В-третьих, в отличие от алгоритмов, человек при сборе информации использует все органы чувств, а не только логику своего разума. И это важно не только для создания репортажей или зарисовок. Например, почувствовав специфический запах бензина на месте взрыва, человек может засомневаться, что где-то произошло ЧП потому, что проводка была неисправной. Причем объяснить, как именно человек устанавливает такого рода взаимосвязи, зачастую крайне сложно. Научные наблюдения за тем, как человеческий мозг выстраивает нейронные связи, показали: даже если разным людям предлагается решать одну и ту же задачу, у них активизируются неодинаковые участки мозга. Например, решая математическую задачу, один человек будет параллельно «слушать» в своем мозгу песню, другой – «видеть» не только цифры, но и иные зрительные образы, третий вдруг вспомнит какое-то событие, ассоциирующееся с одним из чисел, и так далее.[2]
Последнее, третье отличие в процессе сбора информации человеком и машиной позволяет понять кардинальную разницу между мышлением людей и роботов. Компьютерная логика линейна: любой алгоритм – некая последовательность операций, шагов, логических операций. Даже если это очень сложные алгоритмы, предполагающие большое разнообразие вариантов, это все равно последовательность.
Исследовавший влияние различных средств коммуникации на общество Маршалл Маклюэн четко описал те изменения, которые медиа оказывают на его способ мыслить и воспринимать реальность. Так, изобретение западной цивилизацией фонетического алфавита имело далеко идущие последствия из-за того, что все стало сводиться к линейной последовательности букв, которые, в отличие от иероглифов, не имеют смысла сами по себе, только обозначают звуки. С одной стороны, это способствовало индивидуализации сознания и развитию логических (рациональных) форм мышления, а позднее – и научного познания. С другой стороны, это привело к отделению информации от контекста, или, дословно: «от несоизмеримо более широкой реальности», нежели та, что описывается с помощью слов [Маклюэн, 2003; с. 88–90]. Ведь ранее участники общения также активно реагировали на многие невербальные сигналы, выражающие как смыслы, так и эмоции. Это привело к некоторому забвению иных форм мышления (например, интуитивного). По мнению мыслителя, целостное поле сознания не содержит в себе ничего линейного или последовательного, но «на протяжении многих столетий существования фонетической письменности мы отдавали предпочтение цепи умозаключений как признаку логики и ума» [Маклюэн, 2003; с. 96].
Рационализация и индивидуализация мышления в результате появления фонетического алфавита стимулировали развитие научного познания и самой науки, но это не значит, что иные способы восприятия реальности перестали быть доступными. Конечно, общаясь с другими с помощью речи (особенно в письменной форме), мы вынуждены цельное восприятие дробить на части, чтобы передать их с помощью линейных схем подобно компьютерному алгоритму. И именно такой способ Запад принял как самый объективный. Но подсознание все равно воспринимает наш мир целиком. Например, общаясь с другими людьми вживую, мы часто можем распознавать ложь, испытывать сомнение или, наоборот, полную уверенность в сказанном или показанном, потому что мозг получает не только голые факты посредством языка, но и многие иные сигналы. Вспомните, например, работу актеров: наблюдая спектакль или просматривая фильм, мы часто полностью отождествляем актера с его героем. И наоборот, в обычной жизни мы считаем самыми надежными лишь линейные, рациональные схемы обработки информации. И стараемся отвергать интуицию, догадки, «прозрение», потому что это не укладывается в линейные схемы причинно-следственных связей.
Но то, что наш мозг по-прежнему воспринимает мир целостно, а не в виде линейных последовательностей алгоритмов, обнадеживает. Ведь, вероятно, в этом и заключается конкурентное преимущество живых журналистов (и представителей иных профессий) перед роботами. Причем эта целостность может помочь не только в поиске информации, но и в ее обработке. Благодаря ей у авторов возникают новые, неожиданные ассоциации и образы.
1.2. Знания о мире: явные и скрытые
Почему же современный человек предпочитает доверять именно словам, логическим умозаключениям и не очень хорошо владеет другими способами восприятия окружающего мира? С одной стороны, дело в традициях западной цивилизации: рациональное познание было объявлено наиболее совершенной формой изучения и объяснения мира. С другой стороны, другие формы познания оказались плохо изучены. А с третьей стороны, их сложно, а порою невозможно использовать для передачи знаний опосредованно: обязательно нужна встреча «лицом к лицу», а это не всегда возможно.
Существование иных форм мышления, основанных не на рациональных умозаключениях, а на интуиции, заметили западные ученые в XX веке, когда начали исследовать восточные культуру, ментальность и религиозные философии. Интуитивные формы мышления на Востоке сохранились хотя бы потому, что там для передачи информации используется не фонетический алфавит, а иероглифы. А каждый иероглиф – это не абстрактный знак, соответствующий звуку, а целый комплекс понятий, архетипов, концепций. Нечто похожее в Европе и в Древней Руси тоже было – это руны, – но фонетическое письмо их вытеснило, и их практически забыли. Только в XX веке ими вновь заинтересовались филологи, культурологи и последователи нью-эйджа.
