Митрофан только головой отрицательно помотал. Врать не умел, а выкладывать всю правду пока еще было не с руки.
— Ах да, — опомнился отшельник. — Ты же не один. А я уже с расспросами. Ей, добрый человек. Выходи и ты к нам.
— Брат Феофан… — парень замялся. — Тут такое дело… Ты шибко не удивляйся… Только спутник мой не совсем обычен с виду…
— Болен, что ли? Проказой? — посерьезнел тот. Потом перекрестился и прибавил: — Ну, на все воля Божья. Подходи, странник. Не прогоню. Негоже христианской душе аки зверю в лесу скитаться. Будем вместе молиться. Авось Господь и окажет милость. Ибо благой и человеколюбец.
— Да нет же, здоровый он…
— Даже чересчур здоровый… — отозвался я, решив, что пора самому за себя словечко замолвить. А то мой спутник еще долго кругами ходить будет. После чего показался из кустов. Для начала частично. Той частью, что над кустами возвышалась.
— Вот это да! Хорош… — отшельник отнесся к моему появлению неожиданно благосклонно и даже с некоторым восторгом. — Слава тебе, Господи. Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ну, подходи, молодец, подходи. То-то я все, дурень старый, никак не мог уразуметь, о ком Ух мне рассказывает.
— Ух? — теперь пришла моя очередь удивляться. — Брат Феофан, вы сказали Ух? Филин ведуньи Мары?
— Ну да, — кивнул отшельник. Кстати, никакой не старец. О возрасте судить не возьмусь, но длинные волосы, взятые под бечевку, и борода только-только серебриться начали. — Как Марьюшка погибла, он ко мне жить перебрался. И все о великане, который к ней приходил, рассказывал. Ага, вот теперь и сам вижу личину, что ведунья на тебя наложила. Стало быть, сила понадобилась, коль ты ее до срока скинул. Верно соображаю?
— Личину? Она что, до сих пор на мне?.. — потом до меня дошла другая часть информации. — Мара погибла?
— А ты разве не знал?
М-да, конструктивный разговор получается. А еще говорят, что только в Одессе на вопрос отвечают вопросом. Так мы друг дружку до утра пытать сможем, ничего не узнав и не объяснив толком.
— Брат Феофан, если ты, вопреки опасениям Митрия, признаешь во мне человека, а не «исчадие», то давай разложим костер, присядем и побеседуем.
— Да… — спохватился тот. — Конечно. В келью не зову. Там мне самому развернуться негде. Зато, чем угостить путников, найдется. Давеча мне и хлеба, и сыру миряне принесли.
Оставив Митрофана помогать отшельнику, я пошел за дровами. Если доведется огонь до утра поддерживать, охапкой хвороста не обойтись.
Вообще-то я уже жалел, что поддался вспышке и ушел из замка. Подумаешь, девчонка не так меня поняла и не оценила. Ну и что? Из-за этого все бросать? Столько дел начато, столько идей было по благоустройству и семимильному прогрессу. А теперь? Ношусь по лесам как угорелый. И все без толку. По большому счету… Нет чтобы вовремя вспомнить совет Фомы и представить себе легион капризно надутых губок и вздернутых носиков. Глядишь, полегчало бы, как обычно. И не пришлось бы великаном становиться. Пожил бы еще, как человек.
Увы, у действительности нет сослагательного наклонения. Или, как говорят в народе, если б да кабы во рту росли грибы, тогда был бы не рот, а целый огород.
В сердцах на себя и собственную глупость, схватил какой-то покосившийся сухостой обхватом в три пяди и грохнул им о соседнее дерево. Да так, что верхушка отломилась, а в руках остался толстый двухметровый отземок. Как раз то, что надо… Сунул обломок под мышку, подумал и прихватил верхушку. Презент, типа. Мне не в тягость, а отшельнику лишний раз за дровами ходить не придется.
Пока предавался самобичеванию, монахи уже и огонь разожгли, и котелок над костром повесили. Стало быть, будет и горячее на ужин.
— Водицы испить? — протянул мне флягу брат Феофан, уважительно глядя на притащенные дрова в виде располовиненного дерева.
— Спасибо.
Горло промочить и в самом деле не помешает. Я принял из рук отшельника посудину, сделанную из выдолбленной тыквы, вынул затычку и с наслаждением приложился к горлышку. Вода оказалась студеной, слегка отдавала мятой и еще какой-то флорой, напоминая неподслащенный березовый сок. Ну, кому как нравится. Знавал я одну девчонку, которая пила только из-под крана, считая, что хлорка придает воде особый привкус. Так почему лесному отшельнику не настаивать свое питье на травах?
