ячи лет назад крестил Русь. (Я тоже приняла крещение, когда мне исполнилось 60 лет, и к моему неканоническому имени добавилось крещеное (крестное) имя Елена. Я верю, что Господь Бог очень любил меня, если дал свое благословение, святых заступников и ангела-хранителя.)
Маме тогда только что исполнилось 23 года. У молодой хозяйки много забот. Папина летняя форма сверкает белизной, незамысловатый обед сготовлен, дитя накормлено и перепеленуто. Я была довольно спокойным ребенком, но все же иногда вызывала у мамы тревогу. Как-то раз, покормив и убаюкав меня, она вышла ненадолго из комнаты, а вернувшись, обнаружила, что дочки на кровати нет. Куда она могла деться? Была завернута, как кукла, и куда-то исчезла. Оказалось, скатилась с кровати и спокойно спала под нею. Иногда соседки заходили ненадолго в гости друг к другу. Мама была со мной, сидела за столом, беседовала с соседкой, ожидая, пока остынет кофе. И вдруг я потянула чашку с горячим кофе прямо на себя, обварила себе живот. Дикий вопль! Бедная мама, ей навсегда запомнился этот эпизод. Хорошо, что кофе уже чуть поостыл и ожог был не такой сильный.
Я была крупным, здоровым крепышом, мама долго кормила меня грудью, а я никак не хотела от этого удобства отказаться; чтобы отучить меня, мама прибегала к «зверским» методам: подносила к груди горчицу или еще что-нибудь неприятное. Я пищала, но все равно просила: «ди-ди» (т. е. «дай-дай!»). Так у нас в семье и осталось это «ди-ди», отсылающее к маминой благословенной груди.
Однажды я серьезно заболела дизентерией. Это чуть не стоило мне жизни. Родители были в отчаянии, ничто не помогало. Ребенок таял. «Ты разучилась ходить, так ослабла», – вспоминала потом мама. Фотография тех лет запечатлела папу в белом кителе с худенькой девочкой на руках, с тоненькими ножками-ручками. Врач предложил последний выход: сделать переливание крови. Папина группа крови подходила к моей. Так и сделали. Это был решающий момент: я стала наконец оживать, папина кровь спасла меня. Папа навсегда запомнил этот счастливый поворот событий и часто вспоминал о нем. Но девочку надо было кормить, чтобы восстановить силы. А в те трудные 30-е годы это было не так-то просто. Деньги тогда совсем обесценились, достать продукты было большой проблемой. В надежде купить цыпленка мама пошла на крестьянский рынок, но ничего не смогла купить. Она переходила от продавца к продавцу, приценивалась, но никто не хотел брать денежные бумажки, ничего не стоящие. У одной торговки она увидала куренка, но та за деньги не хотела его отдавать. Зато ей приглянулось мамино золотое бирюзовое колечко, и мама тогда предложила его в обмен. Но крестьянка согласилась отдать за него не целую курицу, а только потрошки. Мама была рада и этому. И вот счастливая мама принесла домой потрошки, сварила суп – только для дочки. И с тех пор я стала поправляться. Но у мамы не стало любимого колечка. Думала ли она тогда, когда в дорожной пыли блеснуло колечко, что оно окажется спасительным для ее дочки?
Отсылая своего младшего сына Петю к старшей замужней сестре, бабушка хотела вырвать его из той нездоровой среды, в которой приходилось ему вращаться. В Печищах мальчик зарабатывал, помогая взрослым мужчинам переносить грузы. К сожалению, за работу платили не столько деньгами, сколько водкой. Да и после изнурительной работы мужики «отдыхали», устраивая попойки, участником которых был и Петя. Ну, а в Киеве он, как обычный ребенок-подросток, ходил в школу, учился легко, все схватывая на лету, но любил погулять[26]. И, кажется, в нем был дух авантюризма. Однажды, когда никого не было дома, он потихоньку вытащил из ящика комода папин пистолет, подошел к зеркалу и стал играть с оружием, прикладывая его то к груди, то к голове, прищуриваясь и делая вид, что стреляет. В какой-то момент приложил револьвер к виску и нажал курок. Пистолет щелкнул, не выстрелил, дав осечку, а Петя, любуясь собою в зеркале, направил его на свое изображение и снова нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зеркало разлетелось на куски, а мальчишка оказался в шоке от испуга, почти без сознания. Своей игрой он убил свое зеркальное отражение, тем самым как бы предрекая свою будущую трагическую судьбу[27][28].
В Киеве мы прожили недолго. Папа получил новое назначение – на Дальний Восток, на берега Амура. Сначала он выехал один, без семьи. Ему надо было скорее приступить к своим служебным обязанностям и подготовить жилье для семьи. Мама немного задержалась, поскольку я еще не совсем окрепла после дизентерии, а путь от Киева до Хабаровска предстоял долгий. Но мама была храброй и за папой пошла бы хоть на край света, и «за край» тоже. Путешествие прошло без особых приключений. Правда, когда вещи выгрузили на перрон, какой-то ловкий воришка, воспользовавшись суматохой, украл один чемодан. Кстати, тот самый, в который мама в дороге складывала мои запачканные пеленки.
