Восстание матросов
1
Нет, в хвалебной оде Вольтера не было ничего смешного. Это было одно из самых прекрасных произведений, написанных во славу свободного слова.
Но почему именно Кристиану? Да потому что искру, способную зажечь пожар, искали повсюду. Еще в 1767 году Вольтер написал ему, что «за мыслями, достойными подражания, следует отныне отправляться на север; и если бы только мое хрупкое здоровье и слабость не препятствовали мне, я последовал бы стремлению сердца моего, поехал бы к Вам и бросился бы к ногам Вашего Величества».
Вольтер — к ногам Кристиана. Ситуация была именно такова. Так сложилось. Юный северный монарх был озадачивающей, но соблазнительной возможностью. Энциклопедисты поддерживали контакты и со шведским кронпринцем, будущим королем Густавом III. Густав восхищался Дидро, читал всего Вольтера; эти маленькие королевства на севере были странными маленькими очагами просвещения. Скорее, могли ими стать.
На что могли надеяться философы-просветители, пребывая в ссылках в Швейцарии или Санкт-Петербурге. Со своими сожженными книгами и постоянно цензурируемыми произведениями. Ведь ключом были свобода слова и свобода печати.
И вот появились эти удивительно заинтересованные юные монархи в этих маленьких, отсталых государствах на севере. В Дании вдруг ввели свободу слова. Почему же этому постоянно гонимому и преследуемому господину Вольтеру было не написать полную отчаяния и надежд хвалебную оду?
Он ведь не мог знать реального положения вещей.
2
Осенью 1771 года дала о себе знать реакция. Она давала о себе знать волнами.
Первой волной стало восстание норвежских матросов.
Все началось с того, что этот сутулый, худощавый швейцарский гувернер Ревердиль дал Струэнсе совет по поводу решения алжирской проблемы. Ревердиль был, невзирая ни на что, человеком разумным, думал обычно Струэнсе. Но как использовать разумных людей в этом сумасшедшем доме? Как сторожей для безумцев?
Поручить Ревердилю наблюдать за Кристианом было ошибкой. Но Бранда король теперь ненавидел. Кто-то должен был наблюдать. Что было делать?
Этим пришлось заниматься Ревердилю.
Ревердиль, однако, обладал знаниями об этом сумасшедшем доме, которые могли пригодиться, даже в это хиршхольмское лето 1771 года. Он получил задание «четко и ясно» доложить о проблеме с алжирской авантюрой и предложить ее возможные решения. Но проблемы вокруг «алжирской авантюры» нарастали в последние месяцы с угрожающей быстротой, и ясным было только то, что тут сумасшедший дом.
Эту катастрофу Струэнсе унаследовал. Задолго до его времени в Алжир была направлена хорошо вооруженная датская флотилия. Была объявлена война. Шли годы. Катастрофа стала под конец очевидной всем. Когда лейб-медик прибыл с визитом, катастрофа уже свершилась, он ее унаследовал. Ясный свет разума померк в сиянии сумасшедшего дома. И Струэнсе понимал, что бессилен.
В сумасшедшем доме сочли логичным, что Дания объявила войну Алжиру и послала в Средиземное море флотилию. Логика была уже давно забыта, и это было просто как-то связано с большой игрой за власть, а также с Турцией и Россией. То, что это безумное предприятие провалилось, тоже было логичным.
Сообщения Ревердиля по данному вопросу, — а вопрос этот был ему знаком еще с давних времен, и он был счастлив на несколько дней освободиться от компании Кристиана, — были мрачными. Что было делать?!! Помимо потопленных кораблей, потерь личного состава, огромных трат, грозивших резко увеличить государственный долг и подорвать всякие реформы; помимо всего, тут присутствовала еще и горечь, что это унаследованное безумие подорвет все.
Четкие выводы Ревердиля были невыносимы.
