Генералы молчали. Они уже усвоили, что если, трудно и тщательно что-то для себя продумав и выверив, Румянцев приходил к какому-то выводу, то он уже не отступал, пребывая в своей уверенности до конца, и сейчас возражали ему больше по инерции. По инерции нежелания принимать на свои плечи груз ответственности.
Румянцев же подобную ответственность на себя брать не боялся. Привыкнув полагаться – и в большом, и в малом – прежде всего на самого себя, он жил и действовал по принципу: если не мы – то кто?
Осада продолжалась. Защитники крепости испытывали все большие лишения, Платен же и Шенкендорф, скованные беспрестанно тревожащим их Бергом, не рисковали нанести румянцевскому корпусу удар, дабы попытаться деблокировать Кольберг.
Корпус Вюртембергского, так и не дождавшись действенной помощи, по приказу командира ушел из лагеря. Сторожевые посты осадного корпуса упустили пруссаков, ушедших через плесо, соединенное с морем протоком. По приказу Вюртембергского через проток был наведен съемный мост, по которому и переправилась пехота. Кавалерия перебралась вплавь.
Отступающих обнаружил Берг, попытавшийся преградить им дорогу у Регенвальда, но пруссаки, хоть и с трудом, но все же пробились через его порядки и соединились с Платеном.
Румянцеву же в качестве слабого утешения достался укрепленный лагерь принца, заняв который он окончательно не оставил Гейде никаких шансов на удачное для того разрешение их долговременного единоборства. Но, предполагая, что Вюртембергский, как человек решительный, не замедлит с энергичными действиями, Румянцев оставляет в качестве прикрытия осадных батарей и лагеря несколько батальонов пехоты – только лишь для начального сдерживания полковника Гейде, коли у него возникло бы желание попытать судьбу в чистом поле – а сам со всеми силами перебирается на западный берег Персанты.
Пока руководивший непосредственно осадными работами инженер-полковник Гербель вел траншейные подступы к крепости и подбирался к подошве земляной насыпи перед наружным рвом укрепления, Румянцев на левом берегу реки выковыривал пруссаков из укрепления Вольфсберга и занимал устье Персанты.
Вскорости наступило время и для подведения итогов давнего знакомства Румянцева и Платена и принца Вюртембергского. Прусские генералы, получив категорическое приказание Фридриха о немедленной доставке в Кольберг продовольствия, пошли на быстрое сближение с русским корпусом. Несколько дней пикировки с помощью лишь легкой кавалерии в надежде, что Румянцев подставится под удар, закончились ничем, и первого декабря прусские войска двинулись на приступ русских позиций.
Основной удар был нанесен ими по Шпигскому проходу, защищенному лишь одним гренадерским батальоном с пятью пушками. Когда при извещении о диспозиции Румянцеву осторожно намекнули на подобную слабость и явную недостаточность этих сил для обороны такого важного направления, то он лишь весело возразил:
– Пустяки, господа! Все делается, как должно. Хочу надеяться, что знатные прусские тактики купно с вами оценят эту слабость и попытаются ее использовать! Сие весьма к месту!
Прусские генералы оправдали надежды русского командующего. Они бросили на этот проход кавалерию, которую гренадеры, прежде чем отступить, еще успели потрепать картечью.
Гренадеры занимали позицию, не имевшую флангов. По причине незамерзающих болот вокруг. И когда торжествующие пруссаки отбросили русский батальон с прохода и устремились по нему, они внезапно увидели, что в тыл им заходят пехотные колонны, усиленные конницей, включающей и казаков. Началась паника, усугубленная Румянцевым, бросившим вдогонку отступающим кавалерию и легкие стрелковые батальоны. Убитые мешались с ранеными и пленными. Избегнувших же этой участи гнали до Одера и далее.
Гейде, узнав о поражении тех, в ком была его единственная надежда, капитулировал через три дня после этого. Сдались 2900 человек, оставшихся в живых.
Сообщение о победе вместе с ключами от крепости в Россию повез бригадир Мельгунов. Донесение Румянцева о взятии Кольберга было, согласно распоряжению императрицы, напечатано и разослано по стране 25 декабря 1761 года.
В этот же день по смерти Елизаветы Петровны на престол России вступил Петр III.
Глава IV. Век Екатерины Великой
После взятия войсками Румянцева Кольберга казалось, что окончательное поражение Пруссии очевидно и весьма близко.
Фридрих, сидя в своем полуразрушенном артиллерийским огнем дворце в Бреслау, намеревался передать власть племяннику и отравиться. Как он писал в это время, «Пруссия лежала в агонии, ожидая последнего обряда». Но смерть императрицы Елизаветы смешала все карты.
Она умерла 25 декабря 1761 года, и этот день был, вероятнее всего, счастливейшим днем в жизни Фридриха II. На смену Елизаветы на российский престол сел великий князь Петр-Ульрик, принявший имя Петра III. Не желающий знать об ответственности государя перед страной, им управляемой, и считая свои симпатии и антипатии, свое мнение самыми правильными и наиболее верно отражающими чаяния его подданных, Петр III резко развернул российскую внешнюю политику.
