— Семьдесят один, — уточнил Стративул, который гордился Андроником как национальной святыней:
И рассказал, что в Энейон — имение принца и место его ссылки, а она, говорят, уже отменена, то и дело прибывают знатные люди из столицы… Стративул перечислил несколько имен, среди которых Денису были знакомы рыжий Исаак Ангел, Феодорит и даже Никита Акоминат, полюбившийся ему молодой человек, историк. С некоторым трепетом ожидал имен Теотоки и Манефы Ангелиссы, но не услышал.
В разговор осмелилась вмешаться хозяйка постоялого двора, видимо, она имела здесь порядочный вес. Она сказала, что все приезжие везут за собой целые караваны сопровождающих лиц — друзья, приживальщики, слуги. Что уж делать, так повелось со времен Древнего Рима, чем больше челяди, тем выше мнение об ее хозяине. В Энейоне уже заселили все, вплоть до курятников и все окрестные деревни. Теперь и до ее постоялого двора добираются, предлагают хорошие деньги.
— Молчала бы ты, Анна! — прервал ее Стративул. — Все бы тебе деньги! Тут большая игра, политика. Наш, например, мегадука (губернатор, великий правитель) Аргир, тот Андроника терпеть не может, говорит, что в феме все безначалие от него… Некоторые даже принцу готовы приписать и неурожай и голод…
— Чиновники царские все продажные! — в голос закричал какой-то только что зашедший посетитель, который спервоначалу не мог понять, что здесь происходит, может быть, приехал судья? — Телку нарочно на общественный выгон загоняют, потом штрафу полцены за нее берут!
«Эге-ге, — подумал Денис. — Да здесь целый митинг назревает. Этого нам не надо». И вообще ему было с непривычки неловко, вот он ест, а остальные стоя смотрят ему в рот. И он спросил, чтобы переменить тему:
— Так где же находится это самое дарованное нам поместье?
Ферруччи развернул свиток, причем все смотрели на него так, будто он собирается напустить на них огнедышащего дракона. Однако юный предок Колумба, хотя и получил порядочное для генуэзца образование, ничего не мог разобрать в греческом минускуле. Взялся Стративул, он при этом перекрестился, даже подул на строчки, словно сгоняя с них беса. Но и у него ничего не получилось, Стративул оправдался тем, что учился читать воинский устав, а там все слова другие.
Пришлось взяться самому Денису, наш Археолог напряг память по занятиям греческой палеографией. Если учесть все точки и значки, которыми отделяются сокращения и все слитности, если взять во внимание небрежность писцов, то можно установить следующий текст: «Пафлагонская фема, в округе Филарица, имение бывшее воина Русина».
— Как, как? — встрепенулась Фоти.
— Ру-си-на, — по складам перечитал Денис.
— Не может быть! — просто вскричала она. — Ой-баяй!
Денис еще раз просмотрел текст, вновь учел все значки и сокращения, но выходило все то же — имение воина Русина!
Тогда Фоти положила голову ему на плечо и заплакала.
— Матерь Божия, заступница! Значит, мой отец умер!
5
Накануне Пасхи, которая выдалась ранней — не расцвело даже персиковое дерево, что в этих широтах приходится на конец зимы, по столице поползли слухи, будто правительница Ксения-Мария и ее первый министр протосеваст Алексей раскрыли заговор на свою жизнь, а главное — на жизнь и достоинство малолетнего василевса Алексея II. Верховный прокурор Пантехни произвел энергичные аресты. Были схвачены старшие сыновья опального принца Андроника, затем еще ряд влиятельных лиц, в том числе Каматир, тот самый принципиальный правдолюбец, очень желавший стать патриархом, а побывший только городским эпархом и то скоро выгнанный за пьянство.
По самому набору арестуемых лиц все сделали вывод, что заговором, если таковой был, руководил не кто иной, как сам принц Андроник из своего пафлагонского далека.
«Приди, Андроник, — пели бродячие кифареды, — Ты на охоте поражаешь льва в поединке боевом. Ты всех врагов своих сражаешь, ведь ты со страхом незнаком. Приди, Андроник, нашу нечисть метлой железной выметай. Всех иноземцев беспородных, всех тунеядцев благородных и всех грабителей народных в пучину ада отправляй!»
Вовсю шел праздник, гудел пасхальный звон, когда эту весть разнесли глашатаи по перекресткам, но с одним существенным дополнением. По случаю великого праздника патриарх Феодосий заступился за виноватых (или невиноватых?), и по его ходатайству юный василевс и царственная его мать простили их и они вышли на свободу.
Но тут новый слух захлестнул урочища и предместья. Теперь страшилась за свою драгоценную жизнь другая Мария, кесарисса, и ее благоверный кесарь Райнер. Они вновь, бежав из-под домашнего ареста, спаслись у алтаря Святой Софии. Как раз в этот час грандиозный крестный ход с хоругвями, мощехранительницами, чудотворными иконами достиг площади Августеон.
— О-гэ! — узнав об этом, закричал народ. — Ломайте ограды, хватайте топоры!
