Встречи и прощания
Ясам уже вовсю учительствовал, когда среди других передо мной встала проблема обязательного ленинского коммунистического с убботника.
Собственно, я был не против сделать с ребятами по весне что-нибудь “общественно полезное”, но чтоб без этого ленинского-коммунистического. И мы стали ездить с моим классом на субботники в Переделкино, на дачу Чуковского.
Казавшегося бессмертным Корнея уже не было, на даче жила его дочь – Лидия Корнеевна, находившаяся в процессе изгнания (или уже изгнанная?) из Союза советских писателей за самиздат и прочее диссидентство. При этом Лидия Корнеевна искренне возмущалась руководством пресловутого Союза, которое отказывалось делать положенный ремонт их литфондовской дачи.
Ребята собирали граблями и сжигали прелые осенние листья на большом дачном участке.
Вдруг прибежали с соседней дачи, куда повалил густой дым от наших костров.
Пошел в дом к Лидии Корнеевне: что будем делать?
Она уточнила:
– А на какую дачу дым идет?
Я показал.
Тогда она сказала спокойно и безжалостно:
– Это дача Катаева. Дымите дальше!
Потом Лидия Корнеевна заваривала моим архаровцам чай на веранде.
Там, на скрипучей веранде, я и увидел Фейна, который в этот период ожидал разрешения на выезд из страны. Его готовность к эмиграции была заметна даже в той необычной для СССР свободолюбивой позе, в которой он сидел в кресле – не просто нога на ногу, а подошвой ботинка вперед, рука на щиколотке, колено на отлете.
Такое тогда можно было увидеть только в прогрессивном американском кино.
Поза недвусмысленно знаменовала, что он выбрал свободу не только духовно, но и телесно. Может, даже тренировался.
– Что ты здесь делаешь с ребятами? В музей пришли?
Музея тогда еще не было. Но хозяйка водила экскурсии для своих, этим обычно и заканчивались наши субботники.
– И в музей. Но вообще-то это субботник. Листья собираем на участке и сжигаем.
Фейн задумался и не сразу сказал:
– Никогда бы не подумал, что увижу субботник, который буду приветствовать.
– Жизнь вообще сложнее, чем кажется на первый взгляд, – с юным хамством ответил я мудрому Фейну, и мы пошли пить чай.
По-моему, это была наша последняя встреча. Он уехал в Германию, где успешно профессорствует под именем Герман Андреев.
Еще один неожиданный привет из школы я получил в подозрительном сарае на краю Москвы.
Просочилась информация, что будет левый показ запретного чаплинского “Великого диктатора”. Не задумываясь, сел в указанный рейсовый автобус с трехзначным номером, вышел на конечной. Стал озираться.
Пустырь. Помойка. Через дорогу – большой сарай. Не похоже, что обитаемый.
Вокруг озиралось еще несколько столь же подозрительных персонажей.
Мы переглянулись. “Там?” – молча, одними глазами спросили меня. “Сомневаюсь, но больше негде”, – так же молча ответил я, и мы пошли к сараю.
Опоздали, было уже темно, сели на ближайшую лавку.
Пошел чаплинский фильм, и тут я услышал голос переводчика-синхрониста, такой знакомый кляузный голос Игоря Яковлевича Вайля, учителя английского языка из Второй школы.
Я у него не учился (поскольку “француз”), мы вообще были не очень знакомы, но когда после фильма зажгли свет и мы увидели друг друга – обнялись. Два взрослых несентиментальных мужика.
– Орфей в объятиях Морфея, – хмыкнула Зоя, когда я рассказал ей про финал встречи с Вайлем.
Я забежал навестить ее в 57-ю матшколу, где она тогда создавала гуманитарное отделение, и впервые увидел Зою в полной растерянности.
Она всегда преподавала самым старшим, а тут взяла малышей, пятый класс.
Пятиклассники копошились вокруг Зои, как придворные на питерском памятнике у ног Екатерины Великой.
