Они ясно сознавали значение слов Гибреаса, понимали, что не ткал он, подобно им, нитей таинственного заговора одиночки, но организовывал всенародное восстание, которое ниспровергнет старую власть и заменит ее новой. Они прекрасно сознавали, что теперь они ничто, что теперь с ними уже не считаются и что таким образом навсегда рушатся их мечты об императорском престоле.
Соединить с этим Управдой их надежду, их нежную, любимую Евстахию. Каково! Это предлагается открыто! Значит, они теперь ничто: мертвы, замурованы, как все те Базилевсы, которым они так стремились унаследовать!
Их охватил приступ острой муки! А Гибреас говорил все так же пламенно и рассеивал, как бы источал упоение Управдой и Евстахией. Жемчужные капли пота выступили на трепещущем лице игумена, опять сетовавшего на гонения икон, опять проклинавшего Константина V и лжепомазанных, позорного раболепства которых содрогается вечный дух Небес, сердце всего сущего, всякой жизни, дыхания, всех зрящих и молящихся!.. Нет! Нет! Не наложить василиску этому своих святотатственных когтей на православие! Нет, нет, не одолеют его лицемеры эти, которых он не называет по имени, эти сыновья Адовы, порождение собаки и змеи, вкушающие из корыта богомерзкого и гнусного Базилевса, посещающие геликэоны и триклинионы Великого Дворца, жирные, безобразные, скопцы как плотью, так и духом, эти священнослужители: патриарх, архимандрит, синкелларий, сакелларий, скевофилакс, хартофилакс, протодиакон, гиеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт; эти ученые богословы и толкователи, извращающие истины веры, требующей, чтобы не гнали иконы, но наоборот, поклонялись им, окружали обожанием; эти гордецы, украшенные, обвешанные золотом, драгоценными камнями и тканями – церковь Адова. Наоборот – церковь небесная воплощена в лице Гибреаса и иноков Святой Пречистой, и православных и Зеленых. Не сокрушить этим временным победителям древа божественного вероучения, и они, исшедшие из смрада нечистот, способные питаться извержениями, не повергнут Апостолов и избранных, Архангелов и Ангелов, мучеников, избранных и власти небесные, сияющую Приснодеву и Иисуса, вечного заступника, Сына Божия и Человеческого, властителя людей, спасителя плоти и сердец!
В мерцающем кольце множества свечей сошел с амвона Гибреас с лицом еще более скорбным, проницательные глаза его сверкали, исхудалое тело съежилось и странно – как бы источало с головы до ног небесный, голубой отблеск. Пять братьев были захлестнуты потоком двух тысяч человек, с которыми смешались женщины, вышедшие из дверей гинекея, – женщины, поклонявшиеся Иисусу, спокойно созерцавшему их через многообразие своих писаных ликов, нежных, белых с расчесанной бородой. Мертвыми глазами не видели Аргирий, Иоанникий, Критолай, Никомах, Асбест теснящиеся груди и спины, над которыми парила вместе со скамьей слоновой кости, под светозарными лучами солнца Евстахия в фиолетовых, пурпурных и голубых одеждах, с лицом розовым, полным, белоснежным, с ресницами, удлиненными сурьмой, в венце волос, с жезлом в виде красной лилии на плече, в башмаках, украшенных на носках серебряными аистами и рассекавших воздух. Ее хранила живая стена Зеленых. Крики раздавались под самым ухом слепцов, сливаясь с другими голосами в пламенные песнопения, гимны, псалмы, смысла которых не понимали они в своем смятении. Когда они отыскали путь по вымощенной плитами площади, по ней убегали трое жалобно кричавших людей, спасаясь от преследования Зеленых. По звукам голосов слепцы признали в них тех самых, которых сегодня с утра отталкивали все от врат Святой Пречистой. Растерявшись, тесно прижались они друг к другу, неуверенно тыкали в пространство дрожащими руками, боязливый пот увлажнил носы, лица, выражавшие тревогу и мольбу. Но все покинули их, захваченные речью Гибреаса, покорные его велениям, и не нашлось ни единой доброй души, чтобы вывести их на дорогу, проводить через город, в котором властвовал их предок Феодосии, в котором царили бы они сами, если бы не ослепил их жестокий Филиппик – не ослепил всех пятерых.
VII
С террас домов, через щели в оконных занавесях окидывали женщины сострадательным взглядом слепцов, взявшихся за руки, медленно бредущих к городу, в котором рассеялись православные и Зеленые, торжественно провожавшие Евстахию, подобно легкой ладье, парившую над всеми, на скамье из слоновой кости. До них не долетал больше едкий воздух Золотого Рога, оставшегося позади. Спотыкаясь, кружили они по узким улицам, и ноги их лизали псы; наконец, спустившись с холма, и пройдя подъемный мост перед воротами, они проникли за черту стен и очутились в городе, полном оживления, не ведавшем, что говорилось во Святой Пречистой.
Многие встречные византийцы смотрели, как братья цеплялись руками за углы домов и часто останавливались, испуганно вслушиваясь в крики погонщиков ослов, щелканье бича возниц, которые, чтобы не раздавить их своей запряжкой, сворачивали в сторону. Захлестнутые толпой, стекавшейся со всех сторон Византии, оттесняемые к самым фасадам, которых они не видели, как и животных, и людей, они плотно прижимались к стенам своими трепещущими телами, желтыми лицами, с впадинами выколотых глаз. Царственное происхождение их знали все, но боясь показаться вместе с ними и тем навлечь гнев властителя Константина V, свержения которого добивались они, не оказал никто помощи слепцам.
