о нередко старец удостаивался божественных видений, ибо получал озарение свыше. Как сказал господь: «Кто не оскверняет плоть и всегда трезвится, бодрствующим оком души видит божественные видения и получает в награду блага вечные».[210]
Зосима говорил, что еще малым дитятей отдан был в этот монастырь и до своего 53-го года проходил там поприще подвижничества, а потом смутился мыслью, что по совершенству своему во всем не нуждается более в наставничестве. Так, по словам его, он рассуждал в своей душе: «Есть разве на земле монах, который мог бы преподать мне что-нибудь или был бы в состоянии наставлять меня в подвиге, какого я не ведаю и в каковом не упражнялся? Разве сыщется кто среди пустынножителей болий меня деятельной жизнью или созерцательной?». Однажды старцу предстает некий муж и говорит ему: «Зосима, ты славно и, насколько это в силах человеческих, подвизался, и славно прошел монашеское поприще. Однако никто не достигает совершенства, и ожидающий его подвиг труднее уже свершенного, хотя человек того и не ведает. Чтобы ты узнал, сколько есть еще других дорог ко спасению, уйди из родной земли и из дома отца твоего, подобно тому славному праотцу Аврааму,[211]и ступай в монастырь вблизи реки Иордана». Тотчас старец, согласно этому велению, покидает обитель, в которой он с младенческих лет жил, приближается к святейшей среди рек, Иордану, и, путеводимый тем же ранее представшим ему мужем, находит монастырь, который предуставил ему для жительства бог. Постучав в двери, он видит привратника, который сообщает о его приходе игумену. Тот, приняв старца и увидев, что он со смирением по монашескому обычаю творит поклон и просит за него помолиться, спрашивает: «Откуда и зачем ты пришел, брат, к этим смиренным старцам?». Зосима отвечал: «Откуда я пришел, незачем говорить, пришел же я, отец, ради назидания духовного, ибо слышал о вашем славном и достохвальном житии, могущем духовно приблизить ко Христу, богу нашему». Игумен сказал ему: «Только бог, брат мой, врачует слабость человеческую, и он обнаружит тебе и нам божественную свою волю и наставит тому, как надобно поступать. Человек же не может наставить человека, если всякий постоянно не будет сам ревновать о духовной пользе и рассудительно стремиться совершать должное, надеясь в этом на помощь божию. Однако, если любовь к богу подвигла тебя, как ты говоришь, прийти к нам, смиренным старцам, оставайся здесь, раз ты для этого пришел, и добрый пастырь, отдавший душу свою во искупление наше и по имени зовущий своих овец,[212]напитает всех нас благодатью святого духа. Когда он кончил, Зосима снова склонился перед ним и, попросив игумена помолиться за него и сказав «аминь», остался в том монастыре. Он увидел, как старцы, преславные своей деятельной жизнью и созерцанием, служат богу: псалмопение в монастыре никогда не смолкало и длилось всенощно, в руках монахов всегда была какая-нибудь работа, а на устах псалмы, никто не произносил праздного слова, заботы о преходящем не тревожили, годовые прибытки и попечение о житейских печалях даже по имени не были известны в обители. Единственным стремлением у всех было, чтобы каждый был мертв телесно, ибо умер и перестал существовать для мира и всего мирского. Всегдашним брашном были там боговдохновенные слова, тело же монахи поддерживали только самым необходимым, хлебом и водой, ибо каждый горел любовью к богу. Зосима, увидев их житие, ревновал об еще большем подвиге, принимая все более тяжелые труды, и нашел сподвижников, прилежно трудившихся в вертограде господнем. Прошло довольно дней, и настало время, когда христиане наблюдают великий пост, предуготовляясь почтить страсти господни и воскресение. Монастырские ворота никогда не отворялись и постоянно были на запоре, чтобы монахи без помех могли свершать свой подвиг. Отмыкать ворота запрещалось, кроме тех редких случаев, когда сторонний монах приходил за каким-либо делом. Ведь место то было пустынное, недоступное и почти неизвестное соседним монахам. В монастыре исстари соблюдалось правило, из-за которого, я полагаю, бог привел Зосиму сюда. Что это за правило и как оно соблюдалось, я сейчас скажу. В воскресение перед началом первой седмицы поста по обычаю преподавалось причастие, и всякий приобщался чистых тех и животворящих тайн и, как это принято, вкушал немного от еды; все затем вновь собирались в храме, и после долгой молитвы, творимой коленопреклоненно, старцы давали друг другу целование, каждый из них с поклоном подходил к игумену, прося его благословения на предстоящий подвиг. По скончании этих обрядов монахи отворяли ворота, согласным хором пели псалом: «Господь свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться?»,[213] и все выходили из обители, оставляя там кого-нибудь не затем, чтобы сторожить их добро (ибо у них не было ничего, что могло бы привлечь воров), но дабы не оставлять церковь без опеки. Каждый запасался чем мог и чем хотел из съестного: один брал сколько ему требовалось хлеба, другой — сушеные фиги, третий — финики, четвертый — моченые бобы; некоторые не брали с собой ничего, кроме рубища, прикрывавшего их тело, и насыщались, когда испытывали голод, растущими в пустыне травами. Правилом и непреложно наблюдаемым законом у них было, чтобы один монах не знал, как подвизается другой и чем занят. Едва перейдя Иордан, все далеко отходили друг от друга, разбредались по всей пустыне, и один не приближался к другому. Если же кто издали замечал, что какой-нибудь брат идет в его сторону, не медля уклонялся с дороги, и шел в другом направлении, и пребывал наедине с богом, непрестанно распевая псалмы и питаясь тем, что было под рукой. Так монахи проводили все дни поста и возвращались в монастырь в воскресение, предшествующее животворящему восстанию Спасителя из мертвых, чтобы торжествовать предпразднество по чину церкви с ваями.[214] Каждый приходил в монастырь с плодами своих трудов, зная, каков его подвиг и какие семена он взрастил, и никто не спрашивал другого, как тот проходил назначенное себе состязание. Таково было это монастырское правило, и так оно во благо свершалось. Ведь в пустыне, имея судьей единственно бога, человек состязается с самим собой не ради угождения людям и не для того, чтобы выставить свою стойкость напоказ. Свершаемое же ради людей и им в угоду, не то что без пользы для подвизающегося, а служит для него причиной великого зла.
