Следующий этап я бы начал с Алексея Михайловича, а затем – в большей мере, но в духе государственного строительства отца действует Петр Великий. Смута дала власти и народу осознание того, что действительная опасность извне существует, и весь разброд в державе может – и будет – наказываться весьма быстро. Отсюда – опять укрепление самодержавного принципа.
Впрочем, это-то еще поняли и при первом Романове. Другое дело, что у него еще не было сил и средств. А в дальнейшем же это понимание, что власть нуждается в своем укреплении – кроме философических построений – в чем-то более насущностном, конкретном, дабы противодействовать как внешней опасности, так и возможности простонародного мятежа (о чем не слыхивали на Руси ранее), привело к подготовке людей, призваных управлять от имени власти.
– Эти люди были всегда.
– Но не в таком количестве. И не с таким воспитанием. Хотя и со схожими – ибо они универсальны – функциями. Во-первых, укрепление внешнего престижа, который силен лишь при наличии крепкого тыла, т. е. дел внутри рубежей государства. И, во-вторых, укрепление аппарата, принуждающего выполнять повеления власти. И тем, и тем нужны специально подготовленные люди. Царь Алексей Михайлович начал создавать подобный аппарат, но действовал в общем-то робко, ибо именно русская традиция единства и единения власти и народа в нем была еще сильна. А бюрократия, которую он сам создавал, которая разводит их пути и которая стоит между ними, еще слаба. Его сын, воспринявший западные концепции системы государственной власти, создал бюрократию, тем самым еще более – почти необратимо – разведя эти дороги в разные стороны.
– Мы говорили о верховниках, и вы упомянули русскую особицу, а теперь из ваших слов можно сделать вывод, что мы во всем сходны с Западом. Или я ошибаюсь?
– Ошибаетесь, как и верховники, которые тоже думали, что предшествующие годы полностью переделали страну. Однако они во многом изменили лишь верхушку, оставив глубинные слои в неприкосновенности. За Анну Иоанновну выступили те, кто искренне верил, что лишь царем Русь крепка.
– Как и те, кто уже ни во что не верил, а думал лишь о своем благополучии.
– И такие тоже. Так сказать, плоды просвещения. Кого воспитывали – того и получили. Ибо обратной стороной бюрократии является охлократия (или демократия наоборот), на некоторых этапах развития государства (или, наоборот, его упадка) даже поощряемая бюрократией. Поскольку деятельность охлократов прямо-таки вопиет о порядке «добрых старых времен», и бюрократы тут же готовы дать этот старинный мертвящий «порядок»-ранжир, при котором ни о каком подлинном порядке-ряде, договоре власти и народа не может быть и речи. И заканчивая вопрос об охлократии, добавлю, что она – и следствие бюрократизации страны, так как отвыкнув думать и решать, толпа удовлетворяет только свои простейшие – сиречь разрушительные – инстинкты.
– Ну, тут вы немного увлеклись, Михайло Васильевич, как раз просвещение и учило думать тех, кого оно воспитывало.
– Я говорю в целом и в перспективе. А под словом «думать» я понимаю державные думы, думы о судьбе государства.
– А вам не кажется, что если будет много думателей о государстве, то некому будет на него работать?
– Вы повторяете мысли императора Петра I. Он тоже готовил кадры, исходя из прагматического принципа, т. е. черчение, фортификация, навигация и им подобные науки-предметы, так как сего было достаточно для того, чтобы противостоять Европе, переживавшей эпоху приземленной реальности. Но по мере развития государств-обществ зрела идея, что аппарат управления должен быть развит всесторонне, иначе он будет не в состоянии постигать стратегические задачи государственной власти, что ведет к ослаблению государства. В идеале подобное развитие должно охватить все население страны. На Западе дошли до этого раньше. И Россия при ныне здравствующей государыне Екатерине II опять вынуждена догонять – отсюда наш просвещенный абсолютизм, вдогонку европейскому.
