Так что болтливый меняла, может быть, уже горько кается в своей болтовне – это, конечно, ежели помнит, чего успела натрясти с его языка хмельная бесшабашная дурь.
Долго, обстоятельно говорил Торк. Он и невесть из чьих уст слышанные меняльи слова постарался повторить все до единого, и, похоже, еще от себя навыдумывал всякого. И ведь никто не перебивал, хоть всем наверняка интересно было лишь то, что меняла видал да слыхал, а вовсе не вольные Торковы домыслы и не то, над чем скрипели не слишком-то поворотливые меняльи мозги. Молча сидели они – Гуфа, Ларда, Леф – неподвижно сидели. Казалось, будто даже кремнистая сырая земля, прогрызенная давними копателями, и та не мертвее привалившихся к ней людей. И после того, как охотник замолчал, еще долго ничто не менялось. Только мельтешение отсветов истрепанного сквозняком пламени придавало лицам подобие живой изменчивости, когда Торк время от времени обламывал нагар или запаливал новую смоляную щепу от скорченного предсмертной агонией уголька. Наконец Гуфа очнулась.
– Ты что же лучины жжешь без конца? – выговорила она скучным бесцветным голосом. – Ты это зря: сидеть-то и впотьмах можно, а идти без света тяжеленько придется. Тем более, у нас теперь не только дочка твоя, а и Леф охромел… Кончай, говорю, транжирство…
И вдруг без всякого перехода голос ее сделался жестким и властным (Леф аж вздрогнул от неожиданности, и охотник с Лардой вздрогнули тоже):
– И не хватит ли тебе ерзать вокруг да около, Торк? Ведь рассказал же твой дружочек о чем-то поважней Мурфовой гибели. Скажешь, нет? Не скажешь, не станешь врать!
«Твой дружочек…» Сказала бы лучше: «твой душевный дружочек» – вышло бы совсем так же, как говаривал высокоученый эрц-капитан Фурст. Понятно теперь, кто таков старик по имени Гуфа, снившийся тебе в этом вот самом лазе? Да, понятно. Теперь многое стало яснее ясного. Вот и сбылось мучительное твое желание не страдать от ущербности калечной памяти, ты, кабацкий певец и вышибала Леф, нынешний Витязь Нор или как там тебя?.. Будь проклята продравшаяся на свет память; будьте вы все прокляты – Всемогущие Ветры, Мгла-милостивица, поганка-судьба… Будьте прокляты все вы, чьими стараниями в одно тело вложены две души!
Нет-нет, лучше попытаться забыть; лучше суметь задуматься: чего это добивается от Торка ведунья?
Охотник вроде бы и сам не понимал, чего она хочет.
– Ты, Гуфа, чем меня пытать, лучше сама ответь… – Он старательно затолкал в сильно похудевшую связку лучин ту, что уже держал наготове; потом, словно торопясь воспользоваться остатками убывающего света, пристально вгляделся в Гуфино лицо. – Ответь: почему Истовые не смогли совладать с Мурфом? С Фунзом-то у них все получилось, как захотели, а тут…
Старуха досадливо затрясла головой:
– Ты что же, если прямо сейчас об этом не дознаешься, так вовсе покоя лишишься? Пить-спать, что ли, не сможешь, пока не дознаешься? Как же, поверю я…
– Пить-спать, конечно, смогу, но ты все же ответь. – Торк спокойно и вроде бы даже с ленцой в голосе гнул свое. – Ответь, говорю!
– Да чего тут отвечать-то?! Мурф был певец, пойми! Склочный человек, заносчивый, кичливый, но – певец. Настоящий, какого в Мире разве что только одного еще можно сыскать. Конечно, Истовые колдовством его хотели усмирить, как и Фунза, только с настоящим певцом даже самый сильный колдун разве совладает? Нет, тут никак не совладать. Умный бы и пытаться не стал. – Она искоса глянула на Лефа и вновь обернулась к охотнику. – Поначалу, небось, вроде и вышло; да только душа его не смогла чужую волю стерпеть, взвилась – вот и выплеснулось из нее вовсе не то, что назначили Истовые. И, может, вовсе не то, что хотелось ему самому…
– Жаль.
Это слово вырвалось до того внезапно, что Леф поначалу даже не понял, с чего это все воззрились на него с таким изумлением. А когда понял, пояснил торопливо:
– Жаль, что мы с ним тогда так… Ухо это… И песню жаль. Не запомнил ее, наверно, никто, жаль, что пропала.
– Да, песню жалко, – согласилась Гуфа. – Поди, вовсе не худшая из Мурфовых песен была, если даже менялью душу пронять сумела. Ну, – вдруг резко обернулась она к Торку, – ты, может, еще о чем хочешь спросить? Ты не мешкай, спрашивай, а то я сама начну дознаваться!
Торк как-то странно ухмыльнулся – вроде бы и не улыбка получилась, а то ли оскал нехороший, то ли просто губы у него свело.
– Да уж спрошу, – сказал он. – Сколько надобно засыпать гремучей пыли в проклятую трубу, чтоб гирька из нее летела далеко и убойно?
Выражение Гуфиного лица уже не различалось в мерцающем свете, однако Леф готов был поклясться, что старуха выпучила глаза.
– Ну, с пол моей горсти… Там, в мешке с зельем, хранился этакий горшочек – если им зачерпнуть, то получалось в самый раз. А к чему это?..
– Погоди, – оборвал ее Торк. – Еще не твой черед спрашивать. Скажи-ка, сколько пыли оставалось в мешке, который серые прикопали под твоим очагом?
