В помещении детского сада водились крысы. Это обнаружилось, когда во время «мертвого часа» они покусали кого-то из детей. Бог миловал и на этот раз: дети не заболели. Но попало всем руководителям, хотя ребята были не из маминой группы. Со мной в саду не было таких приключений, вероятно, потому, что была еще мала, чтобы отправиться в экспедицию на Амур или экспериментировать на собственном желудке. Зато мне нравились другие, неопасные, эксперименты. В зимнее время вместе с воспитательницей мы наливали в тарелки подкрашенную воду, выставляли на ночь на мороз. А утром в тарелках был разноцветный лед: синеватый, розоватый, фиолетовый. Это было так красиво! Мы по нескольку раз бегали смотреть, не застыла ли вода. Мама водила с нами хороводы, разучивала песенки и стишки, и детки-малолетки с энтузиазмом исполняли: «Ходят воины кругом вот такие (и мы показывали, какие именно), вот такие большие, как дом! Нам не страшны все волны морские, смело в бурное море плывем. Паруса мы натянем вот так, якоря мы поднимем вот так. Веселее, моряк, веселее, моряк, делай так, делай так и вот так!» И детям нравилось показывать, как именно надо делать.
Особенно тщательно готовился детсадовский коллектив к нашим главным праздникам – 7-го Ноября и 1-го Мая. На старой фотографии можно видеть темные юбочки и штанишки, белые блузки с незатейливо вышитым узором, ленты, цветы – весь тогдашний наш декор. «Красный уголок» украшен флагами. Дети с сознанием торжественности момента уселись кто на ступеньке, кто прямо на полу. И нас приветствует сам товарищ Сталин – с огромной картины, висевшей прямо напротив нас, вставала его фигура во весь рост в длиннополой серой шинели, на лице легкая усмешка, он в фуражке, со слегка приподнятой правой рукой. Вождь как бы зовет нас на подвиги: «К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» – «Всегда готовы!»:
Дорогой товарищ Сталин!
Пусть пройдет немного дней —
Мы защитниками станем
Славной родины своей…
В центре той фотографии среди четырехлеток сижу я, круглолицая, как полная луна, и, как все, серьезная. Мою голову украшают шелковые ленты, а блузка вышита цветочками: мама постаралась.
Помню также, что по поводу какого-то торжественного случая или праздника нас водили знакомиться с кораблем, который стоял на амурском причале. Не помню, было ли это организованное посещение или индивидуальное и спонтанное, по инициативе воспитательницы. Экскурсия оказалась впечатляющей. Корабль, на котором служил папа, был большой-пребольшой. Мы ходили по палубе, поднимались-спускались по каким-то лесенкам, нам открывали двери в разные помещения. А под конец угощали замечательным флотским борщом.
В праздничные дни папа с мамой иногда ходили в Дом флота. Там устраивались торжественные собрания, концерты, развлекательные программы. Мама надевала свое самое красивое платье, прикалывала любимую камею – подарок бабушки. В одно из таких посещений, войдя в зал, она заметила, что брошка с платья исчезла. В зале она ее не нашла. Быстренько побежала в раздевалку, исследовала там каждый сантиметр площади – броши как не бывало. Вероятно, она была плохо застегнута и упала, когда мама наклонилась. А примерно через год, переходя улицу, мама столкнулась с какой-то женщиной, на груди которой была ее камея. Мама была в этом уверена, второй такой не могло быть. Мама впилась в нее глазами, но ничего незнакомке не отважилась сказать, и та ушла, унося навсегда мамино сокровище. «Что же ты, мама, почему промолчала? Надо было взять у нее, это же была твоя брошь!» – сетовала я потом. Но, как говорится, что в воду упало, то пропало. Мама навсегда сохранила о ней память, так что можно сказать, что мысленно она с ней и не расставалась.
Иногда, по воскресным дням (тогда говорили «по выходным»), когда папе не надо было спешить на службу, утречком, пока еще родители не встали, я перебиралась к ним (кто из детей так не поступает?). Мы с папой играли: я совала ему в рот печенье или еще что-нибудь «вкусненькое» и быстро отдергивала руку, чтобы ему не удалось куснуть меня – таковы были правила игры. Но это не всегда мне удавалось. Случалось, что моя реакция не была такая быстрая, и тогда слышался мой рев, а папа утешал меня, дул на пальчики, ругал свои «нехорошие» зубы. Я быстро успокаивалась и заводила какие-нибудь разговоры. «Папа, а где ты родился? – В капусте. – Ну, папа, скажи по правде! – Да так и было. Пошла мама моя на огород посмотреть на грядки капусты, а на одной из них увидела меня». Я канючила, но папин ответ оставался все тот же: «Я в капусте родился!»
Побрившись, папа брызгался тройным одеколоном с довольно резким запахом. Потом подставлял мне лицо, и я проверяла, хорошо ли он выбрит. Это потом уже с тройного он перешел на более тонкие: «Эллада», «Шипр» и другие. Мама подшучивала над ним за его симпатию к одеколонам и духам, сама она редко ими пользовалась. Зато я унаследовала от отца приверженность к парфюмерии. И уже когда была взрослой, он всегда мне дарил любимые духи, да и маме тоже. Он любил дарить подарки, даже дорогие красивые вещи. И не жалел денег на это. «Деньги – дело наживное», – говорил папа.