Важной вехой в осознании многомерности человеческого общения и того, что невербальные формы передачи знаний через личное общение до сих пор имеют место, стала концепция «неявного знания» (tacit knowledge), известная благодаря Майклу Полани (хотя с ней авторы работали и до него). Он был математиком и философом и изучал то, как его коллеги-математики совершают научные открытия. Ученый обратил внимание, что в мире строгих формул почему-то не все подчинено четкой математической логике, и часто, совершая открытия, исследователи полагаются на то, что вообще никак не относится к рациональному познанию. Изучая данный вопрос, М. Полани обнаружил, что есть некие скрытые, «неявные знания», которые невозможно вербализировать. Точнее, некоторые из них все-таки получается выразить в виде слов и формул, и тогда неявное знание становится явным, оно как бы остается на периферии сознания. Но какие-то знания так и остаются скрытыми. Тем не менее такие формы знаний можно передавать другим людям при живом общении, и это можно наблюдать в спорте, сфере искусств. Так, спортивный тренер или преподаватель бальных танцев не сможет дать четкую словесную инструкцию, как именно надо выполнять движение, но может показать или скорректировать позицию ученика, прикасаясь к нему. Аналогичным образом часть знаний передают музыканты, художники. Нечто подобное мы наблюдаем и там, где люди опираются на экспертные мнения, которые полностью основываются на личностных неявных знаниях [Полани, 1985; с. 83–92]. Например, опытный врач часто с легкостью ставит диагноз, опираясь на опыт работы в данной сфере, но порою не сможет объяснить, как именно он пришел к таким умозаключениям.
С аналогичным феноменом столкнулись и западные исследователи восточных религий и философий, например, дзен-буддизма и даосизма. Основной трудностью для представителей западной цивилизации стало то, что эти философии предполагают наличие двух разных видов знания.
С одной стороны, это «жесткое» знание – социальные договоренности, условности, «конвенции», то есть то, что люди договорились считать объективным, реально существующим. Такое знание механистично в том смысле, что его можно достаточно легко запомнить и воспроизвести. Как писал один из первых западных исследователей дзен-буддизма, А. Уотс, западный человек считает знанием лишь то, что может определить в словах или иной знаковой системе, например, математических или музыкальных символах. Человек приобретает конвенциональное знание через различные готовые коды общества. Во-первых, это язык. Во-вторых, это способ, которым культура условилась различать предметы в пределах каждодневного опыта. В-третьих, коды социальных ролей, позволяющие человеку идентифицировать себя с определенными стереотипами и правилами поведения. [Уотс, 1993; с. 26–29]. Создаваемые в рамках конвенционального знания абстракции позволяют быстро «схватывать» реальность умом, но проблема в том, что они дробят ее на части, и мир предстает как линейная последовательность его частей. На самом деле многие вещи происходят «сразу», одновременно и никак не поддаются адекватному выражению в абстрактных символах [Уотс, 1993; с. 31].
С другой стороны, на Востоке считают, что есть «живое», текучее знание. Это то самое «неявное знание» М. Полани, которое не облекается в четкие формулы. Его человек приобретает либо, осваивая определенные техники изменения сознания (вроде йоги, медитации), либо открывает сам под руководством наставника. Например, размышляя над так называемыми коанами – короткими алогичными изречениями, вопросами или диалогами, доступными не рациональному, а скорее интуитивному пониманию. Один из таких коанов: «Как звучит хлопок одной ладони?» Современные исследователи древнекитайской философии М. Пьюэтт и К. Гросс-Ло отмечают, что в Китае знали об ограничениях рационального мышления, и потому важной частью обучения было «оттачивание инстинктов, облагораживание эмоций» [Пьюэтт, Гросс-Ло; с. 20–23].
Примечательно, что отечественные исследователи журналистского творчества уже описывали то, что журналист работает не только с конвенциями, но и при поиске информации и ее интерпретации опирается на «личностные» и «неявные» знания. Л. Г. Свитич, описывая профессиограмму журналистской деятельности, обратила внимание на то, что важное качество журналиста – это умение видеть скрытые взаимосвязи между разными объектами. В этом смысле журналист выступает своеобразным посредником между миром скрытого, неявного знания и уже очевидного: «Глубинный смысл гнезда понятий, связанных с журналистской профессией, журналистикой, журнализмом – информаторство, медиаторство, коммуникаторство, вестовщичество, ораторство, ведовство, прорицательство…» [Свитич, 2007; с. 52–55]. Е. Е. Пронина отметила, что универсальный механизм творческого мышления – это «АГА-переживание»: догадка, открытие, прозрение, откровение. Это «момент, когда, как говорят психологи, “бессознательное переходит порог сознания”, и в понимании человека складывается новый, более аликвотный образ реального явления или своего существа» [Пронина, 2003; с. 7]. Об этом же феномене, трудно алгоритмизируемом этапе журналистской деятельности, писал В. Ф. Олешко: возникновение новых когнитивных структур происходит в результате озарения, это не что иное, как интуиция, которая характеризуется неосознанным решением с дальнейшим его осознанием. В творчестве, в том числе журналистском, она играет главную роль, но ее нельзя вызвать принудительно [Олешко, 2014; с. 97–98].