Но время течет для всех – и кто-то прошел дальше сей средины, много дальше. И в силу сего, прямо скажем, весьма прискорбного события стоял ближе к порогу вечности. Но и – смотрел на мир уже менее замутненным страстями и желаниями взором… Пример? Да вот он…
После смерти императрицы Елизаветы Петровны ее последний и, может быть, любимый фаворит (как известно, чем моложе объект пожилого любострастия, тем он желаннее и дороже обходится – ради него готовы поступиться многим и многими. Но опять-таки многое зависит и от данного объекта: кем он останется – человеком или развращенной игрушкой, столь же охотно, как и им самим, играющей чужими судьбами. Таким, как Платон Зубов, последний конфидент Екатерины Великой) Иван Иванович Шувалов остался не у дел. Годы и события шумели (и даже так не шумели – шуршали) где-то стороной, ибо бывший некоронованный властитель сразу и бесповоротно ушел в частную жизнь.
Путешествовал, меценатствовал. И предавался раздумьям. Чем дальше – тем больше. Ибо как бывший, по самой своей сути, государственный человек, бравший на себя груз ответственности за многие аспекты жизни народа и существования государства, он, ныне отлученный от всего этого, лишь теперь задумался о природе и сущностном проявлении той власти, которую он ранее воспринимал как некую естественную данность. Впрочем, таково свойство почти всех политиков – находясь у кормила, они не успевают предаваться раздумьям философского звучания, ибо сиюминутность заедает, и лишь отставка дает возможность осмыслить прошлый опыт. Отсюда такой поток мемуаров оставшихся не у дел.
Хотя для России время подобных мемуаров еще не пришло, так что оставалась только беседа. Но дабы она была полноценной, требуется второй (как минимум) столь же заинтересованный собеседник. И здесь Шувалову повезло – ибо его старый знакомец, долгие годы бывший под его покровительством и теперь еще пользующийся им, хотя и в меньшей степени (ибо роль мецената Шувалова ныне была уже не та), Михаил Васильевич Ломоносов, чувствуя свою не совсем, скажем так, нужность властям предержащим, находил душевное отдохновение и успокоение в бесконечных раздумиях-разговорах на аналогичную тему.
Так что повезло и Ломоносову, ибо столь благодарного слушателя-оппонента на столь, в общем-то, щекотливую тему, как Шувалов, ему не так-то было бы просто и сыскать. И даже более слушателя, ибо, распаляясь, Ломоносов зачастую не давал собеседнику и рта раскрыть. Шувалов же, уважая в рассказчике мощь интеллекта, одновременно делал скидку на дилентантизм кабинетного теоретика, хотя и признавал справедливость логических построений Михаила Васильевича, но видя одновременно трудность их практического претворения. Опять-таки из-за слишком явного и бескомпромиссного желания достичь идеала, абсолютной истины – и никак не меньше. Желая все или не желая ничего, забыв, что политика, как и жизнь, – это сумма векторов, некий компромисс наших устремлений и наших возможностей. Ибо слаб человек и многое ему еще не по плечу. Но он стремится к великому. Так что не осудим мечтателя, а лишь мудро улыбнемся как над его прекраснодушием, так и над скепсисом Шувалова. Ибо сомневаться и критиковать всегда легче чем созидать и рожать в муках. Но, к сожалению, всегда правильнее, поскольку в новом – всегда огрехи, и громко замечая их, можно прослыть пророком. Но это не те пророки, что строят царствие небесное. Это те, кто их низвергают на землю, дабы они разлетелись в прах, дабы иметь при этом возможность торжествующе крикнуть: «А я говорил, говорил!» Но участь Кассандры – даже древние отмечали – всегда была незавидна. Ибо как сказано, умножающий познание умножает скорбь. Мы же добавим – прежде всего такое знание. И вернемся к собеседникам, пребывающим в разгаре спора-диспута…
– Обратимся, ваше сиятельство, к примерам вам доступным, – в запале Ломоносов не замечает оскорбительных, по сути, полутонов, он хочет лишь более четко донести до собеседника свою мысль. Шувалов давно это принял и мудро смирился, так что теперь он лишь молча кивает, глядя на внутренне клокочущую фигуру оратора.
– Итак, мы живем в век высокого Просвещения, и токмо этому обстоятельству я обязан, что стал тем, кто я есть. А вот верховники после смерти императора Петра II, и особенно Голицын Димитрий, ратовали за старину. И не потому, что там уж так все хорошо, а потому, что, ломая, должно прежде хорошо подумать, во имя чего и для чего ты все это ломаешь, что в муках созидалось твоими пращурами. Или есть в тебе уверенность – и от чего она проистекает – что сделанное внове будет лучше испепеленного? А уж если ты видишь, что совершаемое – из-за лжи, корысти и суесловия делателей – становится злом, поскольку, говоря хорошо, ничего не дают, а лишь отнимают, тогда это – не твое. И дело твоей чести возвысить голос свой против свершаемого, не убоясь и плахи!
– Иными словами, Михаил Васильевич, – посмеиваясь, произнес Шувалов, – в новизне – зло?
