еч ниже пояса. Такие же, рыжеватые, кустились под мышками и на лобке.
Марфуша махала веником старательно, закусив верхнюю, пухлую губу. Чувство, овладевшее Вольгой у крыльца, воротилось, но уже было уже не таким сильным. Блаженная истома овладела им, заставив прикрыть глаза.
— Здрав будь, боярин! — услышал Вольга и поднял веки. Марфуша, бросив истрепанный почти до самых прутьев веник кланялась ему. — Здрав будь, княже! — поклонилась она Улебу и скрылась за дверью. Когда все трое вышли из парилки, ее уже нигде не было.
В мыльной Кузьма заставил гостей по очереди окунуться в большой бочке с холодной водой, затем принялся тереть им спины мочалом. Домывались гости уже сами, натирая тела и волосы щелоком и окатываясь из шаек водой, нагретой камнями.
— Как парилка? — подмигнул Кузьма Вольге, поднося ему очередную шайку. — Чем хороша русская баня — гостя можно хорошо рассмотреть и себя показать! Не научили их еще попы наготы стесняться.
— Тебя она тоже… парила? — тихо спросил Вольга, оглядываясь на князя. Улеб, не обращая на них внимания, с наслаждением плескался в бочке, растирая мочалом плечи.
— Не сподобился! — улыбнулся Кузьма. — В первый раз ее в бане вижу. Раненые ей про ваши подвиги уши прожужжали — прибежала посмотреть вблизи. На тебя особо. Высокий, красивый, да еще и прыгун-удалец.
— Сейчас как дам шайкой!
— Я ж не половец… Прибереги гнев для них, боярин. Дите она еще горькое. У нас бы в школу ходила.
— И вдова?
— Как видишь. На масленицу выдали замуж за такого же молоденького. Тот пошел вместе с Игорем — и сгинул.
— Может, жив?
— Списки живых, за кого выкуп требуют, давно привезли. А тут еще кое-кто из полона вернулся, рассказал, как молодого боярина — стрелой… Вдова. В мужа даже влюбиться не успела. Оба сироты, под опекой князя Игоря росли, но в разных городах. Впервые друг друга на свадьбе увидели. Оба боярского рода, но не богатые. За Марфушей приданого — эти хоромы старые, да пара холопок, за ним — несколько весей. Она в них даже побыть не успела. Муж ушел в поход и всех слуг-мужчин в Поле увел. Там и полегли — у Марфуши ни одного слуги доме не осталось. Когда меня Улеб к Ярославне привез, княгиня сюда определила. Хоть какая-то защита дитяти. Конечно, не принято, чтоб посторонний мужчина в доме вдовы жил, но время военное. Да и мужчина я особый, — криво улыбнулся Кузма. — По происхождению, считай, смерд, годами в отцы ей гожусь, по положению в обществе, считай, слуга. Правда Марфуша ко мне, как к ровне… Золотая девочка. Поосторожней с ней, боярин — голову сверну. Мойся! — Кузьма встал. — Я еще воды принесу…
Пока гости парились, их одежду унесли, оставив взамен в предбаннике чистые рубахи, порты и онучи. Все трое, утеревшись холщовыми полотенцами, переоделись. Вольге рубаха и порты оказались коротки, Улеб с Кузьмой улыбались, глядя, как он пытается тянуть узкие рукава от локтей. Кончилось тем, что Вольга махнул рукой и застегнул на голых запястьях свои браслеты. Улеб, перетянув рубашку поясом, вопросительно глянул на Кузьму:
— К раненым?..
В большой горнице было сумрачно. Свет, пробивавшийся в маленькие слюдяные окошки, едва разбивал полумрак, выхватывая из него большие рогожные мешки, набитые сеном. На мешках лежали люди, прикрытые одеялами. Не спали. Несмотря на полумрак, князя узнали — в горнице радостно загомонили.
Улеб склонился над ближним к нему воем, молодым, но уже с наполовину седыми усами и головой.