Ситуация такова, что в Средиземном море осталась маленькая датская эскадра под командованием адмирала Хогланда. Это остатки отправленной флотилии. У флотилии теперь имелось приказание преследовать алжирских корсаров и ждать подкрепления. Подкрепление, которому предстояло спасти честь датского флота, должно было отправиться из Копенгагена, но сначала его надлежало создать. Строительство должно было происходить на верфи Хольмена. Эта вновь построенная эскадра должна была состоять из больших линейных кораблей, а также из галиотов с мощными пушками и бомбометателями для бомбардировки Алжира. Эскадра, по мнению руководства флотом, должна была состоять из девяти линейных кораблей, помимо фрегатов, шебек и галиотов.
Для строительства кораблей из Норвегии были выписаны шестьсот матросов. Они уже некоторое время болтались без дела в Копенгагене, ожидая стартового выстрела. Постепенно они стали возмущаться. Жалование задерживалось. Шлюхи стоили дорого, а без жалования — никаких шлюх. Бесплатное спиртное не успокоило их, а лишь нанесло большой ущерб копенгагенским трактирам.
Кроме того, норвежские матросы были ярыми приверженцами короля, они по традиции называли датского монарха «Батюшкой» и научились употреблять это слово в Норвегии почти как заклинание, угрожая местным правителям вмешательством центральной власти.
Норвежских матросов возмутили сообщения о том, что Батюшка Кристиан был захвачен немцем Струэнсе. Эти новые, свободно распространявшиеся и бурно процветавшие памфлеты сделали свое дело. Священное ложе Батюшки осквернено. Одна сплошная катастрофа. Никакой работы. Шлюхи отказывают. В конце концов, начал подступать голод. Никаких шлюх, никакого жалования, никакой работы, Батюшка в опасности; возмущение нарастало.
Ревердиль высказался однозначно, посоветовав прекратить алжирскую авантюру. Струэнсе послушался. Никаких линейных кораблей строиться не будет. Но матросы остались и не дали отправить себя обратно в Норвегию.
С ними-то и имел дело Гульберг. В октябре они решили двинуться на Хиршхольм.
Никаких сомнений по этому поводу не существовало: донесения были мрачными, конец казался близким.
Донесения о выступлении мятежных матросов сразу же достигли Хиршхольма. Струэнсе выслушал их молча и потом отправился к королеве.
— Они будут здесь через четыре часа, — сообщил он. — Они убьют нас. Для защиты у нас есть пятнадцать солдат, красивые мундиры, но не больше. Они, вероятно, уже сбежали. Никто не помешает матросам нас убить.
— Что же нам делать? — спросила она.
— Мы можем бежать в Швецию.
— Это проявление трусости, — возразила. — Я не боюсь умереть, и я не умру.
Она посмотрела на него взглядом, от которого между ними возникло напряжение.
— Я тоже не боюсь умереть, — сказал он.
— Чего же ты тогда боишься? — спросила она.
Он знал ответ, но промолчал.
Он заметил, что слова «боязнь» или «страх» теперь постоянно возникали в их разговорах. «Страх» каким-то образом связывался у него с его детством, с давними временами, «при прошлом», как она обычно говорила на своем странном датском языке.
Почему слово «страх» возникало столь часто именно сейчас? Может быть, это было воспоминание о сказке, которую он читал в детстве, о мальчике, отправившемся по белу свету, чтобы познать страх?
Была такая сказка, он это помнил. В ней рассказывалось об умном, просвещенном и гуманном человеке, которого парализовал страх. Но у этого умного мальчика был брат. Что же там случилось с братом? Брат был глупым и энергичным. Но он не умел чувствовать страх. Он был лишен чувства страха. Он-то и был героем сказки. Он отправился в путь, чтобы познать страх, но ничто не могло его напугать.
Он был неуязвим.
Чем же был «страх»? Способностью видеть, что возможно, а что нет? Щупальцами, внутренними предупредительными сигналами или тем парализующим ужасом, который, как он предчувствовал, разрушит все?
Он сказал, что не боится умереть. И сразу увидел, что она разозлилась. Она ему не верила, и в этом недоверии была какая-то доля презрения.
— На самом-то деле ты к этому стремишься, — совершенно неожиданно сказала она Струэнсе. — Но я не хочу умирать. Я слишком молода, чтобы умирать. И к этому не стремлюсь. И я еще не сдалась.