– Нет! Жизнь не остановить. Но идя вперед, не нужно топтать минуемое. Ибо в прошлом – своя соразмерность, притертость к жизни. И правота, освещенная опытом предшествующих нам поколений, сумевших не просто выжить, но и свершить великое, память о котором будет вечно осенять наш путь. И, добавлю, если бы не их деяния – мы не сидели бы вот так, в уютном кабинете, и не обсуждали бы их. И сие многими понимаемо.
– А если многими, то что же привело Анну Иоанновну на мономаший стол? Что позволило приволочь с собой Бирона и иже с ним?
– А сие, сударь, типичная черта, зачастую губящая прекраснодушных заговорщиков: боязнь открытости. Считают – что в целом, в абстракции может быть признано весьма разумным – что чем меньше людей об их чудесных планах знает, тем меньше шансов разноголосицы, ввергающей любое дело в пустопорожнее произнесение словес. Не говоря уже о опасности прямого открытия сих планов силам, находящимся на прямо противоположной стороне от заговорщиков. Иными словами, боязнь доноса. Но в этом случае забывают, что как костер не разгорится от одной щепки, так и здесь – без определенного количества людей, должных своей заинтересованностью и своим принятием их символа веры осветить их правильность, необходимость и саму возможность, ничего не выйдет.
– И не вышло.
– И не вышло. Переоценили себя и недооценили русской особицы. А ведь один и тот же опыт – это говорю, как физик, нельзя одинаково провести в разнящихся условиях: в холоде или в жаре, днем или ночью.
– Русская особица? Это что за птица такая редкая? Что-то не слыхал.
– О ней не нужно особливо шуметь, ибо она есть и от нее никуда не одеться. Мы, да Гишпания в Европе – две особицы, близкие друг к другу.
– Чем же?
– Тем, что на нас века давили из Золотой Орды, а до этого – многоликая степь, а испанцы веками сдерживали наплыв мавров, рвущихся на север. Так что внутренние условия создания составных частей власти на Руси со времен монголо-татар всегда были вторичными, производными от внешних, т. е. все внутреннее развитие державы было подчинено тому, как это отзовется на внешней мощи, ибо вопрос стоял так – победить или умереть. Победить – значит выжить. И с этих времен до начала XVI века такая опасность действительно существовала. Народ это понимал – и никаких массовых противодействий верховной власти не было.
– Это точно – особенно в Смуту. Вор на вора.
– Я сказал, ваше сиятельство, до начала XVI века.
Действительно, затем подобная животрепещущая опасность пропадает, а власть, по неразумию, по привычке, от нежелания думать (да и зачем – когда есть удобное старое) по-прежнему вела себя так, как будто ничего не изменилось.
– Так стало быть, Михайло Васильевич, признаешь насущность нового?
– Признаю, когда оно насущно, когда оно органично меняет старое, а не ломает его с кровью, не выжигает его каленым железом. Жизнь, а не люди должны решать сей вопрос.
– Она состоит из людей, господин Ломоносов. И они выражают ее. И кто рискнет сказать мне, что один человек не может выражать желание многих?
– Я скажу: не может, если он выступая от имени многих, этих многих ради своих – своих, а не общих мыслей, – посылает на плаху.
– А если иначе не объяснишь?
– Что? Что ты должен служить навозом в чьем-то прекрасном саду?
– Хотя бы.
– Тогда проповедующему сии мысли лучше всего показать личный пример. Он быстрее всего убедит всех сомневающихся.
– Благодарю за совет, господин профессор!
– Пожалуйста, ваше сиятельство, почту за честь и в дальнейшем оказывать вам подобную малую помощь!
– Ну, ладно, ладно, Михайло Васильевич, будет ерепениться-то.
– Погорячился, Иван Иванович. Да и вы тоже хороши – как будто завтра на трон собрались.
– Так в этом, господин профессор, и есть та русская особица, о которой вы только что изволили толковать: соберемся в трактире, а разговоры не меньше, чем о судьбах державы. И крик такой, как будто в Боярской думе заседаем.
– Совершенно правильно изволили подметить – ибо не забылось еще до конца, что когда-то именно общие усилия решали дела. Однако не угодно ли вернуться к предмету беседы или на сегодня хватит?
– Не хватит, Михайло Васильевич. Ведь знаете – более-то и заняться нечем. Пиры Лукулловы не по здоровью. Равно как и симпосиумы греческие. Да и скушно, честно говоря, на них. Все одно и то же. Так что сделайте одолжение.
– Польщен, Иван Иванович, польщен и продолжу свое видение истории нашей. В годы Смуты, как вы совершенно верно изволили заметить, мы наблюдаем открытое противодействие формуле всеобщего повиновения монарху во имя жизни страны – ибо обстановка изменилась. И почти все предшествующее столетие зрел некий подспудный протест против сей теории, коий и разразился мятежами, приведшими к Смуте. Таким образом со времен Золотой Орды власть на Руси просто пользовалась формулой общего единения себя с народом, не пытаясь делать каких-либо иных шагов по сплочению государства, как суммы людей. Кроме опять-таки усиленной пропаганды этой самой идеи. Да, признаем, все иные действия до начала XVI века были излишни, а в том столетии – маловозможны.