– Да раза на три от силы. А к чему?..
– А к тому. Я, конечно, об этом зелье знаю только из ваших с Нурдом рассказов. Нурд вроде говорил, что чем плотнее заколачиваешь его в трубку, тем больше получается грохоту и тем дальше улетает гирька. Так?
– Ну, так.
– А труба (она хоть и железная, но не шибко крепкая на вид) все же остается целой, так?
– Ну, так. Да чего ж ты?..
– А того. Ты, старая, теперь очень хорошо подумай да и ответь: достаточно ли было тех полутора горстей пыли, что оставались в мешке, чтобы аж этак разворотить твою землянку?
Конечно, лучинный огонек совершенно случайно погас именно при этих словах охотника. И все же Лефу сделалось не по себе. Вышло так, будто лучина погасла от страха. Чушь, конечно, лучины бояться не умеют… Но ведь, к примеру, и Ларду мало что напугать способно; а когда смутно различимые лица канули в ожидаемую, но все-таки показавшуюся внезапной тьму, девчонка ойкнула и судорожно вцепилась ледяными пальцами в Лефов локоть. Только, наверное, испугала ее не похожая на дурное предзнаменование гибель света – просто Ларда сразу поняла жуткий смысл родительского вопроса. И Гуфа сразу сумела разгадать этот смысл, она тоже испугалась, да не на шутку – иначе отчего бы так дрожать ее голосу?
– Ты думаешь… Думаешь, они смогли…
– Да не думаю я – знаю. – Торк казался совершенно спокойным (оно и понятно: у него было время осознать новости и привыкнуть к ним). – Солнца за четыре до вчерашнего серые пригнали к той заимке, что на Лесистом Склоне, две телеги – не то из Черноземелья, не то откуда-то ближе. Нескольких наших мужиков послушники подрядили сволакивать с телег и перетаскивать через заимочную ограду нелегонькие тюки – тюки эти пылили и мазались черным, словно были в них толченые уголья. Причем мужикам-таскунам велели быть наготове: скоро понадобится вынимать все тюки обратно. И в ту же пору тамошний старший брат похвалялся, будто опять-таки вскорости Бездонная так страшно покарает хулителей, засевших в бывшей Первой Заимке, что даже в самых дальних общинах услышат грохот и почувствуют, как вздрогнет земля.
Он замолчал. Остальные тоже молчали. Леф слышал лишь трудное дыхание Ларды – девчонка словно бы только что на крутую горку взбежала.
Потом Торк спросил:
– Как думаешь, старая, откуда бы это они?.. Может, Древняя Глина?
– Древняя Глина… – Гуфа выговорила это, как обычно выговаривают бранные словеса. – Древняя Глина…
Ведунья прокашлялась и вдруг принялась монотонно бормотать:
– …Еще в неуважении красного цвета уличены мною пастух общинного стада Логт и его женщина Вута, и его же малолетние дети. В утро давешнего праздного дня сам я слышал, как упомянутый Логт, против воли Всеужасающего ковыряясь на своем огороде, говорил: все послушники и все старшие над ними – лукавые лодыри; они-де потчуют нас страшными сказками, чтоб мы потчевали их брюквой да патокой. А баба его говорила: выдумали-де назначить праздный день в самую огородную пору. И еще говорила: не то дурни они, не то нарочно хотят нам голодной зимы, а только пусть им – это она о носителях красного цвета говорила – пусть, значит, им каждый кусок зимой поперек брюха станет. А малолетние их дети слушали и увеселялись противным для уха смехом…
Гуфа запнулась, переводя дыхание, но никто ничего не успел спросить, потому что она сразу же забубнила опять:
– …И Великий Всеужасающий, Пожирающий Солнца и Отрыгивающий Звездами, сказал: я велик, вы же все – которые на двух ногах, и которые на четырех, и которые с крыльями – одинаково прах и тлен, смрада моего недостойные; хоть есть среди вас те, кому жалую я носить красное, ибо они лучшие из вас и достойны смрада моего…
Леф уже начал всерьез опасаться за старухин рассудок (да и Торк с Лардой наверняка тоже заопасались), как вдруг ведунья заговорила по-обычному.
– Небось думаете, что это я умишком протухла от нынешних новостей? – спросила она с ехидцей. – Коли впрямь думаете так, то зря. Это я вам Древнюю Глину рассказывала. Многое множество досок, и на всех вот эдакое. Так что вряд ли Истовые могли дознаться из них о тайне гремучего зелья.
– Однако же откуда-то они эту тайну знают. Может, на Первой Заимке хранится не всё? – предположил Торк.
– Может, и так, – хмыкнула старуха. – Только думается мне, что теперь уже нет особой важности, как да откуда.
Снова все замолчали. Леф ощупью нашарил Лардину руку, стиснул тихонько, и девчонка не вырвалась. Только уж лучше бы она вырывалась, лучше бы наговорила каких-нибудь обидных дерзостей или даже ударила – все показалось бы парню лучше, чем эта вялая неподвижность безразличных холодных пальцев.
Эх ты, наследник капитанской чести с четырьмя именами! Себя-то пожалеть не забыл, а ее? Думаешь, это тебе сейчас хуже всех?
Никто ей не объяснял, что за внезапная хворь скрючила тебя там, возле полуободранной туши хищного, только Ларда и без объяснений все поняла: слишком боялась она этого, случившегося, чтобы это, случившееся, не узнать. Да еще и пластинка твоя проклятая… Вот, значит, какова был