Поскольку потребности моего организма возросли вместе с ним, а флягу никто не отбирал, я выпил все и потряс над ухом, проверяя — не плещется ли еще на дне? И только после этого вернул емкость хозяину.
— Спасибо.
— На здоровье… — брат Феофан принял тыковку и как-то странно, чересчур пристально посмотрел. Но ничего не сказал.
И тут до меня доперло.
— Свяченой водой напоил, да? — ухмыльнулся я. — Думал, что я сгорю синим пламенем? Вернее, пропаду в клубах серного дыма? Ну, извини… кина не будет.
— Говорил я ему, ваша милость… — расстроенно сказал Митрофан. — Да разве ж переспоришь?..
— Береженого и Бог бережет… — слегка сконфуженно пробормотал отшельник. — Сатана лукав — личину всякую набросить может. Зато теперь у меня к вам полное доверие.
— Забудь, — отмахнулся я, изображая каменную невозмутимость, но при этом едва сдерживая смех. — Никаких обид. В моем краю часто любили приговаривать, что бдительность превыше всего. Прибавляя, что простота — хуже воровства. Только вот какая неувязка, понимаешь ли, брат Феофан. Со мною теперь, положим, прояснилось. А ты чем святость доказать можешь?
От таких слов бедолага-отшельник побагровел, глаза выпучил и беззвучно зашевелил губами. То ли молитву, изгоняющую беса, вспомнил, то ли слова непечатные произнести вслух опасался.
Хорошо, Митрофан, которому я подмигнул украдкой, все правильно понял и звонко рассмеялся.
— Ты… Я… О, Господи… — наконец-то продышался отшельник, возвращая себе нормальный цвет лица. — Разве ж можно так? Меня чуть кондратий не хватил. Три десятка лет пребываю в ангельском чине, а тут такое спрашивают…
— Его милость любит пошутить, — успокоил его Митрофан. — Да так, что иной раз не поймешь, где шутка.
— В каждой шутке есть только доля шутки… — глубокомысленно изрек я бородатую мудрость. В смысле для меня бородатую, а тут, поди, такие перлы еще не в ходу. Казуистика[31] в этом веке если уже и родилась, то только под стол пешком ходит. — Ладно, пошутили, посмеялись, пора и о деле поговорить. Или как?
Удачно получилось, что я и со второй попытки все-таки не успел изложить Митрофану новую редакцию своих похождений. Иначе пришлось бы сейчас выбирать: врать отшельнику, не зная точно, что ему со слов Уха обо мне известно, или придерживаться исторической правды, рискуя тем самым потерять только-только завоеванное доверие монашка. А так ничтоже сумняшеся я вкратце пересказал основные события, случившиеся со мною за последние две недели, начиная с того момента, как, неся под мышкой труп княжича Витойта, повстречался с ведуньей Марой.
По глазам было видно, что обоим слушателям хотелось бы узнать больше о моем туманном прошлом: в смысле где родился и в какую веру крестился, — но выспрашивать подробности не стали. А я, в свою очередь, проскакав по вехам героического пути, быстро перешел к основному блюду. То бишь к информации, полученной от пленного крестоносца. И на фоне этих новостей все остальное мгновенно поблекло. По крайней мере, для брата Феофана.
— Вот как, — произнес задумчиво отшельник. — Теперь понятно, отчего такая пошесть разбойничья на наш край кинулась. Ишь, бесовское отродье! Что удумала немчура поганая! А еще воинами Христовыми себя кличут. Да они хуже басурман! Анафемы на вас нет!.. Прости, Господи, — брат Феофан перекрестился. — Одного в толк не возьму: отчего вы с эдаким важным делом ко мне пришли? Надо было сразу в монастырь, к игумену. А уж пресвитер и к князю гонца немедля снарядил бы. Шутка ли — священная реликвия пропала! Мощи самого великомученика Артемия Антиохского!
— Бежал я от послушания, — потупился Митрофан. — Не уверен, что монахи стали бы меня слушать, покуда епитимию не исполню. А их милости, в таком виде, и вовсе не с руки на люди показываться.
— Это верно, — вынужден был согласиться отшельник. — Не подумал… Даже в монастыре, сиречь духовной обители, иной раз привечают по одежде. Тогда понятно, зачем вы в скит пришли… Ну что ж, придется мне нарушить обет. Авось Господь не посчитает это слабостью и простит невольное прегрешение.
Он встал и, не говоря ни слова, пошел в избушку. Мы с Митрофаном только переглянулись в недоумении: осерчал, что ли, старец? Но все тут же и прояснилось. Брат Феофан вернулся, неся две холщовые торбы. Из той, что побольше, засыпал в бурлящий кипяток пшена, размешал и добавил пару горстей какого-то серого порошка из другой.