— Здрав будь, княже! — тихо сказал раненый, с трудом улыбаясь серыми губами — видно было, что ему больно говорить.
— Ты здрав будь, Тит! — ответил Улеб. — И быстрее — мне в войске здоровые нужны.
— Когда везли сюда, думал: помру, — сказал Тит. — Половчин саблей живот разрубил, кишки были видны. Но здесь лекарь добрый, — он перевел взгляд на Кузьму. — У него, говорят, все выздоравливают.
Улеб сунул в руку раненого несколько серебряных монет.
— Когда за табун серебром заплатят, еще дам. Здрав будь! — и перешел к следующему раненому. Вольга и Кузьма остались возле Тита.
— Что ты ему делал? — спросил Вольга, кивая на раненого.
— Зашил и все, — пожал плечами Кузьма. — Сабля кишки не задела: я понюхал рану — дерьмом не пахнет. Продезинфицировал и зашил. Смотри! — он откинул одеяло и рубашку Тита. От бока до бока поперек живота раненого шел ровный красивый шов. — Жара у него нет, значит, рана не гноится. Поправится.
— Чем шил?
— Сверху шелком, внутри — кетгутом. Как положено.
— Откуда здесь кетгут?
— В сарае блеет. Его и у нас из бараньих кишок делают. Почистили мне их, порезали вдоль. Я в спирте вымочил…
— А спирт у тебя откуда?
— Об этом позже, — улыбнулся Кузьма и прикрыл раненого. — Кстати, кто догадался ему разруб фибулами стянуть?
— Я. Одну застежку у хана убитого нашел, другую у князя взял.
— Так и думал, что ты. Молодец, что сообразил, не то живым бы не довезли. Крови он потерял мало. Надо будет сказать Марфуше, чтобы фибулы вернула. А ты, Тит, — строго сказал Кузьма раненому, — даже не думай вставать! Шов лопнет — кишки вывалятся. Зови, коли нужно, Меланью с горшком.
— Не буду более, боярин! — слабым голосом заверил Тит. — Я и звал, но пришла бояринька.
— Боярини тоже стесняться нечего! Она Богу обет дала — за вами ходить. Уразумел?
— Строг ты с ними! — заметил Вольга, когда они отошли.
— Как дети малые! — махнул рукой Кузьма. — Весь изрубленный, а вставать пытается. Но зато терпеливые: шьешь по живому — хоть бы вскрикнул! Только зубами скрипит. Одному недавно стопу ампутировал. Столкнулись они с половцами, стрела ранила ногу сквозь сапог, он выдернул и ездил два дня. Гангрена началась. Пилил кость по живому. Парень здоровенный, почти как ты, боялся: махнет кулаком — и самого зашивать придется. Ничего, утерпел, Только просил: «Быстрей, боярин, быстрей!»
Кузьма остановился у мешка, на котором лежал рослый молодец с легким пушком вместо бороды, откинул одеяло. Вместо правой ступни у раненого была культя, обмотанная холщовой тряпкой.
— Уже почти не гноится! — с гордостью сказал Кузьма. — Скоро и свадьбу играть можно. Так, Федор?
— Кому я нужен без ноги?! — угрюмо ответил раненый.
— После этой войны и безруких бабы разберут, — вздохнул Кузьма, — а тебя, молодого…
— Я гридень княжий. Как служить?
— На коне можно и без одной ноги. Левую в стремя — и в седло. А для сабли и щита руки есть. Там, откуда я пришел, одного безногого большое войско уже много лет ловит. По горам и долам. И все без толку.
— Он хан? — заинтересовался Федор, которого почему-то обрадовали последние слова. — Как Кончак и Кза?
— Хуже, — еще раз вздохнул Кузьма и повернулся к Улебу. — Идем, княже, к столу. А то хозяйка заждалась — у двери стоит, а позвать не решается…
Первую чару выпили молча. Улеб сморщился, жадно втягивая ноздрями воздух, и Кузьма торопливо подвинул ближе блюдо с огурцами.
