Пожав товарищам руки, я предъявил им приказ о своем назначении командующим минской группы войск, то есть местным царем, богом и воинским начальником, вместе с полномочиями, данными мне в рамках этой должности строить кого угодно и как угодно, хоть маршала. А на всех бумагах – скромная подпись красным карандашом: «И-Ст». В самую последнюю очередь, когда товарищи прочли предыдущие бумаги и полностью прониклись, я показал им подписанный Сталиным и Шапошниковым приказ, ставящий перед нашей группой войск боевую задачу – превратить столицу советской Белоруссии в город-ловушку для германских войск. При этом я объяснил, что дело тут даже не в том, сколько немцев мы сумеем убить на минских улицах, а в том, сколько времени германские ударные группировки будут толпиться вокруг Минска вместо того, чтобы развивать наступление вглубь СССР.
Задачка, надо сказать, «веселая», не гарантирующая выживания ни нам, старшим командирам, ни нашим бойцам, но зато очень нужная, способная надолго удержать немцев на рубеже Минска и сорвать их наполеоновские планы за шесть недель пробежаться до Москвы. По слегка обалдевшим лицам моих собеседников, поглядывающих то на меня, то на мою адъютантку, было видно, что головы у них не закружились, а заболели. Но при этом они военные до мозга костей, которые даже не помышляют о том, чтобы возмущаться и протестовать. Если надо – значит, надо, тем более я сказал им, что поддержка с воздуха со стороны «защитников» никуда не исчезнет, а также дополнительно мы будем иметь снабжение по воздуху, хотя больше рассчитывать все же стоит на окружные склады и гражданские запасы. Поэтому в первую очередь, вместе с переселением штаба обороны Минска на законное место, нужно выслать инвентаризационные команды на все объекты и склады наркоматов обороны, внутренних дел, здравоохранения и торговли, пустить по городским улицам патрули, открыть военкоматы, через которые в кратчайшие сроки провести мобилизацию военнообязанных. Но самое главное – необходимо выудить на свет божий поспешившее уйти в подполье партийное начальство. Пусть, пока есть возможность, организует эвакуацию гражданских на восток. Советские люди должны видеть, что слухи о смерти советской власти в Минске несколько преувеличены, что она живет, здравствует и заботится о народе.
Итак, не прошло и пары часов, и сонный, будто прибитый пыльным мешком, Минск забурлил подобно забытому на большом огне самовару.
И это было хорошо, потому что мой мозг был постоянно занят решением текущих задач, относящихся к обороне Минска и у него не оставалось времени на разные посторонние мысли. А вот обладатель праздного интеллигентского ума, думаю, вполне мог свихнуться, если бы ему пришлось вот так близко столкнуться с пришельцами из иного мира. Я же стараюсь принять это как реальность, данную мне в ощущениях. Хоть иногда мне и хочется ущипнуть себя украдкой или протянуть руку и пощупать ту же Ватилу Бе, не морок ли она, сотканный из серого тумана… Наверное, это у меня от папеньки с маменькой, которые как раз были интеллигентными людьми. Но они рано умерли, а жизнь научила меня смотреть на себя проще и воспринимать все таким какое оно есть, а не таким как хотелось бы. Именно поэтому после революции я пошел за красными, а не за польскими националистами, как большинство моей дальней и ближней родни.
Разве мог я когда-нибудь помыслить, что однажды мне – не во сне, а наяву – придется общаться с необычными существами, которые мало того что странно выглядят, так еще и являются жителями некой космической империи из параллельного мира будущего… И империя эта, по их словам, берет начало все-таки в нашем мире, на нашей Земле, но почти семьдесят лет тому вперед от нашего времени. Узнав об этом, я могу только удивляться, но приходится воспринимать все как данность. Все эти эйджел, сибхи, горхи, новороссы, их шатлы и истребители, которые мы называем «защитниками» – все они существуют рядом с нами, и к тому же сражаются на нашей войне. К сожалению, я не писатель и не поэт, чтобы достоверно выразить все те чувства, которые я переживаю при размышлениях о происходящем. Я не умею составлять эффектные фразы, мое призвание – военное искусство: упорная оборона, сокрушительные удары и стремительные маневры.
Так вот, я решил, что и не буду забивать себе голову лишними мыслями, а просто постараюсь с честью выполнить своей долг, который заключается в уничтожении фашистских захватчиков. Убей дейча, сказала мне Ватила Бе, сколько раз ты его увидел, столько раз его и убей. Вот основная цель, а над остальным мы сможем поразмышлять тогда, когда нашей стране уже больше ничего не будет угрожать.
Однако совсем не думать о таких невероятных событиях не получается. То и дело я вспоминаю свой разговор с «марсианкой» Ватилой, и каждый раз мне становится тепло от этих воспоминаний. Хотя, собственно, разговаривали мы не так уж и долго. Да, я проникся желанием наших нежданных-негаданных небесных союзников помочь нам в нелегкой борьбе с фашистами, был впечатлен ее рассказом об их империи, которую они утратили навсегда. А вот насчет того, чтобы создать подобие империи здесь, у нас на Земле – тут я сильно засомневался в целесообразности такого решения. Что ж, это мое профессиональное свойство – во всем сомневаться. При ближайшем знакомстве с их идеей может оказаться, что я изменю свое мнение… Но это будет потом. Придет еще время, чтобы подводить итоги, делать выводы и созидать… Для начала же необходимо разделаться с фашистской гадиной, что протянула свои щупальца по всей Европе; раздавить, уничтожить ее, чтобы даже следа не осталось! Я сделаю для этого все, на что только способен.
