В научной литературе была высказана и иная точка зрения на то, каким путем византийские копии договоров могли попасть в Киев. Так, согласно В.М. Петрину, копии были привезены в Киев византийскими клириками во время образования византийской Киевской митрополии в 1037 г. Возможно, сами византийцы сочли необходимым взять с собой на Русь эти документы, чтобы показать киевским властям, что их предки уже не раз брали на себя договорные обязательства перед Византией. Тем самым греки предполагали «утвердить свое господство на Руси»[390].
Язык договоров. В отношении языка договоры X в. изучены весьма недостаточно. К сожалению, при подготовке изданий историки Древней Руси практически не прибегали к помощи лингвистов – по этой причине лингвистические комментарии к изданным текстам договоров изобилуют неточностями и прямыми ошибками. Здесь необходимо отметить, что изучение языка договоров сильно осложняется множеством испорченных при переписке чтений, смысл которых можно реконструировать лишь с большим трудом. Относительно исправный текст содержит Радзивиловский список ПВЛ (ок. 1487 г.) – поэтому в необходимых случаях мы будем использовать его в качестве наиболее надежного источника.
Впервые стиль и технику перевода договоров исследовал в отдельной монографии Н.А. Лавровский[391]. По его мнению, договоры были составлены по образцу византийских дипломатических документов того времени и переведены с греческого «на русский язык» одновременно с их составлением[392]. При этом греческое влияние, по Лавровскому, особенно сильно затронуло синтаксис договоров. Наблюдения автора над стилем договоров носят довольно стихийный и во многом субъективный характер, что во многом объясняется причинами историко-научного свойства – в частности, неразвитостью в то время методик грамматического анализа переводного текста и весьма приблизительными сведениями о древнерусском литературном и разговорном синтаксисе.
Тем не менее, некоторые наблюдения автора являются актуальными и по сей день. Так, автор правильно отмечает калькированный характер выражения «равно дроугаго cъвѣщания», причем для слова «равно» корректно реконcтруирует греч. τὸ ἴσον ‘список копия адляслова «ъвѣщание» – греч. συμβόλαιον ‘договор’ При этом Лавровский проницательно усмотрел в слове «съвѣщание» влияние почти омонимичного термину συμβόλαιον другого греческого слова – συμβούλιου ‘совет, совещание’[393]. Однако другие толкования Лавровского едва ли могут быть приняты. Так, невозможно признать, что слово «бывшаго (съвѣщания)» означает ‘сущего, настоящего’[394]. Не выдерживает критики и объяснение Лавровским слова «дроугаго» в выражении «равно дроугаго съвѣщания» в том смысле, что речь идет о копии другого (т. е. царского) экземпляра того же самого договора[395]. Дело в том, что у слова «съвѣщание», если оно передает греч. συμβόλαιον, не может быть значения ‘экземпляр’, но только ‘договор, соглашение’. Об этом свидетельствует и фраза Святославова договора «да охраним правая съвѣщания». Лавровский, однако, толкует это место как указание на несколько экземпляров договора, о чем говорит, якобы, форма множественного числа «съвѣщания»[396]. Вероятно, Лавровский понимал эту фразу так: «сохраним настоящие (подлинные) экземпляры договора». В принципе такое толкование допустимо, однако оно не объясняет, почему Святослав и «Русь вся» клянутся всего лишь сохранить в целости экземпляры, а не соблюдать договоры.
Наоборот, если понимать «съвѣщания» как Договоры’ или ‘статьи договоров’, тогда понятен и смысл, и форма множественного числа[397]. Подытоживая свое исследование, Н.А. Лавровский омечает, что византийское влияние более затронуло вводные и заключительные части договоров, чем собственно статьи – поэтому статьи написаны более понятным русским языком. Из этого наблюдения автор делает вывод, что некоторые статьи не переводились с греческого, а были написаны сразу по-русски[398]. Правда, вопроса об алфавите и техническом исполнении этой записи автор не поднимает.
В дальнейшем И.И. Срезневский исследовал лексику и формульный стиль договоров. В своей работе 1852 г. он указал на ряд фонетических русизмов в тексте договоров и подробно проанализировал ряд лексем, обозначавших древнерусские бытовые и военные реалии, а также правовые понятия[399]. В результате своего исследования ученый пришел к выводу о том, что договоры первоначально были составлены на греческом языке и лишь впоследствии переведены на древнерусский – при этом язык договоров не является чисто древнерусским, а содержит церковнославянские элементы и заимствования из греческого языка. Срезневский с полным основанием полагал, что в договорах присутствует скандинавское культурноязыковое влияние, а собственно древнерусскими (т. е. не происходящими из византийской торговой, военной и дипломатической практики) предлагал считать лишь такие термины договоров, которые встречаются в других русских памятниках и других славянских языках[400].
