е под городом Осипенко (сейчас снова Бердянск), куда меня, белокожего северянина и домоседа, отправляли на целых две убийственно жарких смены.
Начала войны я не помню и не мог запомнить – был еще мал. А вот ее окончание помню хорошо. Мы жили в Пушкине, когда пришла весть о победе. Папа в это время катал нас по подмосковной округе на служебной «эмке», а иногда и на американском «харлее» – ленд-лизовском мотоцикле с коляской. Скорость, ветер приводили и папу и меня в восторг. Увидев впереди полуторку, груженную стройматериалами, папа с вызовом кричал: «Обогнать купчишку!» На жаргоне военных моряков торговое судно звалось, с легким презрением к нему, «купцом». И я с замиранием сердца смотрел, как мы, лихие моряки, догоняем тарахтящую полуторку. Догнали, обходим! Ура!
Май и лето 1945 г запомнились поездками в Москву. Ездили мы в гости к Свиридовым, которые недавно получили квартиру в столице. Ездили туда с шофером на папиной «эмке». Едем к Свиридовым по Крымскому мосту мимо Парка культуры. Москву я вижу в первый раз. Мост запомнился своими гигантскими размерами, высоченными опорами, на которых он так искусно подвешен. Папа показывает на набережную в парке – вся она, во всю длину, плотно уставлена трофейным вооружением. я вижу много пушек, танков, другой военной техники землистозеленого цвета. Папа видел ее в боевом состоянии, испытал ее смертоносную силу в годы войны. Я же начинаю свою сознательную жизнь с мирного ее восприятия. Вот капитальная разница между папиным поколением и моим.
Декабрь 2010 – январь 2011 г.
Киев 1932 г. – Казань 1941 г.: воспоминания[23]
Н. П. Дульгеру
Родилась я в Киеве в холодный декабрьский день на исходе 1932 года. Зарегистрировали меня в первый день наступившего нового года, сохранив, однако, реальную дату моего рождения. Мама потом иногда сетовала, что не «подарила» мне год, сделав меня годом моложе. Я же никогда об этом не жалела: мне нравится мой год, мой день в преддверии ожидаемого всегда с нетерпением нового года.
За год до этого Павлуша Визгин и Катюша Федорова оформили свой брак и готовились покинуть родные волжские места. Это были счастливые дни их жизни. После почти пятилетней разлуки они снова вместе и верны своему чувству. Мама была красивой девушкой. «Катя – девушка первый сорт!» – вспоминала в своих рассказах Клавдия Степановна Бирюкова, мамина тетя, что воспринималось как несомненная похвала. Долгие ожидания обычно рождают сомнения, тем более если слышишь вокруг себя «и чего ты его ждешь?», «что он себе другой, что ли, не найдет?», «там, в Ленинграде, такие девушки!».
Папа изредка приезжал на короткую побывку в Печищи. Но мама все время ждала – и дождалась. Печищенская девчонка была для него лучше всех столичных девчат, а белокурый рабочий из Казани победил всех маминых претендентов. Павел Визгин только что окончил Высшее военно-морское училище им. М. В. Фрунзе в Ленинграде, и ему, как отличнику, было предоставлено право выбора места своей будущей службы. Он выбрал Киев и скромную Днепровскую флотилию. Как ни парадоксально, папа, морская душа, влюбленный в море, страдал морской болезнью, не выносил качки. Вот таким образом молодая семья и оказалась в Киеве.
Сборы в столицу Украины были недолгими, приданого не было ни у того, ни у другого. Мама получила от своей матери теплое, из верблюжьей шерсти одеяло с коричневыми разводами, которое верно ей служило всю жизнь, да «девичью», как называла мама, подушку. Сшила себе на заказ высокие, со шнуровкой, ботинки из тонкой кожи, которые красиво облегали ноги. «Мама, у тебя ножки, как у Любови Орловой в Цирке», – много лет спустя говорила я ей. Бабушка подарила ей на память старинную брошь-камею, на безымянном пальце у ней красовалось найденное, на счастье, золотое бирюзовое колечко, а один из ее верных почитателей подарил ей кожаный, на меховой подкладке шлем летчика, который спасал в морозы.