Это была искра, и только ее не хватало в той бочке с горючим, которой была тогда столица. Нашлись идеологи — бродячие попы в пудовых веригах, они готовы были голосить где-нибудь на перекрестке хоть всю ночь, а затем вести народ куда угодно. Некоторые уверяли, что это и есть павликиане, вышедшие из подполья. Так или иначе, празднование Пасхи было сорвано.
Вконец растерявшаяся правительница послала за вечным выручателем Враной, но тот, как раз сочетавшись наконец браком со своей нареченной невестой, повез молодую в свадебное путешествие. Куда бы вы думали? В тот же Редеет, военный лагерь, где вовсю шла подготовка к летнему походу в Болгарию.
Впрочем, Врана отозвался на призывный вопль правительницы и прислал к ней одного из своих молодых генералов. Это был доместик Саватий, имя которого при дворе было почти неизвестно, а для народа ненавистно, потому что, уверяли, он был по происхождению не римлянин.
Доместик Саватий предъявил в Святую Софию ультиматум — освободить помещение храма не позже чем через три часа. Народ смеялся над этим ультиматумом, потому что мягкотелость и нерешительность римских стратегов вошли в поговорку. Сторонники Марухи сбегались к храму и воздвигали заграждения.
Близился государственный переворот. Богатые люди на всякий случай закапывали сокровища и уезжали в загородные имения.
Тем временем недремлющий Саватий приказал мобилизовать всех портовых грузчиков и под конвоем доставить их на Августеон. Начальник городской стражи Федор Лапарда за промедление с исполнением приказов и несмотря на близость к царствующей династии был забит в колодки и в них проведен перед молчащим от изумления войском.
И в наступающих сумерках в столицу вошли иноземные части из пригородных лагерей — варяги в рогатых касках, русские в шишаках, франки в бочкообразных шлемах, генуэзцы в шапках, похожих на бритвенные тазики. Бесподобные сирийские лучники расстегнули колчаны, полные пернатых стрел.
Срок ультиматума истек, когда наступила уже полная темнота. Зажглись тысячи факелов в руках войска и народа, как будто взошло новое солнце.
Глашатаи Саватия с угловой башни Юстинианы — самого высокого из дворцов еще раз призвали к повиновению и еще раз получили в ответ взрыв яростных ругательств.
Тогда Саватий погнал портовых грузчиков разбирать баррикады, конвой нещадно хлестал их бичами. С трех самых высоких точек Августеона лучники пустили тучу стрел в направлении Святой Софии. Ее доблестные защитники в ужасе кинулись внутрь храма, в дверях произошла жуткая давка, десятки были задавлены насмерть.
Наемники врезались в толпу сочувствующих Марухе зевак и погнали их — в том числе женщин и детей — на баррикады впереди своих наступающих шеренг. Никаких слез и увещеваний они не воспринимали, ведь они были варвары.
«Сдаемся, сдаемся!» — спешно сообщили из притворов Святой Софии кесарь и кесарисса. Им-то что — быстроногие рабы в богатых носилках доставили высокородных мятежников обратно под домашний арест в их прекрасный дворец. А на городских площадях озверевшие стражники били и хлестали провинившуюся чернь, которая старалась поскорее разбежаться и спрятаться.
На высокой паперти храма патриарх Феодосий в пасхальном драгоценном облачении с высоченным крестом вместо посоха заклинал безумцев остановиться.
Тогда-то из далеких Влахерн, куда в загородную резиденцию удалились на время событий юный василевс, правительница и весь их синклит, получен был всемилостивейший указ о прощении. Улицы уже опустели, богаделы в капюшонах с прорезями для глаз растаскивали трупы по мертвецким.
«О-гэ! — уныло пели кифареды, еле шевеля струнами. — Ты не пришел, Андроник, теперь уж все равно. А стоило тебе лишь на Босфоре появиться, и все желанное могло свершиться, венец заветный василевса, а нам — свобода и вино!»
— Кто этот Саватий? — спрашивала Ксения-Мария, когда ей докладывали о происходящем. — Армянин, ивериец? Как легко ему все это далось! Он мог бы, лишь пожелай, захватить и Влахерны, и Большой Дворец, и священные кувуклии, и… Боже, страшно даже подумать, что бы он мог захватить еще!
Императорские гонцы поскакали один за другим в Редеет, в ставку протодоместика Враны, везя рескрипты и награждения. На рассвете и оттуда прибыл логофет с предписанием Саватию выводить из столицы успешно потрудившиеся войска.
— Где превосходнейший? — спросил логофет, входя в адъютантскую в штабе Саватия. Оруженосец сообщил, что около второй стражи ночи высокородный Саватий потребовал себе полкубка хиосского смешать с водою. У него еще был диакон, читал вслух Евангелие. Затем высокородный всех отпустил до утра, сам еще долго свет не гасил.
Постучали в дверь, но доместик не отозвался. Стучали еще и еще, затем решились и вошли. Саватий в домашнем хитоне сидел за столом, кудрявая его большеносая голова была неправдоподобно вывернута, а широко раскрытые глаза мертвы. Выпитый кубок валялся на полу.
— Нет! — дико закричал оруженосец, мгновенно понявший, чем лично ему грозит эта ситуация. — Не может быть! Я сам отпил из кубка, прежде чем подавать!
Другие шептались о том, что душа, застигнутая смертью за чтением Евангелия, прямым ходом направляется в рай…