Но на этот раз он именно так поступил. Я чувствовала себя под защитой, под папиным «крылом». Мы поднялись по деревянной лестнице и остановились у двери Витькиной квартиры[29]. Дверь открыл его отец, в руках он держал ремень, вероятно, уже знал, в чем дело, и готов был совершить правосудие[30]. Мальчишка хныкал: «Я больше не буду!», а папа просил не применять телесного наказания, а провести с Витенькой «воспитательную» беседу. Конечно, Витьке попало от родителей, и в свое оправдание он заявил, что в меня он попал случайно, метился в Вадьку, а попал в Нелку.
За дружбу с Вадиком мне пришлось расплачиваться еще раз, правда по моей вине. Его мама собиралась пойти с ним в парикмахерскую, а Вадик хотел, чтобы и я пошла с ними. То ли он побаивался парикмахерских ножниц, то ли ему одному было скучно, то ли потому, что вдвоем веселее, но он упросил свою маму взять меня с собой. Я не устояла. И не спросив разрешения у мамы (мама и не догадается, где я была, – так я думала), я легкомысленно пошла вместе с ними. Но радостное чувство самостоятельности быстро исчезло. Вадика постригли как надо. Когда же постригали меня, парикмахерша, подравнивая мне волосы с правой стороны, каким-то образом вместе с лишними волосами прихватила и кусочек уха. Брызнула кровь, все испугались, я заплакала. Главная мысль была: «Что скажет мама? Ведь я ей ничего не сказала». Парикмахерша оправдывалась, что я крутилась. В общем, все чувствовали себя неловко. Подходя к дому, я на самые уши натянула свою вязаную шапочку и решила ее не снимать: «Может быть, мама не заметит!» Но мама заметила. Ей показалось странным, что дочка сидит в доме в теплой шапке. Пришлось снять ее и во всем повиниться. Ну, а маме пришлось провести воспитательную беседу не только со мной, но и с мамой Вадика. Вскоре ухо мое зарубцевалось, но верхний край остался «подстриженным навсегда», с годами становясь незаметнее. Потом я даже хвалилась им своим братикам.
За три дня до моего дня рождения (мне должно было тогда исполниться четыре года) у нас родился первый братик. Значит, мы сможем, решила я, праздновать наши дни рождения или в его день – 19 декабря, или в мой – 22-го, или в обе эти даты, или даже начиная с 19-го и кончая 22-м. А тут и Новый год рядом! Вот здорово! Рождение братика было зарегистрировано в городе Хабаровске, но родился он на базе АКФ.
У мамы родился сыночек! Я его еще не видала, но папа обещал взять меня, когда пойдет к маме в больницу. Мы сейчас с папой одни. У напы хорошее настроение. Он распевает песенку об отважном капитане, которую очень любил, а я ему подпеваю:
Жил отважный капитан,
Он объездил много стран…
Капитан, капитан, улыбнитесь,
Ведь улыбка – это флаг корабля!
Капитан, капитан, подтянитесь —
Только смелым покоряются моря!
Пока мамы не было дома, мы с папой ходили обедать в ресторан, напротив нашего дома. Официантка приносит большие бледные блины. Одну тарелку для меня, другую для папы. Папа разрезает блин на кусочки. Вкусно. Мне еще нравится холодное сливочное масло, куском. Удивительно, но я его съедаю. Пью чай, проливаю его на скатерть. Засыпаю. Папа уносит меня домой.
Иногда я прошу его рассказать сказку. Папа любит сочинять, рассказывает историю: «И вдруг, откуда ни возьмись показалась рысь…» И продолжает выдумывать дальше. Эта прыткая рысь кочевала из одной папиной сказки в другую. Она была вездесущей.
А вот сказка, кажется, не из его придумок. Я ее чуть побаиваюсь. Это про медведя на липовой ноге. Попавшись в капкан, он остался без лапы. Тогда медведь сделал себе деревянную ногу и решил наказать обидчика. И вот каждую ночь приходит он в деревню, ходит от избы к избе, поскрипывая своей липовой ногой. Скырлы-скырлы… Страшновато. Мне более по душе другая:
Сивка-Бурка,
Вещая каурка,
Стань передо мной,
Как лист перед травой!
Папа сдержал свое обещание. Сегодня мы едем навестить маму и посмотреть на братика. Я усаживаюсь на свои замечательные саночки. У них каркас металлический, а спинка и сиденье – как у мягкой мебели, да еще обиты они тесьмой с круглыми бубенчиками. Хоть вечер морозный, но мне тепло. На мне теплая барашковая шапка с длинными ушами. Их можно завязывать или за спиной, или впереди, или оставить так. На ногах валенки, да еще папа укрыл мне ноги одеяльцем. А в руках я держу большую стеклянную банку с маминым любимым черносмородиновым вареньем. «Держи хорошо, смотри не урони». Я очень стараюсь: не уроню! Изо всех сил прижимаю банку к животу и обхватываю обеими руками. Сознаю всю важность своей миссии и очень горжусь. Мы же едем к маме! К моему братику! Снег скрипит под полозьями. Снежинки тают у меня на носу, но мне не до них.