Вот так, вслед за папой, попала я на берег Амура. Кто видел его, не мог не признать его незабываемую красоту. Чехов, проездом на Сахалин, признавался в письмах: «Описывать такие красоты, как амурские берега, я совсем не умею, пасую перед ними. И признаю себя нищим». Чехов не преувеличивал. Писатель знал, что говорил. Для папы перевод на Амурскую краснознаменную флотилию (АКФ), в командный начсостав, был ответственным и почетным повышением, значительным шагом в его профессиональной военно-морской карьере. И вот у «высоких берегов Амура», на Хабаровской базе АКФ, мы тоже стали «часовыми Родины», как пелось в песне. Конечно, это песня про нас и про нашего папу:
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые родины стоят.
Там врагу заслон поставлен прочный,
Там стоит, отважен и силен,
У границ земли дальневосточной
Броневой ударный батальон…
Приехали мы на базу флотилии в 1935 году. Поселились сначала (временно) в небольшом деревянном домишке. Дни стояли солнечные, мама выносила в садик таз, наполняла его водой, и я барахталась, блаженствуя, в чуть согретой воде. Неравнодушна была, как любой ребенок, к качелям. Однажды, сильно раскачавшись, я налетела с размаху на дерево, меня выбило из качелей. Мама испугалась, думая, уж не отбила ли я себе почки. А я, уже повзрослев, хвалилась, что, может быть, у меня одна почка, а не две, как у всех.
Товарищем моих детских игр и шалостей был Борька Денисин, черноволосый худенький смуглый мальчик. Он был постарше меня, у него уже выпал один зуб, чем он очень гордился. Будучи экспертом в этой области, он дал мне такой совет. Ничего трудного или опасного: если зуб качается, надо обвязать его ниткой, а свободный ее конец привязать к дверной ручке. Кто-нибудь дернет ручку – и зуб у тебя в руках. Теперь надо бросить его за печку и сказать: мышка-мышка, вот тебе зуб простой, дай мне золотой. И ждать.
Как-то раз мы с ним поспорили: кто больше снега съест. Я очень старалась. Снег ели прямо с завалинки. Я обеими руками загребала его и быстренько глотала. Было нелегко, но я выиграла спор. Однако у меня началась сильная ангина с высокой температурой. Пришлось признаться во всем маме. Когда я стала поправляться, то забиралась на табуретку и, стоя во весь рост, переговаривалась с Борькой через форточку, если не видела мама. Его не впускали к нам, а мне мама какое-то время не позволяла выходить из дому: обоим в наказание.
У нас было дровяное отопление. Чтобы печка быстрее разгорелась, надо было нарезать лучинок. Они были сухие и хорошо потрескивали в огне. Наверное, были березовые. Мама большим ножом отстругивала лучинку от полена. Но каким-то образом нож скользнул, и кусок отщепленной лучины вошел ей в руку, в мякоть основания большого пальца. Он там остался навсегда. Хирургическую операцию маме не хотелось делать, ей казалось, что нет необходимости. Иногда мы просили, чтобы она показала нам эту вросшую в ладонь лучину. Особенно заметен был ее верхний край. Мы охали, спрашивали: не больно?
А вот у нашей бабушки, рассказывала мама, был случай посерьезнее. Ей в ногу, у щиколотки, с внутренней стороны, проколов кожу ботинка, вошла иголка. И так там и осталась. Никак ее не могли найти и вытащить. Вероятно, она двигалась по кровеносным сосудам. Нигде не покалывало, но бабушка опасалась, что игла может дойти до сердца. И тогда? У бабушки была болезнь сердца, она страдала бронхиальной астмой. И умерла от сердечного приступа. Имела ли иголка какое-то отношение к этому? Никто никогда о том не узнает. Не знаю, описаны ли в медицинской литературе подобные случаи.
Мама стала работать в детском саду воспитательницей. Она закончила совпартшколу, хотя и не была членом партии. Ей хотелось учиться на рабфаке, который являлся подготовительной школой для дальнейшей учебы в институте. На рабфак поступила ее сестра Клава, а мама по распределению попала в советскую партийную школу, то есть в школу, где готовились кадры для органов партийного и советского управления. Меня тогда отдали в детсад и записали в мамину группу. И вот теперь вместе с мамой мы ходим на работу. Я немножко важничала: ведь не у каждого же детсадовского ребенка мама воспитательница! Дети в саду, в основном, были послушные, но иногда возникали сложные проблемы. Однажды два мальчика из маминой группы куда-то исчезли. Их нигде не могли найти. Потом каким-то образом узнали, что они убежали посмотреть Амур. Конечно, их удалось найти, ибо путешественники не смогли уйти далеко. Но переживаний у мамы было немало, и этот случай – хорошо, что со счастливым концом – запомнился ей на всю жизнь. В другой раз на прогулке несколько сорванцов увидели кусты с ягодами. И хотя взрослые предупреждали, чтобы дети не ели никакие подозрительные плоды, они не смогли удержаться и попробовали. Вскоре у них появились симптомы отравления, не представлявшие, к счастью, опасности для жизни. Досталось и любителям «волчьих ягод», и их наставникам.