Крещение Ольги было с ее стороны важным политическим шагом, однако мы ничего не знаем о том, выказывала ли Византия в данном вопросе хоть какую‑нибудь инициативу. Зато нам точно известно, что отношения княгини с крестными родителями испортились немедленно, причем до такой степени, что в 959 г. она посылала за епископами к германскому королю Оттону! Независимо от того, касались ли разногласия церковной сферы или же носили чисто экономический характер[677], весьма важно, что Константинополь не сумел проявить достаточной гибкости, дабы покрепче привязать свежекрещенную правительницу к Империи.
Обращение Ольги не повлекло за собой христианизации Руси. Этот процесс начался при ее внуке Владимире, который поначалу пытался сформировать языческий пантеон, но затем склонился к тому, чтобы принять христианство из Византии. Как пишет Иларион в «Слове о законе и благодати», «Паче же слышано ему (Владимиру. — С. И.) бе всегда о благоверьнии земли Гречьске, хрисголюбиви же и сильне верою… како въ них деются силы и чюдеса и знамениа, како церкви людии исполнены, како веси и гради благоверьни вси въ молитвах предстоять, вси Богови пресгоять»[678]. Итак, положительный «имидж» Византии сыграл важную роль в решении князя (по крайней мере, так казалось киевлянину следующего поколения), но в какой степени шаг Владимира был вызван пропагандой со стороны греческих миссионеров — сказать трудно. Дело в том, что византийские авторы той поры ни единым словом не извещают о крещении Руси. Все подробности приходится узнавать либо из русских, либо из арабских, либо из западных источников.
И вот опять мы сталкиваемся с уже хорошо известным нам феноменом «молчания века» (ср. с. 106). Чем же оно вызвано на этот раз? А. Власто пишет: «Явное отсутствие интереса к обращению Владимира в византийских источниках, как и к его дальнейшим успехам, имеет несколько причин: политическая сдержанность, церковные трения, досада по поводу дела Анны и т. д., но основное — это ощущение, что Русь уже была крещена»[679]. Это и подобные утверждения не имеют под собой ровным счетом никаких оснований. Ни один из греков, писавших в X в. о Руси, не говорит о ней как о крещенной стране — напротив, скажем, Лев Диакон отзывается о русских как о диких язычниках. В той же тональности рассказывают о них и другие византийцы[680]. Так что причины «молчания века» в другом: с русским христианством было непонятно что делать. Русь — слишком далекая и слишком большая, чтобы ее можно было надеяться подчинить. По справедливому замечанию А. Поппэ, христианизация Руси никак не была стимулирована Византией. «Идея обращения огромной страны не выношена в Константинополе, — пишет он. — Мы не склонны приписывать крещение [Руси] византийской инициативе»[681].
История с обращением князя Владимира многократно пересказана и исследована со всех возможных точек зрения[682]. Нас здесь интересует лишь миссионерская сторона вопроса. Что мы узнаём о действиях греков по обращению Руси? В летописной легенде о выборе веры, пусть имеющей весьма слабую фактическую опору и выражающей лишь позднейшую интерпретацию давних событий, порядок появления религиозных посольств таков: первыми приходят в Киев мусульмане, вторыми — «немцы», третьими — иудеи, и лишь «посемь же прислаша грьци къ Володимеру философа»[683]. Исследователей всегда волновал вопрос, кем был этот не названный по имени «философ». Скорее всего, летописец создал обобщенный образ византийского миссионера, названный так с намеком на Константина–Кирилла Философа[684]. «Философу» вложена в уста длинная речь[685], якобы произнесенная перед Владимиром. О происхождении этого текста в науке велось немало споров. Наверняка можно утверждать, пожалуй, лишь то, что «Речь» не была реально произнесена перед князем Владимиром. Выдвигались предположения, будто летописец сочинил ее сам, или что на Руси бытовало отдельное сочинение о крещении, — однако теперь возобладало мнение, что данный текст был составлен впервые в IX в. При этом отвергнута гипотеза, будто сама «Речь» была приготовлена Константином–Кириллом для обращения хазарского кагана. Существует и еще одна маловероятная гипотеза: будто «Речь» была написана братом Константина–Кирилла, Мефодием, то ли для произнесения в Болгарии перед князем Борисом, то ли для произнесения в Моравии перед князем Святополком. Даже если справедлива вторая гипотеза, лексический состав памятника указывает на то, что впоследствии текст бытовал в Болгарии и лишь оттуда перекочевал на Русь. Для нас сейчас существенно следующее: ни один исследователь более не отрицает греческого происхождения «Речи»[686]. Сильная антииуд ейская струя в этом памятнике объясняется тем, что автор опирался на византийские антииудаисгические трактаты[687]. Что более всего поражает в тексте, так это огромный перевес в нем ветхозаветного материала: 55,6% взято из Восьмикнижия, 23,3%— из Пророков и лишь 12,5% посвящены Христу[688].