С детства являясь почитателем военных и прочих талантов Фридриха II, безмерно гордясь знаками приязни своего венценосного друга, Петр III поспешил заключить мир с прусским королем, вернул ему все завоеванные земли и объявил себя его преданнейшим другом и защитником.
Он предложил Фридриху военный союз против его врагов, а в качестве первой совместной акции – войну против Дании. Зачастую забывая, что он император всероссийский, Петр никогда не забывал, что он сын Гольштейн-Готторпского герцога и что земельные владения имеются у него и в Германии. Вот именно из-за недоразумений по поводу этого герцогства и объявила Россия – в лице Петра III – войну Дании.
На пост командующего, как всегда, было множество кандидатур, но Петр, весьма часто ошибающийся в оценке людей и событий, на этот раз не сплоховал. Дело, затрагивающее его личный интерес, было, по мнению Петра, слишком серьезным, чтобы экспериментировать – командующим был назначен генерал-аншеф Петр Румянцев, приобретший к тому времени большую известность, но лишь как способный военачальник, не обладавший – после недавней смерти отца – сильной рукой при дворе, что служило некоей гарантией неучастия полководца в придворных делах.
Личность Петра III до сих пор не получила однозначной трактовки. Версия официальной историографии дореволюционной России о нем, как о экзальтированном и полусумасшедшем алкоголике, находит все меньше и меньше сторонников. Правда, он не имел необходимых знаний, опыта и подготовки для управления столь обширной державой. Но кто их тогда имел?
Судьба, назначившая родиться именно в этой семье, считалось, даровала счастливцу вместе с тем и все необходимые качества, необходимые для последующего царствования. Путь проб и ошибок над своими подданными, которым шел монарх, всегда был в порядке вещей.
Понимание того, что основной задачей государя является невмешательство в дела своего народа, усваивалось с трудом.
Кипучая деятельность венценосца, имитирующая заботу о своем пастырском стаде, была более проста и более внешне эффектна.
Петр III был романтиком. Таким же в дальнейшем будет его сын, будущий император Павел I, попытавшийся возродить средневековое рыцарство. Эта черта характера хорошо развивается у всех тех, кто, как эти двое, долгое время находились в непосредственной близости от трона, но были лишены возможности принимать самостоятельные решения и претворять их в жизнь. Желание применить свои силы и невозможность этого развивали мечтательность и склонность к химерам.
Древние замечали, что таким людям нельзя давать власть, ибо перегоревшие за долгие годы томительного ожидания, они, дорвавшись, в своей торопливости начинают совершать ошибку за ошибкой, не принимая никакой критики, закормленные ею в предшествующие годы своей жизни, когда все их проекты поднимались на смех подлинными властителями или их клевретами.
Но почему-то те же древние философы ничего не советовали подобным правителям в семейной жизни, хотя здесь тоже зачастую был виден тот же психологический надлом.
Еще в конце 1746 года, вскоре после свадьбы, Петр посылал жене такую записочку: «К великой княгине. Милостивая Государыня. Прошу вас не безпокоится нынешнюю ночь спать со мной, потому что поздно уже меня обманывать: постель стала слишком узка – после двух недельной разлуки. Ваш несчастный муж, которого вы никогда не удостаиваете этого имени Петр».
Екатерина с удовольствием цитирует это послание в своих автобиографических записках. Великая княгиня пока развлекалась, но мысленно уже примеривала – лишь на себя! – императорскую корону.
Взошедши на престол, Петр III повел себя возвышенно-романтически. Он пытался все делать для общего блага, не учитывая единственно, что до многих составных частей этого блага он дошел не своим умом, а был искусно направляем и подталкиваем. Петр был обуян жаждой деятельности, был неутомим, добр и доверчив.
С первых же дней правления новый император установил распорядок: день начинался обычно уже в семь часов утра и заканчивался поздно ночью. Он практиковал неожиданные выезды в Сенат, Синод и другие органы высшего управления, на казенные мануфактуры. Эти выезды пугали светских и духовных начальников, давно уже разучившихся работать в полную силу и привыкших во времена Елизаветы Петровны к спокойной и бесконтрольной жизни. Император ввел строгую дисциплину и в гвардии.
Он без охраны ходил по Петербургу, вступал в разговоры с солдатами, порой навещал своих бывших слуг. Это производило впечатление, но не укрепляло его политических позиций.
Большинство его прекраснодушных проектов остались лишь на бумаге. Один же из немногих – «Манифест о вольности дворянства» – претворился в жизнь. Он способствовал тому, что в российском обществе вместо социального слоя, веками обязанного заниматься той деятельностью, в которой в данное время больше всего нуждалось государство, все более отчетливо вырисовывается паразитический слой, не имеющий никаких обязанностей, а только одни права и, в силу этого, повисающего на обществе т