[632] Но взявшиеся за этот труд родили беззаконие [633]:Богу было угодно, чтобы воля императора не исполнилась. И вот с шеи Евгении спал камень, и она, как великий Петр, немокренно ступала по водам реки.[634] Убедившись, что вода ей не страшна, император повелел ввергнуть святую в огонь большой пещи. Но призревающий на нее Господь и тут не оставил Евгению, и огонь, точно изменив своей природе, сохранил тело ее невредимым. Что же было дальше? Теперь ее решили предать глубокой тьме и голоду, заточив в мрачную темницу и лишив всякой пищи. Но враги не знали, что с нею Владыка Света, по слову пророка, кто излил на нее дневной свет, [635] и всятемница сверкала божественным сиянием. Ей дарован не только свет, но и божественная пища с неба — каждодневно Евгения чудесным образом получала хлеб белее снега и неземной сладости. Но величайшее этого чудо было явлено ей — сам тот Спаситель предстал Евгении, говоря: “Я, Евгения, тот, кто принял за тебя крест и смерть, за кого и ты пожелала претерпеть эти муки. Потому я удостою тебя великой славы и исполню всяческой благодати. Удостоверением любви Моей к тебе да будет то, что день, который уведет тебя к небесной жизни, будет днем, когда Я явился к человекам”. Сказав это, Господь покинул ее. Вскоре реченное им слово сбылось. Ибо в темницу к Евгении посылают какого-то переодетого монахом злодея, который ударом меча убивает мученицу в самый день Рождества нашего Спасителя. Мать и братья, свершив положенные обряды над своей пречудной дочерью и сестрой, переносят ее останки в некое место поблизости от города, зовущееся Римской дорогой.
Столь благочестиво прожила Евгения, столь благородно, соответственно имени своему, скончала дни, что мы не знаем, чему нам надлежит более дивиться — жизни ее во Христе или смерти за Христа: малое время спустя открылось, что она удостоилась славы и за жизнь свою, и за смерть. Чувства ее матери были двоякими — она радовалась, что Евгения стала жертвой за Христа, но печалилась из-за разлуки со столь пречудной дочерью и жестоко страдала, не видя ее, И вот во сне ей предстает мученица в столь блистательных одеждах, что глазу на нее было не налюбоваться, сопровождаемая девами, с которыми красотой не могла сравниться ни одна царица. Представ перед матерью, она сказала так: “Зачем, о мать, ты убиваешься обо мне и неутешно плачешь? Участь моя достойна радости, а не слез. Знай, что я и мой отец Филипп вкушаем неизреченное блаженство, приготовленное мученикам, пребывая со Христом как сопрестольные Ему. По прошествии немногих дней Он призовет и тебя в эту жизнь; братьям же моим постоянно наказывай нерушимой блюсти печать Христову[636] и быть мне братьями и по духу, чтобы весь наш род мы принесли Господу как прекрасный дар”. Это услышала мать от Евгении; она говорила, что узрела сонмы ангелов с ликами, исполненными блаженства и благоговения, которые как бы показывали, что те по достоинству почтены и сопричастны вечного блаженства. Да удостоимся этого все мы по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, слава которому, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Текст переведен по изданию:
Patrologia graeca ed. Migne, t. 116, pars 3.
Приложения
К византийской агиографии, т. е. виду благочестивой повествовательной прозы, можно подходить с различных сторон: разнообразие попавшего в орбиту легенд материала позволяет многосторонне использовать их. Здесь и подбор текстов, и угол зрения на них определяется основным, но, к сожалению, менее всего привлекавшим внимание исследователей аспектом агиографии — историко-литературным. Ведь, несмотря на религиозный характер содержания, агиография — прежде всего разновидность художественной прозы, заступавшая место почти полностью отсутствовавшей в Византии беллетристики, как родственная ей по своему назначению и характеру иконопись — прежде всего живопись. Искусственное отграничение агиографии от светской литературы (неправомочное с теоретической стороны, оно обедняло и искажало наше представление о средневековом искусстве) и тенденция рассматривать ее как прикладной материал, только проливающий свет на что-то ей внеположенное, что-то наподобие делового документа объясняющий, заслонили самостоятельное значение этого жанра и привели к тому, что его историко-литературное изучение находится еще в зачаточном состоянии. До сих пор отсутствуют сводные, обобщающие работы, а посвященные тем или иным видам легенд, вехам в их развитии или творчеству отдельных агиографов можно без преувеличения сосчитать по пальцам. Так что, несмотря на наличие множества исследований, касающихся частных вопросов, агиография продолжает оставаться неисследованной областью, продвигаться по которой крайне трудно. В этом отчасти коренятся недостатки настоящей статьи, и этим отчасти они могут быть извинены.
