– А что пьют? Пиво?
– Нет, ну что вы? Только водку, и только холодненькую, с ледника.
– Вот вернёмся в Прагу, схожу на рынок, куплю баранью голову, ножки – они у нас почти ничего не стоят – и к вам! И водку тоже не забуду.
– В Праге, к сожалению, невозможно купить карачаевского барашка.
– А кто такие карачаевцы, шеф?
– Горцы, живут на Кавказе. А ещё, – Клим Пантелеевич мечтательно посмотрел в потолок, – я готовил ахширф-амбал. Шашлык из бараньих внутренностей.
– Тоже горское блюдо?
– Да, но другого племени, хотя все горцы на Кавказе живут рядом и потому кухни у них похожие, но названия разные.
– А рецепт?
– С удовольствием поведаю: промытые бараньи печень, лёгкое и сердце нарезаются небольшими кусками, посыпаются солью, перцем и надеваются на шпажку. Жарят на углях до готовности. Потом их снимают и каждый кусочек заворачивают в жировую плёнку внутреннего сала, после чего вновь надевают на шпажку, посыпают солью и жарят до образования румяной корочки.
– У нас есть поговорка: «Это бездарно, как бараньи потроха».
– Всё зависит от того, в чьих они руках.
– Едят с пивом?
– Ни в коем случае! Только водка, охлаждённая в колодезной воде, или горной реке, если нет погреба со льдом.
Откинувшись на спинку стола, Войта пошевелил носом и спросил:
– Послушайте, патрон, а есть ли в России хоть одно блюдо, которым нельзя закусывать водку?
Клим Пантелеевич на миг задумался, но ответить не успел. Рядом с ним выросла голова портье. Она сообщила:
– Прошу прощения, господа, что прерываю ваш обед, но герр Баркли, приехавший вместе с вами, срочно просит вас к телефону. Он так кричит, будто его черти на сковороде поджаривают.
– Но-но! – басовито рявкнул бывший пражский полицейский сыщик. – Поосторожней с выражениями, герр лакей!
– Виноват-с.
Ардашев промокнул губы салфеткой, поднялся и велел сухо:
– Счёт пусть запишут на мой номер.
– Чую, шеф, что вишнёвого штруделя, нам уже не дождаться, – тряхнул головой Войта и поднялся. – Я с вами.
II
Такси катилось мимо площади Александра (Alexanderplatz). Мимо сновали автомобили, экипажи и нескончаемой рекой в обоих направлениях тянулся человеческий поток. Слышалось кваканье клаксонов, трескотня трамвайных звонков и свист полицейских регулировщиков. Кабриолет марки «M.A.F. Torpedo F-5/14 PS» позволял не только видеть, слышать, но и чувствовать запах города – этакой мешанины, состоящей из выхлопных газов, испарений конского навоза и мокрой пыли, прибитой к брусчатке ночным дождём. Серые, усталые лица прохожих, многие из которых были одеты в ношенную военную форму с отпоротыми знаками различия, не излучали ни добра, ни мира. Нужда и усталость отпечатались на их челах. Ещё несколько лет тому назад, до начала Великой войны, Берлин был другим: чистым, ухоженным и счастливым. Он считался самой образцовой столицей Европы. Поражение в войне, репарации, выплачиваемые Германией по Версальскому договору, недавняя попытка антиправительственного восстания и увлечение большевистской идеей привели немцев к безработице, девальвации марки, полуголодному существованию и росту цен. Но, несмотря ни на что, величественно и гордо взирала на людей медная Berolina – символ Берлина. А напротив – полицейское управление города, как напоминание немцам, что любое преступление будет рано или поздно раскрыто, а преступник – наказан.
По переполненным улицам неслись поезда городской железной дороги, электрические трамваи, омнибусы, старые, канареечного цвета почтовые кареты, посыльные на велосипедах, грузовики и даже ломовые извозчики, о существовании которых пора бы уже давно забыть.
Модные магазины женского платья теперь опустели, и манекены, выставленные в витринах, казалось, грустили вместе со своими хозяевами по тому беззаботному времени, когда у касс и примерочных кабинок выстраивалась очереди, а последние модные новинки кутюрье появлялись одновременно с премьерным показом на подиумах Парижа. Здесь, на старых стенах ещё виднелись следы от пуль, оставшиеся после баррикадных городских боёв во время беспорядков, пронёсшихся разрушительным смерчем всего год назад. Слава Богу, благоразумие народа восторжествовало, и в Веймаре была провозглашена Конституция. Германское государство теперь имело республиканское устройство, хотя официально страна продолжала именоваться «Германское государство» (Deutsches Reich), как и во времена Германской империи[35].
У моста Фридриха (Fridrichsbrucke) таксомотор поравнялся с Биржей – высоким и величественным кирпичным зданием с колонами и колоннадой. Ещё недавно она была ведущей в Европе, но теперь уступила пальму первенства парижской. Правда, с середины этого года берлинская Биржа стала понемногу отвоёвывать прежние позиции.