– Иными словами, господин Ломоносов, как ни пытайся свою особость отстоять, а без Европы – никуда.
– Не без Европы, а без общего человечества – действительно никуда. Мы же особые в своей истории, но это не значит, что мы не будем брать всего того, что сочтем нужным у соседей. Народ тем и силен, что перенимает у соседа все нужное и дает тому, что имеет сам. Вот Китай в свое время огородился стеной – и в конце концов пал под Чингисханом. Мир идет вперед. Брать, не отказываясь от своего доброго – вот задача задач. Или за века прошедшие наши потомки не поняли ничего, что может пригодиться нам?
– Наверное, было, и даже наверняка, иначе мы бы сейчас и с вами разговаривали не по-русски. Но меня вот что волнует: если Россия следует по пути, по которому идет человечество, и путь этот ведет к окончательному разъединению монарха и народа, то стоит ли по нему идти? Вы улавливаете мою мысль?
– Улавливаю, но это неизбежно. Сейчас у нас – как немного ранее там, в Европах, начинают пристальнее интересоваться не только техникой, но и естественными и гуманитарными науками, которые единственно могут развить ум человеческий в полной мере, дать ему возможность ясного понимания меры вещей.
– Но ведь нынешние науки учат не только этому!
– Вы правы. Власть, способствуя подобному положению дел, формируя и воспитывая таких людей, по сути, роет себе могилу, ибо, с одной стороны, без подготовки подобных кадров она уже не может существовать, а с другой стороны, воспитывая их таким образом, она готовит собственных критиканов, ибо человек, умеющий думать, думает и о недостатках всего сущего, в том числе и той же власти.
– Значит, это неизбежно…
– Ну, Иван Иванович, не надо так пессимистично. Я вас своими разговорами подвел к подобному мрачному выводу, но, строго говоря, почему вы считаете, что думающие люди всегда противники власти? Может быть они просто захотят ее улучшить-укрепить? А может быть, она уже и так хороша, что в подобного рода улучшениях не нуждается?
– На эти темы можно говорить, если не выглядывать в окно.
Вы сами прекрасно знаете, как обстоит дело – и почему я так заволновался!
– Больше оптимизма, ваше сиятельство. Пусть вас утешает мысль, что это общая судьба всех. А дополнительно – что нас это затронет, думается, в последнюю очередь.
– Но ведь затронет, и как! Мы не знаем полумер. Казнить – так уж казнить, миловать – так миловать.
– А вдруг не затронет? Ведь как вы можете заметить, если будет таковое желание, культура в том смысле, в котором мы в данном разговоре ее имеем в виду, у нас в России распространяется сверху – монархи властно-просвещенной рукой дарят ее алкающему народу. И в силу этого все приобщившиеся к ней автоматически – в подавляющем своем большинстве – оказываются на службе у власти, сами становятся частью этой власти. И, следовательно, проповедуют не традиционно-критиканские умонастроения раскрепощенных от всех условностей жизни в государстве творцов культуры и новой морали, а осуществляют в большей мере надзирательские функции, регулирующие и регламентирующие полеты творческой фантазии.
– Господин профессор, вы и себя относите к подобным надзирателям? Что-то подобных устремлений я у вас не особенно отмечал.
– Поэтому зачастую и не у дел. Хотя, конечно, я утрирую – для большей ясности своей мысли и большей ее доходчивости. Может быть, слова подобраны не совсем правильно, но суть в общем и целом они отражают.
– А как же единство формы и содержания? Не огрубляете ли вы содержание, не подбирая ему достойную форму?
– Ах, ваше сиятельство, не до жиру – быть бы живу. До красот ли здесь стилистических, когда душа огнем горит!
– Так я все же не пойму, Михайло Васильевич, чем вы недовольны – то ли тем, что власть в России сильна, то ли тем, что она ослабнуть может?