Специальную работу посвятил языку договоров академик С.П. Обнорский[401]. Эта статья представляет собой довольно бессистемный и не свободный от ошибок набор грамматических и лексических наблюдений, основанный на рассмотренной выше работе Н.А. Лавровского. Обнорский осознает тот факт, что договоры дошли до нас только в составе летописи, списки которой отстоят от времени перевода на сотни лет, однако полагает («теоретически можно ожидать»), что дошедший до нас текст договоров содержит «известные черты из области лексики и синтаксиса», отражающие их первоначальный вид[402]. Иногда Обнорский, вслед за Лавровским, пытается вывести языковые особенности древнерусского перевода из реконструируемого греческого оригинала – однако эти попытки чаще всего неудачны[403]. Впрочем, некоторые наблюдения автора не лишены ценности и приводятся нами в дальнейшем изложении. По мнению Обнорского, «в договоре 912 г. силен элемент болгарский при незначительном русском слое», «в договоре 945 г. (читай: 944 г.) болгарский элемент ощутим, но в заметно разреженном виде»[404]. К «болгарскому элементу» исследователь относил прежде всего отвлеченные имена на – ие («боронение», «бьенье», «изволение», «искушенье» и т. д.), – ство («оубииство», «болярьство») и образования с суффиксом – зн-(«съблазнъ», «казнь»)[405].
Качество перевода договоров 911 и 944 гг. Обнорский (вслед за Н.А. Лавровским) также считает неодинаковым. По его мнению, более ранний договор переведен хуже, чем позднейший, его язык темен, правила русского синтаксиса искажены (например, отмеченное еще Лавровским[406] несогласованное употребление местоимения «иже»), лексика перегружена кальками с греческого («грецизмами»). На этом основании в работе оспаривается мнение В.М. Истрина о переводе договоров в одно время и в рамках одной переводческой школы (см. выше) и делается вывод о том, что договоры 911 и 944 гг. восходят к разным переводчикам и сделаны в разное время. Первый из них, изобилующий «болгаризмами» (мы бы сейчас сказали «церковнославянизмами»), сделан, по Обнорскому, болгарином на древнеболгарский язык и затем исправлен в соответствии с древнерусской нормой русским редактором. Договор 944 г., напротив, переводился древнерусским книжником, поэтому в его языке наблюдается смешение древнерусских и церковнославянских элементов[407]. В конце статьи сделан вывод: время перевода договоров «приблизительно должно было совпадать со временем фактического заключения соответствующих дипломатических актов»[408]. Возникающие при этом (и затронутые нами выше) вопросы о цели такого перевода в языческой Руси X в., об азбуке, которой они были переписаны, о княжеском архиве, где они должны были храниться, автор не счел нужным ни поставить, ни тем более разрешить.
Обнорский первым отметил, что ни в одном договоре нет церковнославянских форм с – жд– на месте праслав. *dj, но только русские формы с – ж-: «ноужа», «оутвержение», «чюжь», «прежереченыи», «межи» ‘между’ и др. Из этого наблюдения автор делает вывод о том, что договоры были переведены в самый ранний период истории русского литературного языка с использованием его древнейшей нормы, в которую еще не успели проникнуть болгарские формы с – жд-[409]. Впрочем, согласно классическим исследованиям, отсутствие форм с – жд-характеризовало русскую норму и в XI в.[410] Соответственно, нет никаких лингвистических оснований датировать перевод договоров более ранним временем.
После работ Обнорского языком договоров занималась М.И. Корнеева-Петрулан[411], однако ее работа не внесла в историю вопроса ничего принципиально нового.
Несколько страниц своей монографии о древнерусском языке посвятил языку договоров X в. Л.П. Якубинский[412]. Характерно название соответствующих разделов книги: «Церковнославянский язык в княжеских канцеляриях Киевской Руси X (sic!) – XI вв.» (с. 89–91), «Церковнославянский язык в литературе Киевской Руси X–XI вв.» (с. 92–94). Уже из этих заголовков с очевидностью следует, что автор, вслед за Н.А. Лавровским и С.П. Обнорским, был склонен датировать перевод договоров на (церковно)славянский язык временем их составления, т. е. X в. Ниже автор прямо говорит, что «эти документы являются документами киевских княжеских канцелярий X в.; исследуя их, мы выясняем, каков был государственный язык Киевской Руси в X в.»