Таксомотор вскоре въехал на самую оживлённую улицу города Унтер-ден-Линден (Unter Den Linden). Около дома под номером пятьдесят авто остановилось. Это и был ресторан «Дрессель» (Dressel), куда мистер Баркли просил срочно приехать. О том, что внутри стряслось что-то неладное, подтверждал полицейский автомобиль и стоящая рядом карета скорой помощи. Частный сыщик расплатился согласно счётчику, добавив, как и полагалось, десять процентов чаевых.
Вход в заведение преграждал страж порядка саженного роста с каменным лицом. Он смотрел на прохожих свысока, и это казалось вполне естественным.
– Добрый день, коллега! – Войта опередил Ардашева, обратившись к служителю закона. – Комиссар здесь?
– Ну, здесь. – Полицейский окинул частного сыщика оценивающим взглядом. – А вы кто будете?
– Мы детективы из частной сыскной конторы и хотели бы помочь в расследовании убийства. Есть кой-какая информация, – объяснил Клим Пантелеевич.
– Подождите. Я сообщу о вас начальству. Но входить пока нельзя. Ясно?
– Да понятливые мы. Не переживай, – выговорил Войта вслед уходящему берлинскому городовому.
Через несколько минут в дверях возник человек в плаще, сером костюме, галстуке и мятой сорочке. Роста он был ниже среднего, лет пятидесяти пяти, с приличной залысиной, почти моржовыми усами и бритым подбородком. Из-под густых бровей выглядывали большие умные глаза. Обвисший живот свидетельствовал о том, что его обладатель отсутствием аппетита не страдал. Не говоря ни слова, он достал из кармана портсигар и, закурив сигарету, буркнул:
– Ну?
– Позвольте рекомендоваться, коллега, – начал Войта. – Мы частные детективы из Праги. Прибыли в Берлин вместе с мистером Баркли, на которого, судя по всему, готовится покушение.
– Из Праги, говорите, – проворчал полицейский, – бывшие союзнички, значит. Ладно. Комиссар криминальной полиции Питер Шульц.
– Вацлав Войта.
– Клим Ардашев.
– Вот и познакомились, – поднял брови полицейский и, выпустив струю дыма, добавил: – Я не знаю, кто хочет прикончить вашего американца, но, исходя из того, что здесь произошло, этот Баркли и есть убийца.
– То есть как? – недоумённо проронил Войта.
– А очень просто. Официант видел своими глазами, как американец убрал со своего стола солонку и поставил на соседний. Он сделал это в тот момент, когда двое других его спутников – некая Лилли Флетчер и этот… как его… – он пожевал губами, силясь вспомнить имя.
– Эдгар Сноу, – помог Войта.
– Да, – продолжил комиссар, – так вот, пока они пошли мыть руки, этот Баркли засыпал в солонку яд и поставил на соседний столик. Затем, сами понимаете, появился новый посетитель. Бедолагу посадили за стол, куда американец только что сунул солонку с отравой. Принесли еду. Потерпевший посолил суп, поел, ему стало плохо. Он вышел в мужскую комнату, и у него началась рвота. Корчась от боли, бедняга умер. Почтенный человек. Судья из Кёльна. Отец шестерых детей. Поэтому, сами понимаете, мне придётся арестовать американца до выяснения всех обстоятельств случившегося.
– А что за яд? – осведомился Клим Пантелеевич.
– Не знаю. Белые кристаллы, без цвета и запаха. Я такого не встречал. Химическая экспертиза, сами понимаете, даст ответ.
– Позволите взглянуть? Мне кажется, я догадываюсь. О чём идёт речь.
– Ладно, – бросив окурок, кивнул полицейский, – пошли.
У самого входа два санитара с трудом укладывали на носилки труп. Врач в белом халате что-то дописывал за столиком метрдотеля. Эксперт криминалист, повернувшись спиной к присутствующим, очевидно, фотографировал отпечатки пальцев на различных предметах.
Посередине почти пустой залы сидел мистер Баркли и уныло курил сигару. Рядом с ним Эдгар Сноу с бледным лицом, что-то бормотал шефу. Лилли Флетчер находилась тут же. Она пила воду из стакана большими нервными глотками.
– Чёрт побери! Вы наконец-то приехали! Сколько можно вас ждать! – убрав сигару изо рта, недовольно прорычал Баркли и, поднявшись, воскликнул: – Мы так ни в какой Роттердам не доедем!.. Видите ли, мистер Ардашев, по словам Лилли, эти квадратоголовые капустоеды обвиняют меня в убийстве. Представляете? Получается, что я плыл через Атлантику в Стокгольм, оттуда добирался в Прагу, а из Праги тащился в этот нищий Берлин лишь для того, чтобы именно в этом ресторане, в котором кроме кровяной колбасы, квашеной капусты, картофельного супа и отвратительного липкого хлеба ничего не подают, отправить к праотцам, какого-то пруссака! Представляете? У них даже виски нет! И я вынужден был пить этот мерзкий schnaps[36]! Похоже, чёртову Германию союзникам надо было спалить дотла, и на её месте основать новую американскую колонию!
– You'd better shut up[37]! – прошипел комиссар.
Баркли дёрнулся, как будто в него выстрелили, и со страхом прошептал Ардашеву:
– Он говорит по-английски.
– Sure, buddy. Don't warry! Moabit prison – is the best place for you[38], – процедил сквозь зубы полицейский.