Так и случилось, что мне было суждено родиться в Киеве, нашей древнейшей столице, стоящей у истоков православного христианства и всей Руси. А я, маленькая, не знала, кто я: русская или украинка, да тогда это было и не важно, почти одно и то же.
Помню, когда мы с Димой Дульгеру поженились и я готовилась к переезду в Румынию, папа, успокаивая маму, говорил: «Не грусти, мамуля, скоро в Румынию будем ездить так же легко, как и в Киев». Сейчас его слова оправдались, правда в обратном смысле: в Киев, как и в Румынию, русские теперь едут как за границу.
Папа навсегда полюбил Украину, мягкий говор украинцев. Ему нравилось произносить украинское «г» с придыханием (фрикативное «г»). Полюбил украинские песни, а любимой у него была «Взял бы я бандуру». У нас была и патефонная пластинка с нею: «…визми мое сердце, дай мне свое» (не могу написать по-украински). С нами шутил: «Шо це таке? То ничого, це так» (Что это такое? Да ничего, это так). И нам нравилось слушать его прибаутки и повторять их за ним. «Дывлюсь я на небо…», «Распрягайте, хлопцы, коней» – эти песни он любил, и я их знала.
Полюбил он и чудный Днепр с его «полными водами» «величавой ширины», с его зеленокудрявыми берегами (как сказал Гоголь). Жили мы в центре города, недалеко от памятника Богдану Хмельницкому. Мне очень бы хотелось познакомиться с домом, в котором я провела первые дни и месяцы своей жизни. Но от родителей я знала, что этого дома больше нет: во время Отечественной войны он был разрушен немецкими бомбами, так что от него ничего не осталось. И все-таки меня тянуло к этому месту. Поэтому, когда я работала в Юриздате и мне предоставилась возможность поехать в командировку в Киев, я с радостью согласилась. С волнением я ходила по воскресшему городу, по Крещатику, который в мои дни был проще и скромнее, как говорили мне люди. Побывала у Владимирской горки, где когда-то гуляли мои родители, в Киево-Печерской лавре, посмотрела в театре балет – и везде как бы прикасалась к далекому и невозвратному прошлому. Обошла памятник Богдану Хмельницкому со всех сторон: вот где-то здесь жила молодая семья Визгиных, у них девочка здесь родилась. Но все это уже не мое, даже собственных воспоминаний нет. Ну, кто помнит, как он родился? Я была слишком мала, остались в памяти не картины, а рассказы родителей. Подобное чувство, что-то похожее испытала я тогда, когда в 2000-м году мы с Димой пришли на Кутузовский проспект – очень хотелось увидеть свой московский дом. Дом стоит и теперь, даже окна и балкон хорошо видны. Почти тот же скверик, где мы сидим и смотрим на чужие окна. Только все это не мое, и дом меня не помнит. Это уже не родной родительский дом. Когда я сюда приезжала, даже после того, как не стало папы и мамы, я чувствовала, что дом меня узнает и вещи в доме – тоже. И я как будто молодела. Зеркала хранили мое отражение тех лет, и мне было уютно. Со стены на меня смотрели любящие глаза родителей, в папином кресле спала Аленка, Анечка рисовала Сашке какие-то картинки, Оленька радовала нас своим испанским танцем, а у балконной двери стояла новогодняя елка, и все готовилось к кульминации праздника – к папиному «торжественному маршу»[24]… Теперь я здесь чужая… Но ведь все это нормально, ничто не стоит на месте, «все течет, все изменяется», иначе был бы полный застой. И потом, со мной – воспоминания, они живы во мне, даже если я многого не помню, они где-то во мне надежно запрятаны. И даже Киев, не говоря уже о Москве, помнит меня. У меня к нему особое чувство, он притягивает меня, ведь это мой родной город, здесь я появилась на свет, здесь прошли мои первые младенческие годы.