другая удивительная особенность «Речи» — это обилие в ней апокрифического материала[689]. Некоторым исследователям она кажется текстом, специально адаптированным для восприми я варваров[690], но с этим трудно согласиться: «Речь» перегружена именами и малосущественными для христианского учения деталями; она невероятно тяжеловесна и менее всего способна привлечь внимание любопытствующего язычника. Вряд ли ее можно счесть стандартным миссионерским текстом, рутинно применявшимся греками для обращения варваров.
Эпизод с «философом», хотя он и вставлен в летопись из какого‑то памятника, никак не связанного с Владимиром, не является и плодом чистого вымысла: в поведении грека можно заметить черты сходства с действиями других миссионеров. Так, живописание ужасов Страшного Суда[691] встречалось в сцене обращения Бориса Болгарского византийцем Мефодием, а опора на тексты Ветхого Завета — в поведении Константина у фуллитов (ср. с. 151). Впрочем, если верить летописцу, все эти ухищрения «философа» не произвели достаточного впечатления на Владимира, который отказался креститься, заявив: «Пожду и еще мало».
Далее, согласно летописи, князь рассылает посольства по разным странам для «испытания вер». Приход его посланцев в Константинополь описан весьма подробно. «Царь рад бывъ, и честь велику створи имъ въ той же день. Наутрия посла к патреарху, глаголя сице: «Придоша Русь, пытающе веры нашея, да пристрой церковь и крилос, и самъ причинися в святительския ризы, да видять славу Бога нашего». Си слышавъ патреархъ повеле созвати крилось, по обычаю сгвориша праздникъ, и кадила вожьгоша, пенья и лики сьсгавиша. И Иде с ними в церковь, и посгавиша я на просграньне месте, Показающе красоту церковную, пенья и службы архиерейски, Пресгоянье дьяконъ, сказающе имъ служенье Бога своего. Они не во изуменьи бывше, удивившеся, похвалиша службу ихъ. И призваша я царя Василий и Косгянтинъ, ресга имъ: «Идете в землю вашю «и отпусгиша я с дары велики и съ честью»[692].
Гораздо позднее, видимо, в XIII в., возник анонимный греческий памятник «Точный рассказ, как крестился русский народ»[693]. Текст базируется на рассказе о первом крещении Руси из Жизнеописания Василия I и на материалах русской летописи[694]. Почти никаких новых сведений он не сообщает, кроме того, что русских послов в Константинополь прибыло четверо и что было это (в чем автор, впрочем, не уверен) то ли на праздник Иоанна Златоуста, то ли на Успение Богородицы[695]. Однако те детали, которыми неведомый византийский автор украшает свой рассказ о визите киевлян, как фантастические, так и реалистические, сами по себе весьма показательны, поэтому мы позволим себе процитировать этот поздний источник: «Сии четверо мужей, в сопровождении наших вельмож, осмотрели весь храм [Софии], видели многочисленные огни справляемого торжества, слышали мелодии песен, дивились и недоумевали. После того, как они поприсутствовали там на вечерне и утрене, после того, как многое сказали и услыхали, настало время святой божественной литургии. И вот снова упомянутые мужи вместе с царскими вельможами вступили в священный и величайший храм, чтобы сделаться зрителями бескровного и божественного священнодейства. Достигнув этой точки своего рассказа, я поражаюсь человеколюбию Бога, желающего, дабы все люди спаслись и пришли к познанию истины. Ведь когда эти язычники и варвары вошли, как сказано, в величайший храм и встали там, они сделались свидетелями и в точности узнали все, что там происходило: как сперва состоялся так называемый малый вход, потом был устроен и великий вход, и иподиаконы и диаконы с лампадами и кадилами вышли со священного помоста; вместе с ними по обыкновению [шли] многочисленные иереи и архиереи, неся страшные божественные таинства? а также сам патриарх, отправлявший тогда эту должность, гдe находившиеся [в храме] упали ниц, вознося молитву и восклицая «Господи, помилуй» —только четверо тех мужей–язычников стояли, пялясь (ασκαρδαμυκτί), храбро озираясь и рассматривая все происходящее. Поэтому наш жалостливый и милосердный Бог раскрыл глаза этим людям, и они увидали нечто страшное и чудесное, спросив о котором, точно узнали истину: когда кон