– И сам не знаю. И душно мне сейчас, и страшно за грядущее. Маета в душе. И ужас – и от того, что делаешь, и от того, что не делаешь. Куда ни кинь – всюду клин. Лучше уж вообще ни о чем не думать – а то как задумаешься, – хоть в петлю лезь!
– Простите. Я своей язвительностью вас расстроил.
– Да нет. Это не язвительность в вас говорит – вас те же сомнения, что и меня, гложат. «Куда идешь?», – спросил Господь Петра. Куда нам идти? И во имя чего?
– Веры в вас нет, Михайло Васильевич!
– А в вас она есть? Я верил – и желал мудрости. Я узнал многое – и пребываю в томлении духа, в сомнении, ибо разумом своим предвижу грядущее и не могу найти из этого выхода.
– И живете?
– Живу, поскольку жизнь эта дарована мне свыше, жизнь на нашей грешной и суетной земле. И по мере своих сил я стараюсь ее сделать лучше, хотя это «лучше» – лишь мое скромное разумение, но стараюсь не делать зла, жить не по злобе, прощать своих обидчиков. Я надеюсь что мое «лучше» не во всем расходится с предначертанным нам тем, кто мудрее нас. И думаю, думаю, смотрю и сравниваю, наблюдаю и анализирую.
– И о чем же ваши думы?
– В основном о том, о чем мы с вами сегодня – и всегда – беседовали. Что есть страна, что есть народ, что есть власть. И как совместить их, дабы государство не рухнуло, народ не был бы несчастен и власть не являла бы звериный оскал безудержного самоправства, попирающего всех и вся.
– Ну и есть уже выводы, кои могут быть применены у нас либо в более просвещенных странах?
– Выводы вы слышали. В дополнение же к оным могу добавить, что любая власть опирается на свои приводные ремни – тех, из кого она созидает свой аппарат. И с какими бы благими намерениями он ни создавался, перетряхивался и улучшался, т. е. преобразовывался, он в конце концов все же начинает проявлять свою основную суть – тяготеть к, если выразиться языком физики, «массе покоя». Так что Дант прав: все дороги ведут лишь в одну сторону. Конечно, можно попытаться найти выход из этого, простейший способ при этом – частая смена аппарата, дабы не успел он усвоить бюрократически-корпоративного духа. Но в сем вижу я опасность такого толка, что менять в этом случае кадры придется с такой быстротой, что люди не будут успевать приобрести необходимые навыки для подобной работы, т. е. просто все это превратится в неприкрытую кормушку. Все то, что пока и ныне является кормушкой прикрытой. Вспомним допетровских воевод – отправляли их на воеводство на небольшой срок, предварительно фиксируя их имущество. И все равно знали, что изворуются. Недаром-то и называлось это кормлением. Ныне перетряхивания есть, но они не носят обязательного характера. А так – когда уж слишком заворуются или вой от обиженных дойдет, или что подобное такое, чрезвычайное. А потом – опять тишина, да покой. Для тех, кто являет собой аппарат. Вот и выходит, что все встряски, все катаклизмы – будь то хоть гнев начальства, хоть Смута – через некое время, весьма незначительное, отступают для аппарата на задний план, поскольку четко регламентированная иерархия и такая же деятельность постепенно приучают всех этих канцеляристов к мысли о своей нужности. Ведь конечно – без этой бумажки никакого бы дела не делалось! И как насадил тушинский вор подъячих, да копиистов, так и попали они на службу к царю Михаилу Федоровичу – цари приходят и уходят, канцеляристы остаются и будут существовать вечно, ибо семя их неистребимо! А уж от сей нужности – и следующий вывод, вполне логический: о своей самоценности. То есть аппарат власти понемногу начинает охладевать к нуждам породившей его власти и государства и в конце концов замыкается лишь на себе. Поэтому всякое реформаторство, опирающееся на аппарат, невозможно в принципе и объяснимо лишь с точки зрения политической простоты-наивности или такой же изощренности, когда демагогия становится символом веры, реальное же дело не имеет никакого значения.