Ватилу я вспоминал не без удовольствия, стараясь делать это в редкие минуты спокойствия и уединения, когда можно спокойно выкурить папироску, чтобы собраться с мыслями. А все остальное время «Товарищ командующий» да «товарищ командующий». Одна только тактик-лейтенант Алиль Фа тихо, как мышка, сидит в сторонке и молчит. «Вы, товарищ командующий, настоящий военный гений, а у хумансов это редкость. Так что тут я только инструктор по планшету. Товарищ Ватила Бе мне голову оторвет, если я буду вам мешать. Она у нас ужас какая строгая». И тут Ватила! Я даже стал подмечать за собой, что думаю о ней больше, чем надо для дела. Неужели это оттого, что она так потрясла меня своим необычным видом? Конечно, ее вид не может оставить равнодушным никого – в смысле никого из нас, землян. Это понятно. Но, решив быть честным с самим собой, я вынужден был признать, что эта самая Ватила нравится мне как… скажем, как объект противоположного пола. Тьфу, что-то звучит как-то не очень красиво. Словом, я испытываю к ней мужской интерес. Это выражение тоже слегка отдает пошлостью, но суть в целом выражает. Мне приятно о ней думать. И очень хочется увидеть ее вновь. Интересно, какова ее кожа на ощупь? Серая, она производит впечатление холода… Которое, впрочем, слегка сглаживается рыжими волосами – яркими и блестящими, причем уверен, что это их природный цвет. И этот контраст холодного с горячим необычайно привлекает. Но самое удивительное – ее глаза. У нее большие зрачки синего цвета, и блеск в них какой-то удивительный – там постоянно мелькают блики и искорки фиолетовых и желтых оттенков. Глаза неземного существа… Впрочем, она заявила, что все мы являемся родственными видами и можем успешно скрещиваться. Так она и сказала – «скрещиваться», даже ни капли не покраснев при этом. И поневоле я то и дело задаю себе вопрос – что значит для нее это слово в физическом смысле? А что, если не совсем то, что подразумеваем мы, земляне? Ну, то есть у них есть какие-то другие способы «скрещиваться», помимо нашего, так сказать, дедовского… Кто ж знает, до чего они додумались там, в своей империи… Эх, сплошные загадки! Вот бы пообщаться с пани Ватилой еще раз… И имя-то какое сладкое…
Встряхиваю головой, чтобы отогнать от себя непрошенную и бесстыдную картину – поцелуй с Ватилой. Да что такое, в самом деле! Еще присутствовал один момент в нашем общении, когда было в ее взгляде такое… ну, это словами не объяснить, а только как раз тогда мне захотелось прикоснуться к ее коже. Взять ее ладонь в свою и рассмотреть поближе, перебирая тонкие серые пальчики с розовато-фиолетовыми ноготками…
Кажется, в ее рассказе промелькнула информация, что представители ее вида живут очень долго. Сколько это – долго? Сто лет, сто пятьдесят? Сколько ей самой в таком случае? Да, от предположения, что ей может быть лет сто, становится несколько неуютно. Но, по большому счету, это не имеет значения. Она выглядит просто великолепно…
Где-то очень глубоко в сознании трепыхается мысль о том, что я женат и мне не подобает думать о других женщинах. Мысль эта взывает к совести, напоминая о том, что я всегда считал себя порядочным человеком и старался быть верным своей жене. Но совсем не думать о Ватиле не получается, и мне становится понятно, что эту схватку со своей совестью я заведомо проиграл… Эта экзотическая женщина будит во мне все мужское, тайное, и я ничего не могу с этим поделать.
Короче говоря, мои думы о «товарище Ватиле» несколько разбавляли серьезные мысли о подготовке Минска к обороне, впрочем, совсем не мешая заниматься тем, ради чего я и прибыл сюда. Убей дейча, убей много дейчей, убей очень много дейчей. И правильно – никто их сюда не звал, они сами пришли на нашу землю, и будет справедливо, если они останутся в ней навсегда.
30 июня 1941 года. 20:05. Третий Рейх, Восточная Пруссия, Ставка Гитлера «Вольфшанце».
Заканчивался восьмой день войны против Советской России. И хоть немецкие генералы старательно скрывали от фюрера сложности, неожиданно возникшие в ходе развития Восточной кампании, но, как говорится, шила в мешке не утаишь… Да и скрывать происходящее стало просто невозможно. Попробуй тут скрой, когда люфтваффе от действий «демонов» теряет по триста-четыреста самолетов в день, а общие потери уже приблизились к полутора тысячам. Геринг по этому поводу преисполнился самых мрачных ожиданий. В последние день-два «демоны», не обнаруживая германских самолетов в своих зонах патрулирования, стали совершать вылазки за их пределы, из-за чего потери в самолетах и летчиках вновь подскочили до запредельных величин. Жирный Герман, плут и наркоман, подозревал, что если дело пойдет так и дальше, то скоро он превратится в рейхсмаршала авиации, у которого нет ни одного самолета и, самое главное, ни одного летчика.