Он счел это несправедливым. И знал, что она коснулась болезненной точки.
— Нам необходимо быстро принять решение, — сказал он, поскольку не хотел ей отвечать.
Страха не ощущают только люди цельные. Тот глупый брат, который не мог испытывать страха, победил мир.
Чистосердечные же обречены на поражение.
Она быстро приняла решение за них обоих.
— Мы остаемся здесь, — коротко сказала она. — Я остаюсь здесь. Дети остаются здесь. Ты можешь поступать, как хочешь. Беги в Швецию, если хочешь. Ты ведь уже давно хочешь бежать.
— Это неправда.
— Тогда оставайся.
— Они нас убьют.
— Нет.
Затем она удалилась, чтобы подготовиться к встрече с мятежными матросами.
3
Потом Струэнсе думал, что это было самым унизительным из всего, что ему довелось пережить. Ничто из произошедшего позже не было столь ужасным.
Все, тем не менее, прошло замечательно.
Королева Каролина Матильда со своей свитой перешла через мост и приветствовала мятежных матросов у спуска на берег. Она поговорила с ними. Она произвела необыкновенно приятное и удивительное впечатление. Тепло поблагодарила их за внимание и указала на короля Кристиана, безмолвно стоявшего в трех шагах позади нее, сотрясаясь от страха, но совершенно молча и без обычных конвульсий или ужимок; она от его имени извинилась за его болезнь горла и высокую температуру, мешавшие ему обратиться к ним.
Она ни единым словом не упомянула о Струэнсе, и была совершенно очаровательна.
Она заверила их в благосклонности и милости короля, решительно опровергнув злобные слухи о том, что корабли строиться не будут. Король уже три дня назад решил, что на верфи Хольмена будут строиться два новых линейных корабля, чтобы укрепить флот для борьбы с врагами страны, остальное было ложью. Она высказала сожаление по поводу задержки с выплатой жалования, посочувствовала их голоду и жажде после такого долгого пути, объявила, что в амбарах для них уже приготовлена трапеза, состоящая из зажаренных целиком свиней и пива, пожелала им приятного аппетита и заверила их в том, что самым большим ее желанием было посетить прекрасную Норвегию с ее, как говорят, восхитительными (это слово она произнесла по-норвежски) горами и долинами, о которых ей так много рассказывали прежде.
Или, как она выразилась, «при прошлом».
Матросы прокричали мощное «ура!» в честь королевской четы и перешли к трапезе.
— Ты сошла с ума, — сказал он ей, — два новых линейных корабля, ведь у нас нет денег даже на их жалование. Это просто сотрясение воздуха, это невозможно. Ты сошла с ума.
— Я в своем уме, — ответила она на это. — И становлюсь все умнее.
Он сидел, спрятав лицо в ладони.
— Я никогда не чувствовал себя столь униженным, — проговорил он. — Неужели тебе обязательно надо унижать меня.
— Я тебя не унижаю, — ответила она.
— Унижаешь, — сказал он.
С другого берега до них доносились дикие вопли все более пьянеющих мятежных норвежских матросов, теперь уже не мятежных, а преданных королю. Струэнсе они так и не увидели. Может, его и не было. Предстояла долгая ночь. Пива было вполне достаточно, завтра они двинутся обратно, восстание было подавлено.
Она села рядом с ним и медленно провела рукой по его волосам.
— Но я ведь люблю тебя, — прошептала она. — Я так сильно люблю тебя. Но я не собираюсь сдаваться. И умирать. И отказываться от нас. Только и всего. Только, только это. Только это. Я не собираюсь отказываться от нас.
4
Гульберг сообщил об исходе восстания вдовствующей королеве, слушавшей с каменным лицом, и принцу крови, пускавшему слюни и что-то лепетавшему.
— Вы потерпели неудачу, — сказала она Гульбергу. — И мы, возможно, ошиблись в оценке. Эта маленькая английская шлюха тверже, чем мы рассчитывали.
Говорить было нечего, и Гульберг лишь уклончиво сказал, что Господь на их стороне и наверняка им поможет.