В безмолвном отчаянии воздевали они над толпой руки, и стихла их старая вражда, их кровная распря. Они чувствовали свою общность, сознавали свою взаимную нужность, и нервно сжимались их опустившиеся руки. В невольном стремлении тянулись они друг к другу, а солнце, лучезарное, блестящее, одинокое, пылало в небе, аисты кружились над ясными горизонтами города, посылавшего ввысь купола дворцов и храмов, расцвеченные красками и покрытые позолотой.
Они достигли квартала рынков. Безоблачный день оживлял фасады домов, серых и розовых, выступы поднимающихся этажей, в окнах которых мелькали женские головы, – черноволосые, в прическах, заколотых древними булавками, с проворными глазами, ресницы которых удлинены были сурьмой. Сперва шел рыбный рынок, от него лучами расходились другие рынки: мясной и овощной, оружейный, шорный, рынки ткачей и ювелиров, унизанные рядами лавок, – или темных, глухих, или ярко освещенных падавшими из-за углов площадей лучами солнца, переливавшимися на наготе тканей, металлов, мяса, плодов и дубленой кожи.
На рыбном рынке купцы-греки с островов или понтийцы продавали рыбу, лежавшую на земле или низких столах, на подстилках из водорослей или мха, в сплетении своем напоминавших гибкие кораллы; радугой цветов – золотистого, серебряного, изумрудного и сапфирного, переливались рыбьи хребты и животы. Точно уголья алели красные рыбы подле золотистых губанов. Как медали, круглые желтые глаза макрели взирали на колючих карпий, меч-рыб, щит-рыб, лежавших на животе. Виднелись голубые сардинки, тунцы, кроваво-красные, как мясо только что убитого быка, ракушки, морские черенки, золотые рыбы, гоноплаксы, устрицы, морские блюдечки, букцины. Целое население морского дна, пестревшее причудливыми очертаниями, ожидало медленно подходивших покупателей. Не меньшим разнообразием, чем товар, оцепенело погруженный в свет дня, отличались покупатели. Точно некий водоворот перемешал обитавшие в Византии племена, бессильный слить их: мелькали острые лица Сирийцев в полосатых, коричнево-красных далматиках; Киренаики в черно-желтых одеяниях, сотканных из сабура, на животе перехваченных витыми ремнями, сталкивались с Мидийцами в полукафтаньях до колен, в портах, собранных у лодыжек, над тупыми башмаками; встречались Византийцы в фиолетовых одеждах, необычных, с вытканными странными павлинами, подставлявшими узорчатый веер своего хвоста взору пантер, прыгавших в листве, или расшитых апокалипсическими сценами, изображениями Библии на спине и груди; мелькали Евреи в черных одеждах и желтых развевающихся шарфах; Номады, – потомки Скифов, обутые в опашни, у икр подвязанные соломенными жгутами; Болгары, Кроаты, Заклумы в капюшонах вели голых, плачущих детей и просили милостыню у монахов – черных, красных, фиолетовых, коричневых – длинноволосых, бородатых, нагруженных съестными припасами или погонявших ослов. Вопрошающе колыхались над толпой беспокойные головы верблюдов.
– Вас покинули, позвольте нам проводить вас, слепцы!
Вкрадчиво заговорили с ними трое встречных, незнакомыми им голосами, и, взяв за руки, повели через рынки. Успокоенные, шли слепцы за ними, но понемногу ими вновь овладевала неумолимая ненависть, жажда взаимного уничтожения из-за исключительного обладания престолом.
Критолай первый ослабил поводья затаившегося в нем зверя, дав волю ядовитой, жесткой, упорной злобе:
– Я обвиняю вас, обвиняю всех четырех. Не кто иной, как вы внушили Гибреасу его слова, да, это ваше дело, Асбест, Аргирий, Никомах, Иоанникий, – чтобы отстранить меня от престола. Вы подстрекнули его выступить за обманщика Управду!
– А я, Аргирий, старейший брат ваш, я возмущен, отвергаю вас, не хочу больше знать вас, молю Небо вторично поразить вас слепотой за то, что вы отняли у меня Евстахию, которая унаследует мне и без этого Управды, и поверьте, я накажу его, сделавшись Базилевсом!
– О, недостойные, недостойные! Брат ваш Никомах презирает вас, брат ваш Никомах избегает вас! Зачем вели вы меня во Святую Пречистую, зачем вынудили меня слушать коварного Гибреаса, который отвратил Зеленых от долга их по отношению к нам!
– Гибреас ошибается, да, да, ошибается! Не будет провозглашен на Ипподроме славянин Управда, и не умрет Константин V, чтобы уступить ему венец. О, Иисусе, погуби лучше Управду и Евстахию, которые по наущению Аргирия действуют заодно с ним!
– Теперь ты сетуешь, Иоанникий, и, однако, радовался, слушая речь Гибреаса, лишающего нас опоры Зеленых. Я, Асбест, вижу в тебе, во всех вас – братьев, семикратно в день погружающихся в преступление, предательство. Вы настолько гнусны, что Базилевсом вам милее славянин Управда, чем эллинский Базилевс Асбест!