— Закуси, княже. Вино сильно хмельное, забыл сказать.
— Заморское? — спросил Улеб, хрустя огурчиком. — Из греков?
— Сам делал. В моей стране все такое пьют.
— Крепкое, — задумчиво сказал Улеб, — и в голову ударило. Тепло по телу пошло. Медом пахнет, но вкус другой — горький. Меда я ведро на пиру выпить могу. Огурцы вкусные, — он взял с тарелки второй огурчик. — Хозяйка делала?
— Сам малосолил. Выпей еще, княже!
— Осторожнее! — воскликнул Вольга, видя, как Кузьма наполняет чашу Улеба до краев. — Это ж водка!
— Вино, — поправил Кузьма, ставя на стол глиняную баклагу. — Медовое, зельеное. Здрав будь, княже!
— И вы, бояре! — степенно ответил Улеб, поднимая чашу. Осушил и снова захрустел огурцами.
— Мясо пробуй, княже! — заторопился Вольга, придвигая Улебу большую латку (глиняную сковороду) со скворчащим в жиру содержимым. — Вкусное, жирное.
— Попробую! — пообещал Улеб, не переставая хрустеть огурцами. — Потом.
— Ну а мы сейчас, — весело сказал Кузьмы, цепляя ножом большой кус жирной свинины. Положил себе на блюдо и, нарезая кусками, стал с аппетитом есть, не обращая внимания на грозные взгляды Вольги. Тот, поняв тщетность своих усилий, вздохнул и последовал примеру Кузьмы.
Кузьма еще не раз наполнял чашу Улеба. Тот упорно уничтожал огурцы (по знаку Кузьмы принесли еще блюдо), не обращая внимания на мясо. И скоро это сказалось. Лицо Улеба раскраснелось, глаза заблестели. Он лихо шлепнул пониже спины подносившую закуску Меланью (та радостно взвизгнула), затем перевел взгляд на стоявшую в дверях и следившую за подносом блюд Марфушу.
— Окажи честь, бояриня! Сядь с нами!
Краска залила лицо хозяйки.
— Срам!
Улеб захохотал.
— Вот так! — весело шепнул Кузьма Вольге. — Как парить гостя голой — пожалуйста, а сесть с ним за стол — срам.
— Потому что знает, что после таких застолий бывает, — шепнул в ответ Вольга.
— Гусельники у вас есть, боярин? — спросил Улеб.
— Нету, — с деланным вздохом отозвался Кузьма.
— А пищальники?
— И пищальников.
— А песельники?
— Песельников тоже нету.
— Тогда спой сам!
— Спел бы, княже, — сказал, кланяясь, Кузьма. — Но лучше тебе это не слышать.
— Я люблю охальные песни, — не унимался Улеб. — А бояриня пусть не слушает.
— Я дурно пою. Медведь на ухо наступил.
Улеб снова захотал. Похоже, что эту шутку он слышал впервые.
— Скучно, — пожаловался он, отсмеявшись. — Я люблю, когда на пиру весело. А в вашей стороне, боярин, на пирах весело?
— Очень.
— Гусельники играют?
— И гусельники, и пищальники, и в бубны бьют. Целые оркестры.
Было видно, что про «оркестры» Улеб не понял, но остальное ему понравилось.
— А девки на пиру пляшут?
— Еще как! И все остальные с ними.
— Даже князья?
— Князья бойчее всех. До потолка прыгают. Особенно, когда девки хороши.
— У нас князьям плясать — срам, — вздохнул Улеб. — А я люблю. Раз князь Изяслав созвал дружину на пир после похода, огнищанин его нашел гусельников, пищальников, бубны… Пели песни, гусли играли, а потом девки пришли… Сначала одни плясали, потом мы из-за столов полезли. Что было! — Улеб засмеялся. — Кто кого сгреб…