ергнуть святых в нутро быка. И вот приспешники императора повлекли мучеников, немало не скорбящих, без всяких следов страдания на лице, и, приблизившись к быку и воздев руки и глаза к небу, святые сказали: «Боже, господь сил, услышь мольбу нашу и дай нам, господи, за то, что проверил и испытал нас в огне подвига во имя твое, получить удел всех от века твоих святых. Ты, по слову своему, господи, привел нас к прежней славе и блеску мира сего, ныне же приведи от преходящего к вечному. Вот во имя твое мы предадим себя огню, отец вместе с детьми и их матерью. Да будет наша жертва любезна тебе, и да посрамится силой твоей враг всего человеческого рода. Да прославится, господи, через нас, ничтожных, преславное имя твое. Не презри жертву нашу, но пусть пред лицом твоим будет она как дары Авеля, как жертва Авраама, как кровь первомученика,[598] как убиение, огненная смерть и мученическая кончина всех святых. Уготовь спасение души и освобождение от всякой скорби всем, творящим ради святого твоего имени нашу память».
Едва эти слова за славным мучеником Евстафием повторил хор сомучеников его, был им глас с неба, рекший, что мольба их услышана, и объявлявший их наследниками царствия небесного. После того, как мученикам был глас этот, все они с ликованием тотчас вошли в нутро огненного быка. Но он уже не был орудием пытки: как бы святые ни прикасались к нему телом, медь только свежила их покрытые испариной тела и придавала им сил. И так, славя бога и желая найти в царствии его успокоение, сентября двадцатого дня они предают в руки его свои мученические и многажды в состязаниях торжествовавшие души. Однако по прошествии трех дней исчадие зла, Адриан, приближается к медному этому быку и требует, чтобы его открыли (ведь на спине его была дверца). Когда дверцу открыли, он и все присутствующие видят тела мучеников; на них не было никаких следов огня и противу прежнего они сверкали еще большей белизной. Потому тиран, думая, что святые живы, велел вытащить их из чрева быка, и тут всех охватило великое удивление, что огонь не коснулся святых и не повредил им, чтобы пламя можно было считать причиной их смерти. Пораженные этим великим чудом, все словно в один голос и по чьему-то знаку воскликнули: «Могуч христианский бог! Иисус Христос — единый истинный бог, великий, всемогущий, соблювший тела своих святых невредимыми среди пламени, так что и единого волоса их не тронул огонь; неложное свидетельство его божественной силы дали уже львы, сохранившие рабов его от погибели». Так и подобным образом славя бога, говорил народ. Тиран же, посрамленный, а равно испуганный криком толпы, с позором отступил, а с ним вместе тайно скрылся общий враг всех живущих. Благочестивейшие и вернейшие из христиан подняли тела многажды в состязаниях торжествовавших мучеников Христовых, почтили их, как подобает, песнопениями и похоронили с честью и богобоязненно в священном месте. Когда же к скончанию пришло языческое ослепление, мученикам построили молитвенный дом, славя отца, сына и святого духа, единое божество и единое царство. Да будет ему слава, честь, сила, величие и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Текст переведен по изданию:
Analecta Bollandiana, III, Paris, 1884.
Мученичество святой Евгении
Когда римский скипетр от отца его перешел к Коммоду[599] и этот император правил уже семь лет, некий знатный муж Филипп был назначен эпархом Египта[600] и послан туда вместе с женой Клавдией и детьми. У него было двое сыновей, Авит и Сергий, и дочь по имени Евгения, исполненная душевного благородства,[601] а равно отличавшаяся статностью и чудной красотой, о жизни которой здесь будет рассказано тем, кто любит добродетель. Прибыв в великий город Александрию, Филипп стал управлять по римским законам и следовал всем отеческим обычаям, был суров к тем, кто занимался волхованием, был суров и к иудействующим: многих из них он убил и не дозволял называться иудеями, к христианам же относился терпимее и, изгоняя их из города по велению императора,[602] разрешил жить вблизи городских стен. Он относился к христианам с уважением из-за того, что они вели строгую жизнь, и ставил их выше идолослужителей. Сам же Филипп держался унаследованного от отца суеверия, но был любителем науки и красноречия и воспитывал свою дочь Евгению в любомудрии, обучая ее латинскому и греческому знанию, и стремился, чтобы она достигла успехов в философии. Она же к природной восприимчивости присоединяла упражнение и весьма быстро превзошла все науки, выказывая прилежание ко всему полезному, а все, чем занималась, сохраняла в уме и, что выучивала, так крепко держала в памяти, точно в сердце ее оно было начертано на медных табличках.