И вот Зосима по принятому в этом монастыре правилу с малым запасом необходимого для телесных нужд пропитания и в одном рубище перешел Иордан. Следуя этому правилу, он шел по пустыне и ел, когда его побуждал к тому голод. Ночью там, где его застигала темнота, он прямо на земле вкушал краткий сон, а на рассвете снова продолжал путь и всегда шел в одном направлении. Ему хотелось, как он говорил, дойти до внутренней пустыни,* где он надеялся встретить кого-нибудь из живущих там отцов, который мог бы духовно просветить его.
*Текст испорчен.
Зосима шел быстро, словно спеша к какому-то славному и знаменитому прибежищу. Он шел так 20 дней и однажды около шестого часа решил на малое время остановиться и, взглянув на восток, сотворил обычную молитву.
Обыкновенно он в определенные часы дня останавливался на краткий отдых, творил песнопения и, преклонив колени, молился. Тут во время молитвы, когда глаза его были возведены к небу, справа от места, где он стоял, Зосима увидел как бы человеческую тень. Он задрожал от ужаса, думая, что это диавольское наваждение. Оградив себя крестным знамением, ибо в это время кончил молитву, и стряхнув страх, Зосима оборотился и увидел, что подлинно кто-то идет в сторону полдня. Человек был наг, темен кожей, словно его опалил солнечный жар, волосы же имел белые, как руно, и короткие, так что они едва досягали шеи. Зосима, увидев это и словно впав от радости в восторг, исполненный ликования из-за удивительного зрелища, бросился бежать в ту сторону, куда поспешал представший ему муж. Он возвеселился неизреченным веселием, ибо не видел во все те дни ни людского облика, ни следов или признаков зверя или птицы и жаждал узнать, что это за человек и откуда, надеясь стать свидетелем и очевидцем преславных дел. Когда этот путник понял, что издали за ним следует Зосима, он бросился бежать в глубь пустыни. Зосима же, как бы забыв о своей старости и презрев тяготы пути, решил его настигнуть. Он преследовал, а муж тот усиливался уходить. Но Зосима бежал быстрее и вскоре приблизился к убегающему. Когда же настолько близко подошел, что можно было расслышать голос, Зосима стал кричать и так со слезами говорил: «Зачем бежишь меня, грешного старца? Раб божий, подожди кто бы ты ни был, ради бога, по любви к которому ты поселился в этой пустыне. Подожди меня, немощного и недостойного, ради надежды своей на награду за подъятый тобою труд. Остановись, удостой старца своей молитвы и благословения ради бога, не отторгающего ни единого человека. Пока Зосима все это со слезами говорил, оба они оказались как бы в ложе, изрытом речным потоком. Я не думаю, что когда-нибудь там протекала река (ибо как это могло быть в пустыне?), но место было тем не менее таково на вид.
И вот, когда они достигли этой впадины, беглец спустился в нее и вышел по другую сторону, а Зосима, утомившись и не в силах долее бежать, стоял на этом краю, непрестанно плача и стеная, так что при близости расстояния тому возможно было расслышать. Тогда муж тот сказал: «Авва Зосима, прости меня ради бога, но нельзя мне оборотиться и показаться тебе на глаза, ибо я женщина и совсем нага, как ты видишь, и срам моего тела ничем не прикрыт. Но если тебе угодно исполнить просьбу грешницы, дай свое рубище, чтобы мне скрыть то, что выдает во мне женщину, и я повернусь к тебе и приму твое благословение». Ужас и восторг, как он передавал, овладели Зосимой, когда он услышал, что женщина назвала его по имени, Зосимой. Ибо, как муж острого ума, умудренный в вещах божественных, старец понял, что она не могла бы назвать по имени человека, которого никогда прежде не видела и о ком никогда не слышала, не будучи отмечена благодатью предзнания. Тотчас Зосима исполнил то, о чем женщина его просила, и разорвал свой ветхий гиматий, и, повернувшись к ней спиной, бросил половину ей. Женщина, прикрыв то, что прежде всего следовало закрыть, поворачивается к Зосиме и говорит ему: «Зачем тебе, авва Зосима, угодно было увидеть грешницу? Что хотел ты узнать или увидеть, не убоявшись подъять такой труд?». Он, склонив колени, по обычаю попросил благословения, а она, припав к его ногам, просила о том же. Оба они простерты были на земле, и каждый просил благословить его, и оба говорили только: «Благослови». По прошествии достаточного времени женщина сказала Зосиме: «Авва Зосима, тебе приличнее благословить меня и за меня помолиться, ибо ты почтен пресвитерским саном,