— Ох уж этот принц, сколько мы возлагали на него надежд! — старушка с испугом оглянулась, но Иконом спал, клюя длинноносой физиономией, а начальство было поглощено своей беседой.
— А этот жирный бес Агиохристофорит…
И тут Теотоки пришла в голову дерзкая мысль. Вывести сейчас Манефу из караульни, солдаты, конечно, задержать свою генеральшу не посмеют, да они были заняты дележом орехов, которые приказала раздать им Теотоки. В ближайший проулок, там Макрон Емвол, это целое царство, кто туда попал, все равно что провалился в тартарары.
И вздохнула — не та уж стала Теотоки, генеральша, уж по проволоке не пройдет. Да и Манефа не выдержит такой эпопеи. И закончила фразу:
— Антихрист этот смертельно ненавидит моего Врану, все время наговаривает про него при дворе.
— Этот ублюдок знаешь что мне обещал? — начинает хлюпать бедная Манефа. — Если, говорит, твой сын Сампсон, который на Кипре, добровольно не сдастся, буду пытать тебя лично — кочергой, говорит, раскаленной, пока кишки не вылезут!
Обе в ужасе замолкли, потому что зверь Агиохристофорит слов на ветер не бросает. Перешли на Вороненка, поносик у него, травки даем ему, отвары. Мальчишечка веселый, смышленый, не скажешь, что отцу его столько лет… А бедный Врана все не может встать после той конфузии под Никеей.
— Иисусе Христе! — вздыхает Манефа. — Неси свой крест. Ведь и я свой несу…
Тут она, сообразив, что время свидания истекает, приблизилась к Теотоки, приподняла ее плат, принялась шептать какую-то сногсшибательную новость, от которой глаза Теотоки становились большими, как черное пламя.
— Не может быть! — ахнула Теотоки.
— Ей крест!
— Убийцы!
— Пречистая заступница, помилуй нас!
— Да откуда это известно?
— Вся тюрьма говорит.
— Тюрьма!
— Да, милая, это такое место, где все всё узнают раньше даже, чем твой пресловутый Агиохристофорит.
— Да как же так…
— А отчего бы нет? Сначала Маруха, потом царица Ксения, теперь мальчик василевс… Логично!
— Но он же несчастный, больной ребенок. Мальчишка, больше никто! Мой Врана говорит…
— Тс-с… — удержала ее Манефа. — А то Агиохристофорит и вправду из нас кишки выпустит. Послушай, что я скажу напоследок. Не может он править, не может… Пусть он хоть в десять раз талантливее, чем его братец Мануил. Но тот мог править, а этот нет. Болен, что ли, или бесом одержим? С бабами, с детьми воюет!
— Теперь кровь рекой польется, — тосковала Теотоки.
Манефа сама объявила коменданту, что свидание окончилось, благословила племянницу, былая властность к ней вернулась. Иконом подал ей костыли, но она отклонила его поддерживающую руку.
Уже в дверях снова оборотилась к племяннице:
— Токи, девочка, забыла сказать. В наш дом безбожники вселили какую-то голытьбу, ты живешь в Редеете, ничего не знаешь. Антихрист велел кричать на перекрестках, что так будет с домами всех изменников и дезертиров…
8
И опять поехала в глубь переулка Сфоракия военная фура, а за ней солдаты с закатанными рукавами и гордый Мурзуфл на толстом коне. Мимо спешили какие-то богаделки, рыночные перекупщики, водоносы с глиняными амфорами. В угловой церквушке слышалось согласное пение хора.
В тот далекий уже ясный день, когда неоднократно зовомый ею Денис все-таки пришел, Теотоки готова была пасть перед ним и признаться ему, что жизни без него нет. Затем Денис проявил и осторожность и любезность, а на колени встал ее муж, седой и заслуженный Врана, и ей стало стыдно, хотя какой-то бесенок вертелся внутри и наговаривал — а тебе какое дело? Пусть он заслуженный, а не перед тобою же?
И поскольку никак с бесенками этими управиться не могла, она решила просто — уйти в монастырь. И настолько твердо решила, что завещание написала и пожитки собрала… Но тут доложили: у Вороненка жар, ребенок мечется, зовет… Она считала себя плохой матерью (зато на кормилиц и нянек не жалела), подумала — Господь наказывает. Затем несчастье Враны под Никеей… И теперь чувствует она, что слова Манефы — безропотно нести свой крест — упали на благодатную почву.
Истошный крик вывел ее из задумчивости. Фура стояла перед домом Манефы, в котором уже ничего не было величественного и замкнутого. Парадная дверь почему-то была заколочена доской наискосок, хотя перед ней расхаживал привратник в шитой галуном тоге, кое-где порванной и замазанной грязью. Зато ворота во двор были распахнуты, даже сорваны с петель и туда входило и выходило множество совсем не респектабельного народа.
— Боже! — удрученно сказала Теотоки, отгибая край занавески в фуре, чтобы рассмотреть. А истошный крик тем временем повторился.
— Госпожа Ангелисса! — двое вояк еле удерживали старика с костылем, который рвался к ее фуре. — Госпожа Ангелисса! Ой, что я болтаю, скудоумный! Конечно же, госпожа Врана! Госпожа моя Врана! Городской эпарх поселил меня с семейством в уважаемом вашем доме, я согласился, думаю, станем хоть имущество ваше беречь…
Теотоки его узнала. Это же был клиент, подшефный, так сказать, тетушки Манефы, многодетный бывший клеветник Телхин!