Тематически агиография гораздо разнообразнее, чем это можно было бы ожидать, и при ее трансцендентной установке не покидает земли. В самом деле, в ней находят отражение политические события, детали хозяйственной жизни, придворные интриги, быт, даже реалистические научные проблемы, вроде объяснения явлений дождя, радуги, града, наряду с церковной борьбой, догматическими спорами и монастырскими делами. Мы бываем в императорском дворце, в лавке ремесленника, на пиратском корабле, в зловещем убежище мага, поместье богача, в темнице, цирке, деревенской лачуге п харчевне. Страницы агиографических текстов набиты разноликой толпой, в которой можно различить не только святых или благочестивых христиан, но арабов, турков, иудеев, не только паломников с котомкой и посохом, священнослужителей или монахов, но уличных мальчишек, продажных женщин, процентщиков, палачей, осквернителей могил, увидеть наряду с власяницами, рубищами нищих и нимбами над головами праведников латы, красные сапоги императоров, шелковые одеяния щеголей. Но легенды не были бы легендами, не показывай они драконов на чешуйчатых лапах, оленей с крестом на рогах и даже самого дьявола. Иными словами, агиография достаточно многосторонне представляет действительность, рядом с которой уживается обычно наивная фантастика.
При единстве манеры изложения, отличавшейся только большей или меньшей степенью абстракции и обобщенности, легенды были разнообразны по жанрам. Мы знаем жития, мартирии, повествовавшие о преследованиях и пытках мучеников, хождения, чудеса, видения, сказания о чудотворных иконах; жития и мартирии различались повествовательного и панегирического типа, т. е. делились на биографии, описывающие жизнь и деяния святого, и на похвальные слова в его честь.
Уже с самого начала в агиографии обозначились и сосуществовали два направления — народное и риторическое. Первое, близкое к фольклору и к жанрам языческой повествовательной прозы, было представлено памятниками, в большинстве рассчитанными на низового читателя, хотя авторами их могли выступать представители образованных кругов, подобно Леонтию Неапольскому, сознательно приспособлявшие свои произведения к эстетическим запросам и уровню восприятия адресатов, которым они предназначались. Характерны для этой группы жития Симеона Юродивого, Космы и Дамиана, Макария Римского, Симеона Столпника. Здесь господствовали сюжетная занимательность (низовой читатель нуждался в такого рода оболочке дидактики, предпочитая воспринимать ее не непосредственно), атмосфера наивных чудес и упрощенность всех форм выражения.
Кроме того, памятники народной агиографии не всегда согласовывались в частных вопросах веры и жизни с воззрениями ортодоксальной церкви, а во многие из них проникали и чисто еретические сказания; таким церковь отказывала в признании и боролась с ними.
Риторические легенды,[637] хотя этот стиль встречается и в памятниках низовой литературы, преимущественно обращаются к более образованной публике. Представление о них дают жития Николая, составленное Симеоном Метафрастом, Евгении и мученичество Евстафия. Обе группы сближает между собой ориентация на фразеологию и образность Ветхого и Нового завета, хотя в остальном дикция их значительно варьирует. Чтобы убедиться в этом, сравним сложную метафористику отрывка из риторического жития Георгия Амастридского, наивный стиль народного автора и доморощенное витийство агиографа Михаила Синкелла:
… Он успешно подражал в ревности и Финеесу, секирой дерзновения рассекши гибельное смешение корыстолюбия и лжи, проколов гнусное чрево и вытравив наподобие плода созревающее в нем убийство, прежде чем ему свершиться..
Святой говорит девушке: «Сними с себя пояс, а с коня моего поводья и дай сюда». Девушка сняла и подала их святому. И по устроению божию он связал змия и передал его девушке, говоря: «Поведем его в город». Она взяла змия, и они пошли в город.
Потому он, повелев Михаилу оставить упомянутую отшельническую келию, отвел его в церковь во имя святого Воскресения господа нашего Христа вместе с двумя учениками, я разумею Феодора и Феофана, которым назначил жить в монастыре Спудиев, построенном святейшим патриархом Илией близ церкви во имя святого Воскресения господа нашего Христа.
По мере развития в наиболее продуктивном жанре агиографии, житийном, была выработана трафаретная схема ведения рассказа.[638] Житийный шаблон складывался из предисловия и краткого послесловия агиографа, обрамляющих собственно повествование, включавшее в себя следующие обязательные вехи: восхваление родины и родителей святого, чудесное предвозвещение его появления на свет, проявление святости в детском и юношеском возрасте, искушения, решительный поворот на путь духовного спасения, кончина и посмертные чудеса.