Мы переехали в новый дом, тоже деревянный, но большой, двухэтажный, с двумя подъездами. От прежней квартиры у меня сохранилось воспоминание: нас там обокрали. Воришки пролезли через форточку кладовки, утащили кастрюлю с супом и мои любимые мамины туфли. Я их называла «утиный нос». Светло-бежевого цвета, на венском каблуке, с удлиненным носом. Я любила в них щеголять, когда мамы не было в поле моего зрения. И вот эти замечательные туфли пропали. В новом доме мы жили на первом этаже. Самое большое впечатление произвел на меня ключ от квартиры, которым запиралось-отпиралось наше жилище. Он был точь-в-точь такой, как золотой ключик, о котором мечтал Буратино: светло-желтого металла, почти золотой, и верхняя часть его была овальной. Как-то раз зимой, вставляя ключ в дверную скважину, я решила «попробовать» его. Поднесла ко рту, лизнула, и язык на какое-то мгновение прилип к металлу. Слегка содрала кожу, язык саднило. И отчего я такая глупая? Но все-таки этот опыт не прошел без пользы: значит, не надо в мороз лизать металлические предметы.
Фасад дома выходил на улицу, а за домом росли деревья. Они были большие-пребольшие, их черные стволы уходили в небо, верхушек не было видно. Наверное, это запомнилось ранней весной, когда на них еще не было зелени. Росли здесь и березки, ребята постарше надрезали их кору и пили сок. Мне тоже давали. Сок был вкусный, слегка сладкий, почти прозрачный. Затем откуда-то появились майские жуки, темно-коричневые, с лакированной спинкой. Они летали от дерева к дереву, что-то искали. Мальчишки играли в ножички, каждый стремился отрезать себе кусочек земли побольше. Малышню, вроде меня, к себе они не подпускали.
А если выйти из дому и повернуть за угол направо, то можно было увидеть женщину, продававшую цветы. У нее были чудесно пахнущие ландыши (с тех пор, видно, я их полюбила) и кукушкины башмачки – необычной формы, бледно-желтые с темными крапинками. Если и не купишь, можно было полюбоваться ими и вдоволь нанюхаться. C этой целью я и вышла однажды из дому. Надела новенькое весеннее пальтишко, сшитое из мягкого оранжевого бархата (наверное, папа купил, это же его любимый цвет). Мама предостерегала: «Подожди, подсохнут лужи». Но уж очень нетерпелось надеть обновку. Я выбежала, повернула за угол, ноги поскользнулись на глине – и я плюхнулась в лужу в своем замечательном пальтишке! Подумалось: как его удастся теперь спасти? Удалось однако, и через несколько лет мама мне перешила из него красивый рыжий жакетик.
Нередко мне приходилось расплачиваться за мое непослушание или упрямство. Вот опять мама говорила: «Если хочешь что-нибудь взять, спроси!» Ну как же тут удержаться, если, открыв ящик тумбочки, видишь там сушеные ягоды! Это же сухая черника или, на худой конец, черемуха! Беру горсточку – и в рот, жую. И слышится мой вопль, мама вбегает в комнату. Я плюю горький черный перец, мама подносит стакан воды, полощу рот, держу язык в воде. Постепенно жжение утихает. «Не бери в рот что попало!» – «А почему они там лежат?»
B новом доме – новые соседи, новые друзья. Борьку Денисина сменил Вадик Малявкин. Мы подружились с ним, играли в «мужа и жену». Это значит, я наряжалась: надевала мамины туфли, брала ее сумочку. Маме не нравилось, когда я надевала ее вещи да еще крутилась перед зеркалом. И я придумала: обертывалась вокруг пояса пеленкой своего новорожденного братика, получалась длинная юбка. Сама себе делала босоножки. Рисовала контур ступни на картонной коробке. Потом вырезала. Вот подошва и готова. Приклеивала ленты или тесьму крест-накрест. Получались босоножки. И только не могла решить, из чего лучше делать каблучки: из кубиков или из катушек. Прибивала их гвоздиками. В общем, занималась сапожным мастерством. Очень горда была своими босоножками, особенно когда они постукивали.
Нарядившись, я брала Вадьку «под ручку», и мы гуляли вокруг дома или «в магазин, за покупками». Или же он уходил «на работу», а я «готовила обед». Или будто мы выходили погулять. «Давай воображать», – говорила я. В моем понимании это означало строить из себя кого-то важного. Я меняла голос и свой смех. Теперь, для важности, он звучал «хо-хо-хо» (вроде как у Эллочки из «12 стульев»). А соседнему мальчишке Витьке со 2-го этажа такая дружба не нравилась. Он уже был школьником (ему было лет 9—10) и чувствовал свое превосходство. Витька дразнил нас:
Тили-тили тесто,
Жених и невеста,
Тесто заглохло,
Невеста сдохла…
Мне было очень обидно. A Вадьку он дразнил «Малявка-козявка», а тот отказывался от своей фамилии: «Я не Малявкин, а Половецкий». Вадька не выговаривал звук «л», и у него получалось «Пововецкий». Наверное, родители сказали ему, как надо защищаться. Но конфликт продолжался, и однажды зимой, когда мы играли в снежки с Вадькой, этот Витька со 2-го этажа подбил мне глаз ледяной лепешкой. Глаз покраснел, распух, мама испугалась, я хлюпала. Папа решительно взял меня за руку и повел на 2-й этаж, чтобы поговорить с родителями озорника-обидчика. Вообще это было не в папином стиле – ходить жаловаться: «Сами играете, сами деретесь, сами миритесь!»