Столь умудренная знанием, она выдавалась также душевными добродетелями, и радовала взор, и говорила только достойное, чтобы этому внимать, и стремилась только к полезному и спасительному, и, что самое удивительное, в неполные пятнадцать лет превосходила добронравием и попечением о добродетели тех, кто был старше ее по возрасту. Все это не могло остаться скрытым — ведь молва о ней прошла повсюду, — и вот славный государственным умом Анилин, тогда ипат[603] и первый среди знатных римлян, посватался к славной своей добродетелью девушке. Родители, приступивши к Евгении, стали спрашивать, по сердцу ли ей брак и нравится ли жених, и тогда Евгения явила благородство своей души. Готовая скорее претерпеть все, только бы не расстаться с любезной ей девственностью и не разлучиться с чистотой, она прибегает в своем ответе родителям к лукавству. С похвалой отзывается о знатности Акилина и с осуждением о его нраве, говоря, что должно выбирать таких женихов, которые служат украшением своего рода, а не надеяться, что род украсит их. Когда за нее сватались многие другие, славные своим богатством и знатным происхождением, Евгения не затруднялась находить благовидные предлоги, чтобы отвергнуть всех. Она таким образом отказывала всем желающим взять ее в жены, в действительности же совершенно отвергала брак и стремилась единственно к одному — навсегда сохранить чистоту. Так этот прекрасный и чистый сосуд был готов к восприятию божественного мирра. Потому за благими делами вскоре пришла благая вера, и чистая Евгения пошла к чистому свету благочестия. Случаем же тому послужило ей следующее. Евгения прочитала божественные послания провозвестника Божия Павла и, когда душой проникла в смысл их слов и узнала, что есть один истинный Бог, творец всяческих, тотчас просветилась умом, ибо и прежде он был чист. Уверовав душевно во Христа, она стала презирать безумное заблуждение своих родителей. Когда пришло повеление императора выселять христиан за городские стены и эпарх уже приступил к исполнению его, она, стремясь в полной безопасности общаться с христианами и вкусить их учения, притворяется, будто ради сельского приволья и свежего воздуха покидает город и дает себе на малое время отдых от занятий науками. Родители, ничего не подозревая, отпустили Евгению, и она радостно покинула Александрию. Придя в некую местность, где ей встретилась толпа благочестивых монахов, которые весьма стройно пели, она слышит святые те слова: “Ибо все боги народов идолы, а Господь Небеса сотворил”. [604] Услышав это и устыдившись заблуждения своих родителей, она тяжело вздыхает из глубины души, оборачивается к сопровождавшим ее евнухам (одного из них звали Прот, а другого Иакинф), которые обучались наукам и философии, и говорит: “Я знаю, что вы довольно образованны и знакомы с учением мудрецов, Сократа, Аристотеля, Платона, философов знаменитой стои и школы Эпикура, а равно с другими поэтами, софистами и всеми, кто надмевается тем, что обладает познанием мира. Так поймите, что все это — лишь басни и подобие истины, всякого способное сбивать с толку. Ведь язычники, кичащиеся своим знанием, либо говорят, что Бога вообще нет, либо полагают, что есть множество богов, высших и низших. Все это опровергается словами „Ибо все боги народов идолы»; в них — совершенное опровержение многобожия. Слова же „А Господь Небеса сотворил» [605] утверждают единобожие и указывают нам на общего нашего владыку. Это же говорит апостол Павел. Слова его о том, что надо всеми единый Бог,[606] привлекают меня, и я читала их вчера и третьего дня, и верую в них по великой их ясности и правдивости, так как они вселяют веру тем, что на деле из них проистекает. Вам, если пожелаете, приготовлен путь спасения. Отныне я не стану госпожой вашей, а сорабой и сестрой, ибо над нами будет общий владыка и отец, Господь. А так как мы под началом одного пастыря и согласны, как братья, единомысленно пойдем к христианам. Я слышала, что здесь есть монастырь, основанный неким Элином, который по величию своей добродетели удостоился епископского престола, некоему же Феодору вверено ныне его служение. Этот Феодор с такой ревностью о добродетели надзирал за своим стадом, сподобился столь великой благодати Божией, что без труда изгонял из бесноватых утесняющих их духов, недужных избавлял от скорби и даже возвращал глазам слепцов способность видеть желанный свет. Находившимся под его смотрением монахам он положил такие труды, что едва ли оставался час дня или ночи, который они не проводили бы в непрестанных молитвах и песнопениях. Монастырь этот недоступен для женщин, и монахам не разрешается видеть женщин. Поэтому остригите мне волосы и срежьте эти локоны, дайте мне мужское платье и ночью отведите в монастырь; сами будьте рядом с моей повозкой, а остальные слуги пусть идут впереди нее и позади, чтобы, достигнув того места, мы не дали им возможности ни о чем догадаться. Потом вам следует позаботиться, чтобы, войдя в монастырь, мы действительно обрели спасение”. Сказанные ею слова пришлись по душе евнухам, и они поспешили их осуществить. Этому сопутствовал счастливый знак: не успели они переступить порог монастыря, как из Гелиополя