Слева направо: Юра Бирюков, его мать Клавдия Степановна Бирюкова с Леней, сыном ее племянницы Клавдии Михайловны Федоровой, Сергей Степанович Бирюков (сзади), в центре – прадед Степан Сергеевич Бирюков с Марией Родионовной Бирюковой, крайняя справа – Клавдия Михайловна Федорова (тетя Кава), Печищи, перед началом войны
Мария Родионовна Бирюкова, начало ХХ века, Казань
Мельница Ивана Оконишникова, Печищи, начало ХХ века
Агриппина Степановна Федорова в 19 лет, Казань
Агриппина Степановна Федорова, Михаил Сергеевич Федоров и их дети (слева направо): Сергей, Екатерина, Клавдия, 1915, Казань
И. Галямин, Н. Тимофеев, П. Визгин (в центре стоит), январь 1925 г.
Екатерина Михайловна Федорова с учениками школы, Печищи, июль 1928 г
Павел Визгин – крайний слева в первом ряду, Агриппина Степановна Федорова – вторая справа во втором ряду (стоит), Печищи, конец 20-х годов
Екатерина Федорова и Павел Визгин перед свадьбой, декабрь 1931 г.
На занятиях в ВМУ им. М. В. Фрунзе, Павел Визгин в первом нижнем ряду второй справа, Ленинград, конец 20-х гг.
Учебный судно ВМУ им. М. В. Фрунзе, Балтика, конец 20-х гг.
Экипаж катера морпогранохраны, Сергей Михайлович Федоров – внизу крайний слева, Крым, 1933 г.
Сергей Михайлович Федоров, Севастополь, 1932 г.
Петр Михайлович Федоров, студент юридического ф-та ЛГУ, 1940 г.
Павел Александрович Визгин, Северный флот, 1943 г.
Нинель Визгина, Екатерина Михайловна Визгина, Виктор и Володя Визгины, Печищи, 1942 г.
Нинель Визгина, П. А. Визгин, Б. С. Свиридов (сидят) с женой Анной и дочерью Нелли (стоят сзади), Пушкино, 16 октября 1944 г.
Папа дал мне необычное имя – Нинель, его нет в Святцах. Здесь, в Румынии, никто не мог разгадать его. Считали его немного странным, скорее мужским, недоумевая, почему его носит женщина. Награждая свою дочь этим именем, папа хотел выразить этим свое особое почитание, свою любовь к В. И. Ленину[25]. В 20—30-е годы появилось много новых, революционных имен, в которых отразились эпоха: Октябрина, Ким (от «Коммунистический интернационал молодежи»), Вилен («В. И. ЛЕНин»), Владлен, Сталина (в честь И. В. Сталина) и многие другие. Мое имя – перевертыш: Нинел – Ленин, прочитанный с конца, только мягкий знак добавлен для благозвучия. И воспринималось оно как дериват английского имени: Нелли. Так сначала меня и звали родители, и я соглашалась, тем более что еще не умела говорить. А вот уж когда подросла и научилась отождествлять имя с собственной персоной, этот вариант почему-то мне не понравился, как и «Неля», и я выбрала себе другой его вариант: «Нэла». Он меня вполне устраивал, как и все его разновидности: Нэлла, Нэллочка, Нэлка. И все к нему привыкли, но замечу, что это – домашняя, семейная форма имени, только «свои» меня так называют. А для других я «Нинел(ь)» (в Румынии), Неля или, реже, Нелли. Сейчас, думаю, никто из родителей не даст имени «Нинель» своей новорожденной дочке: оно ушло в историю. И на киевских фотографиях, посылая их бабушке, мама и папа писали: «Дорогой бабушке от внучки Нелли», «Нелли исполнился год» и т. д. И все-таки недаром мне суждено было родиться в Киеве, где князь Владимир более тыс