— Все равно, думаю, — изъяснялся он, — нищету теперь вселяют в дома изменников… — Ой, что я говорю! Язык мой враг мой!
— Ну вселяют и вселяют, — сухо сказала Теотоки, опустив занавеску и откидываясь внутрь фуры на подушки.
Но Телхин все-таки прорвался к ней и, отпихнув солдат, сунул голову внутрь фуры.
— Так ведь и меня теперь выселяют! — вопил он. — Заступитесь!
Тут дука Мурзуфл сообразил, что ему неловко просто красоваться на коне, когда госпожу так осаждают. Он подъехал к вопящему клиенту и стегнул его. Телхин завилял тощим задом.
— Ой, ой, милостивцы! Пришла какая-то маркитантка, ступай, говорит, из этой кувикулы, она мне нравится, я, говорит, буду в ней жить… А я, всесветлейшая, расположился как раз в вашей девичьей комнатке, помните, с розочками на карнизе?
— И ты ушел?
— Что было делать, милостивица, у ней такая жестокая рука, у этой маркитантки! Но сегодня утром вообще нахлынула какая-то рвань вонючая, катакомбы, что ли? И давай крушить все подряд! Слышите?
Из глубин пространного дома доносились словно бы утробные вздохи, а на фоне их лязг и звон от разбиваемых предметов. Решетчатая дверь на верхнем балконе вдруг растворилась, и на улицу высыпался целый дождь разнообразных осколков.
— Мурзуфл! — призвала Теотоки.
— Здесь, всемилостивейшая!
— А нельзя ли вышвырнуть их всех вон?
— Никак нет, — он указал рукояткой плети на кусок пергамена, прибитый у ворот. — Охранная грамота городского эпарха Каматира, который теперь патриарх.
— Ну и что, — усмехнулась Теотоки.
— Имею строжайшие инструкции вашего супруга не вступать ни в какие конфронтации с властями…
Мурзуфл, уроженец глухого села, питал пристрастие к иностранным терминам.
Тогда по знаку Теотоки слуги вынули ее из фуры, и она храбро вошла в разоряемый дом. За ней направились хныкающий Телхин и дука Мурзуфл, который для внушительности помахивал хлыстиком.
Завидев солдат, пришельцы, носившиеся, как черти перед заутреней, попрятались. Только у чулана слышалось не то повизгивание, не то смех. Теотоки обнаружила там своего гнома.
— Фиалка! Ты здесь? Чего ты так скрючился? Что тут с тобой было?
Гном объяснил на пальцах, что пришедшие из катакомб (из-под земли) облили его тестом, обваляли в перьях (чириканье и общипыванье самого себя) и гоняли по анфиладам (горестный всплеск полных ручек).
— Бедный мой добрый дух! — целовала его Теотоки. — Как я могла тебя забыть?
И она поручила его служанкам, чтобы хорошенечко выкупать и захватить с собою в Редест.
— Теперь ты всегда будешь со мною. Ты станешь беречь нашего Вороненка. Ты доволен?
Гном радостно кивал круглой головою. А Телхин все клянчил:
— Пожалуй, госпожа Врана, прикажи нам еще пожить в твоем уважаемом доме. Наш-то, шестиэтажный, сгорел дотла! Младшие бы разместились в госпожи Манефы покоях… Только бы выкурить этих еретиков! Франго, старшенькая моя, она бы, если ты дозволишь, в твоей спаленке…
Услышав про свою спаленку, Теотоки решительно пошла наверх. Десятки настороженных глаз следили за нею, какие-то чумазые исаврянки нянчили голых младенцев. Под аркой бывшего триклиния тряслась рука, словно козлиная лапа:
— Ми-илостыньку, пожа-алуй!
Вот и белая с медным кольцом дверь ее девичества. Потянула за кольцо и будто открылся аквариум, заповедник зелени и солнечных зайчиков.
— Эй, ты кто? — закричал грубый бабий голос. — Закрой дверь с обратной стороны!
Женщина в широченных юбках, поставив таз на ее детский коврик, распаривала себе мозоли.
— Ты-то кто? — переспросила Теотоки, вложив в эти слова столько презрения, на сколько была способна.
Как объяснишь ей, что в этой тесненькой кувикуле с розочками на карнизе осталась лучшая часть ее еще такой короткой жизни! И Теотоки молча смотрела на нее.
Неведомая захватчица закричала первая. Ее трясло и трепыхало все крупнее — она припадочная, успела подумать Теотоки.
— А-а? Так это ты по проволоке ходишь, римская стерва? А я, всю жизнь свою труженица, мне негде голову приклонить!
Тут и Теотоки испытала ненависть ни с чем не сравнимую, невыносимую, сжигающую дотла.
Маркитантка чем-то ударила ее так, что боль ослепила и оглушила, а Теотоки, в свою очередь, захватила ногтями ее теплую шею и принялась кромсать. Обе медленно повалились на пол и покатились в густой, вонючей жиже.
В отчаянии прыгал гном Фиалка, и дука Мурзуфл стоял, опустив свой хлыстик, потому что, где дерутся две женщины, целая армия бессильна.
Но уже мало кто и обращал внимания на раздоры в доме, который когда-то построил славный Палимон по прозвищу Хирург. Над столицей, над куполами и крышами, вместо привычного заката разливался неожиданный восход, некая новая аврора, от которой щемило сердца и души жгло предчувствием. И люди выходили из домов и обескураженные смотрели вверх в расцветающее небо.