Братика назвали Владимиром. Это очень красивое имя. Старинное. И Ленина так зовут: Владимир Ильич. Папа с мамой еще раньше договаривались: если родится мальчик, назвать его в честь Ленина. И мое имя тоже в честь Ленина, потому что он хороший, за всех рабочих и крестьян, чтобы им хорошо жилось. Ленин любит детей. Пусть Владимир, а мы будем звать братика как хотим: Вова, Володя, Вовик, Вовка, Вовочка. А пока он еще очень маленький и много плачет. В нашем же подъезде живет военврач. Он часто заходит к нам, даже если его не вызываем. Просто хочет навестить Вову. Иногда Вова бывает такой звучноголосистый, горластый, что мама боится, не образовалась бы у него грыжа от напряжения. Доктор сказал, что животик у него наладится, малыш привыкнет к новому питанию, к маминому молоку, и все пройдет. Так и случилось. Только потом он опять стал плакать, громко и так жалобно. Доктор посмотрел его, послушал и сказал, что у него стоматит. Мама стала мазать ему рот какой-то противной зеленкой, от которой он плакал еще сильнее. Чтобы малыш не крутился, мама запеленывала его. Он лежал, запеленутый, на маминой кровати и надрывался от плача. Мне было его так жалко. Маленький, бедненький, ему же так больно! И вообще он не плакса, просто ротик у него очень болит. Я разговаривала с ним, старалась успокоить. Со временем все прошло, и он рос крепким. И даже научился улыбаться и агукать.
Приближалась весна 1937 года. Папа приносил букеты багульника. Нигде потом я не встречала таких цветов. Коричневые длинные ветки усеяны кожистыми темно-зелеными округлыми листиками. Говорят, что они вечнозеленые. А цветы – сиренево-розовые. И у них какой-то особый запах, не тонких духов, не сладкий. Может быть, это запах тайги Приамурья? Иногда папа брал меня туда с собой, потому что перед глазами сохранилась картина зарослей багульника, запечатлевшаяся в памяти.
После рождения брата на свою детсадовскую воспитательную работу мама больше не вернулась. Осталась дома растить и воспитывать своих деток. Ей было трудно одной. Хотя мне и исполнилось четыре года, я была не особенно хорошей помощницей. За мною тоже еще нужен был глаз да глаз. Поэтому родители очень надеялись на приезд бабушки, звали ее, но бабушка не отваживалась, боясь отправиться в такой долгий путь на Дальний Восток. Так что маме приходилось справляться со всеми проблемами в основном самой. Стирала, гладила, шила, готовила, ухаживала за папой и за детьми, гуляла с нами.
Уже пришла весна. Это была первая весна нашего братика. Теперь он уже не был таким крикуном. Это был жизнерадостный малыш, в вечном движении, сиял улыбкой, агукал и «разговаривал» со мной. Мы выходили гулять. Мама надевала ему на голову платочек, затем белый беретик, заворачивала в легкое одеяльце и завязывала белым шелковым трикотажным шарфом, который перешел от меня ему в наследство. Я помогала маме одевать братика. Это была нелегкая процедура. Мы выходили гулять. Я, поиграв с Вовой, убегала по своим делам, а мама оставалась вместе с другими мамами. Они советовались, делились опытом друг с другом. Это был своего рода клуб молодых мам. Пока мама еще не позвала меня, я могла погулять. На солнышке снег таял, образуя тонкую прозрачную корочку льда. Она была как кружевная и сверкала на солнце. У меня в руках лопатка, и из осевшего снега я делаю «торты и пирожные» – прямоугольные, квадратные, большие и поменьше. Кому какие нужны. Я их «продаю»: «Вам пирожное или торт?» Самое трудное, чтоб они не развалились, а то придется заново «печь». Но это очень приятное занятие. А еще мне нравилось (стыдно сказать) ходить по помойкам. Зимой они покрыты снегом, а весной под обнажающим их тающим снегом можно найти что-нибудь интересное: пуговицу, цветное стеклышко, осколок зеркала, кусочек разбитой тарелки или чашки. Особенно ценятся осколки с каким-нибудь узором. Почистишь их, помоешь, и можно поменяться с кем-нибудь. Конечно, если увидит мама такое богатство, сразу поймет, откуда оно. И попадет!
Вот мама нагулялась с Вовой и уже дома. Варит ему манную кашу. Я, разумеется, тут как тут. Братик ест с удовольствием. Неужели все съест? Нет, я-то знаю, что он быстро насытится. Интерес к маминой каше у него начинает пропадать. Отвлекает его песенка, которую поют мамы и бабушки своим малышам: «Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку. Кашка вкусненька (и мама старалась, чтобы открылся ротик и братишка бы незаметно проглотил еще ложечку), бражка сладенька, бабушка добренька. Попили, поели, домой полетели, на головку сели, „Ладушки“ запели…» Мама еще пытается кормить его дальше. Но Вовка – упрямый, сказал «нет», значит, нет. Мама все уговаривает: «Зубки-зубки, нате кашки». Но зубки стиснуты и не раскрываются. Мама повторяет приглашение, но братик крутит головой. И тут наступает моя минута. «Нэла, если хочешь, можешь доесть!» Как же мне не хотеть, кашка такая вкусная, пусть и чуть-чуть пригорелая. Именно настолько, насколько надо. Я беру ковшик зеленый, с длинной ручкой: «Какой же он дурачок, если не хочет такой вкусноты!»