Они долго сидели молча. Гульберг смотрел на вдовствующую королеву и вновь поражался ее непостижимой любви к своему сыну, которого она всегда держала за руку, словно не желая выпускать на свободу. Это было непостижимо, но она его любила. И она действительно, с пугавшим его холодным отчаянием считала, что этот недоразвитый сын станет Божьим избранником и обретет всю полноту власти над страной, что можно было закрыть глаза на его никудышную внешность, его деформированную голову, его дрожь, его нелепые, заученные тирады, его пируэты; она словно бы совершенно не принимала во внимание это внешнее и видела какой-то внутренний свет, которому до сих пор не дали пробиться наружу.
Она видела, что в этой невзрачной оболочке горел свет Божий, что ее сын был Божьим избранником, и что их задачей было лишь расчистить дорогу. Чтобы свет мог вырваться наружу. И, словно бы услышав и поняв его мысли, она провела рукой по щеке принца, обнаружила, что она липкая, достала кружевной носовой платок, вытерла слюни у него вокруг рта и сказала:
— Да. Господь поможет нам. И я вижу свет Божий и в этом невзрачном образе.
Гульберг тяжело вздохнул. Свет Божий в этом невзрачном образе. Она говорила о своем сыне. Но он знал, что это относилось и к нему самому. Самые последние, самые невзрачные, они несут в себе свет Божий. Он вздохнул, это прозвучало так, словно он всхлипнул; но ведь быть этого не могло.
Он взял себя в руки. И начал докладывать о двух планах, которые он придумал и которые следовало испробовать, один за другим, если восстание матросов не принесет результата, что, к сожалению, уже произошло; и что в этом случае самые невзрачные и незначительные, но все же имеющие внутри свет Божий, должны продолжать борьбу за чистоту.
5
В тот же вечер в Хиршхольм был послан Рантцау, для осуществления того маленького плана, который должен был вступить в силу после восстания норвежских матросов.
План этот был очень простым; Гульберг считал, что маленькие планы иногда удаются, те, что включают очень малое количество людей, никаких скоплений войск, никаких масс, лишь нескольких избранных.
Этот простой план включал двух друзей Струэнсе — Рантцау и Бранда.
Они тайно встретились на постоялом дворе, в двух километрах от Хиршхольма. Рантцау объяснил, что ситуация критическая и необходимо действовать. Запрет на самогоноварение должен был бы быть умным, но оказался глупым. Народ вышел на улицы с демонстрациями. Свержение Струэнсе было лишь вопросом времени. Царил хаос, повсюду памфлеты, сатира, насмешки над Струэнсе и королевой. Все вокруг кипело.
— Он думает, что он — друг народа, — с горечью сказал Бранд, — а они его ненавидят. Все, что он сделал, он сделал для них, а они его ненавидят. Народ съедает своего благодетеля. И все же он это заслужил. Ему хотелось сделать все сразу.
— Нетерпение хороших людей, — ответил Рантцау, — страшнее терпения плохих. Всему, всему я его научил! А этому — нет.
Потом Рантцау рассказал о плане. Бранд должен был сообщить королю, что Струэнсе с королевой хотят его убить. Поэтому его необходимо спасать. Ключом ко всему был король. Если бы он оказался в Копенгагене, вне контроля Струэнсе, остальное было бы просто.
— А потом?
— Потом Струэнсе должен умереть.
На следующий день этот план провалился; происшедшее было столь абсурдно комичным, что такого развития событий предвидеть не мог никто.
А произошло следующее.
Около пяти часов вечера король подвергся необъяснимому приступу гнева, выбежал на мост и закричал, что хочет утопиться; когда прибежал Струэнсе, он вдруг опустился на колени, обхватил ноги Струэнсе и, рыдая, спросил, правда ли, что он должен умереть. Струэнсе попытался его успокоить, погладив его по макушке и по лбу, но Кристиан от этого еще больше разволновался и спросил, правда ли это.
— Что Ваше Величество имеет в виду? — спросил Струэнсе.
— Это правда, что вы хотите убить меня? — жалобно простонал король. — Разве вы не один из «семерки»? Ответьте мне, вы не один из них?
С этого все началось. Они вдвоем стояли на мосту. И король все называл и называл его по имени.
— Струэнсе? — прошептал он, — Струэнсе… Струэнсе… Струэнсе?
— Что случилось, друг мой?
— Это правда, то, что мне поведал Бранд?
— Что он Вам поведал?
— Он хочет тайно увезти меня в Копенгаген. С наступлением темноты. Сегодня вечером!!! Чтобы помешать вам убить меня. Потом они хотят убить вас. Это правда, что вы хотите меня убить?
Вот так и вышло, что этот маленький, очень простой план потерпел неудачу. Они не понимали, что Струэнсе принадлежит к «семерке». Они также не понимали и еще одного нюанса; поэтому они потерпели неудачу, поэтому они показали свою ограниченность, поэтому воля короля расстроила их покушение.
Понял лишь Струэнсе, но только после того, как спросил.
— Зачем Вы это рассказываете, если Вы думаете, что я хочу Вас убить?
Тогда Кристиан сказал лишь:
— Бранд был врагом Катрин Сапожок. Он очернял ее. А она — Владычица Вселенной. Поэтому я его ненавижу.
Вот так и вышло, что второй план не удался.
Он вызвал Бранда на допрос, и тот сразу же сознался.
Бранд, безо всякого приказания, упал на колени.
Вот какая сцена разыгрывалась в левой гостиной, рядом с рабочим кабинетом Струэнсе в Хиршхольмском дворце. Был конец ноябрьского дня: Бранд стоял на коленях, склонив голову, а Струэнсе стоял, повернувшись к нему спиной, словно был не в силах видеть позу своего друга.
— Мне следовало бы приказать убить тебя, — сказал он.
— Да.
— Революция пожирает своих детей. Но если она уничтожит и тебя, то у меня больше не останется ни одного друга.
— Да.
— Я не хочу тебя убивать.
Последовало продолжительное молчание; Бранд по-прежнему стоял на коленях и ждал.
— Королева хочет, — сказал затем Струэнсе, — как можно скорее вернуться в Копенгаген. Никто из нас не питает особых надежд, но она хочет вернуться. Королева этого желает. У меня нет других желаний. Ты поедешь с нами?
Бранд не ответил.
— Вокруг нас сделалось так тихо, — продолжал Струэнсе. — Ты можешь покинуть нас, если захочешь. Ты можешь поехать к… Гульбергу. И Рантцау. И я не буду тебя осуждать.
Бранд ничего не ответил, но разразился рыданиями.
— Это распутье, — сказал Струэнсе. — Распутье, как обычно говорят. Как ты поступишь?
Воцарилось очень долгое молчание, потом Бранд медленно поднялся.
— Я последую за тобой, — сказал он.
— Спасибо. Возьми с собой флейту. И поиграй нам в карете.
Прежде чем следующим вечером разойтись по экипажам, они собрались для краткой беседы, за чаем, в дальней гостиной.
Они разожгли камин, но свечей не зажигали. Они были готовы к поездке. Король Кристиан VII, королева Каролина Матильда, Эневольд Бранд и Струэнсе.
Свет исходил только от камина.
— Если бы нам довелось прожить вторую жизнь, — спросил, наконец, Струэнсе, — если бы нам дали новую жизнь, новую возможность, кем бы мы тогда хотели быть?
— Художником-витражистом, — сказала королева. — В каком-нибудь соборе в Англии.
— Актером, — ответил Бранд.
— Человеком, который засевает поле, — сказал король.
Потом воцарилась тишина.
— А ты? — спросила королева Струэнсе, — кем хочешь быть ты?
Он долго всматривался в лица своих друзей в этот последний вечер в Хиршхольме, потом встал и сказал:
— Врачом.
И затем:
— Карета подана.
В ту же ночь они уехали в Копенгаген.
Они сидели вчетвером в одной карете: король, королева, Бранд и Струэнсе.
Остальные должны были последовать за ними позже.
Карета, словно силуэт в ночи.
Бранд играл на своей флейте, очень тихо и мягко, то ли траурную мелодию, то ли жалобную песнь, или — для одного из них — хвалебную песнь Владычице Вселенной.