– Ну что я буду с ними делать? – вопрошала Зоя, но все же пустила меня посидеть на задней парте.
Малыши испуганно взирали на известную всей Москве грозную учительницу словесности, начавшую с вполне банальных вопросов, кто что читал летом. Список оказался типичным для пятиклашек – сказки, приключения, фэнтези.
Ответы на вопрос, почему они читали эти книжки, тоже были банальны: увлекательный сюжет, не знаешь, что еще приключится с героями, чем дело кончится.
И тут она мне подмигнула (фишка!) и спросила: а кто из вас что-нибудь перечитывал? Кто читал книжку, которую уже читал раньше?
Поднялось немало рук.
– А зачем? – невинно удивилась Зоя. – Ведь сюжет известен, что с кем будет дальше – вы отлично знаете. Почему же вы их перечитывали?
И вот тут-то из их собственных ответов на этот Зоин вроде бы бесхитростный вопрос пятиклашкам постепенно открывалось, что есть такие удивительные книжки, в которых перипетии сюжета – совсем не главное, которые притягивают чем-то другим, заставляя перечитывать по многу раз знакомые почти наизусть страницы.
Они смешно подбирали слова, искренне пытаясь объяснить не учителю, а самим себе – чем же, если не сюжетом, так интересны их любимые книжки.
Зоя помогала, уточняла, легко, естественно, как будто они сами до всего этого дошли, смогла подвести их к пониманию, чем отличается просто занятная книжка от той литературы, которой они и займутся на уроках.
Я почувствовал, что завидую этим пятиклашкам и не прочь еще раз пройти этот путь.
Хоронили Зою Вторая школа и Пятьдесят седьмая – вместе.
Повсюду стояли выпускники – молодые и седые.
Время от времени слышался сдавленный неуместный смех – вспоминали ее коронные словечки и фразы.
Ребята, с которыми она когда-то ездила в Одессу на экскурсию, рассказали, как Зоя подвела их к покосившемуся забору на неприметной улочке и со своей непередаваемой интонацией сказала: “Возле этой калитки мне было восемнадцать лет”.
Шеф
Когда мы учились в школе, наш директор Владимир Федорович Овчинников, молодой, здоровый, мрачноватого вида мужик в больших роговых очках, наводил на нас страх и трепет.
Голос он не повышал никогда. Боялись его панически.
Слово его было справедливым, и оно же было последним. Выгнал – прав, не выгнал – тоже прав. Это не обсуждалось.
С выпускной фотографии класса на нас смотрит интересный, представительный, видный (как тогда говорили) мужчина.
Похоже, именно положительный вид Владимира Федоровича, вылитого героя советского кино – мудрого секретаря райкома и одновременно мечту всех трудящихся женщин, долго вводил в заблуждение идеологические органы.
К тому же, будучи некогда комсомольским работником (грехи молодости), Овчинников был способен говорить с ними на их языке без предательского акцента, что до поры до времени тоже внушало доверие.
Жена шефа, Ирина – маленькая, очень живая, подвижная, – составляла с ним, таким большим, солидным, основательным, презабавную пару.
Ирина Григорьевна Овчинникова работала в “Известиях”, писала проблемные статьи про образование, но каким-то образом она тоже являлась неотъемлемой частью Второй школы.
Они и жили поначалу при школе, в “директорской квартире” (фишка тогдашних образовательных учреждений), пока не получили жилплощадь в новом доме неподалеку.
Жизнь при школе, учитывая особенности второшкольников-физматов, создавала свои проблемы.
Однажды 7 ноября, когда вся страна отмечала свой самый главный идеологический праздник и школа, естественно, не работала, один восьмиклассник пришел-таки с утра пораньше с портфелем и готовностью учиться, долго дергал ручку запертой двери и в полном недоумении (все закрыто, никого нет) позвонил в дверь директорской квартиры, перебудив мечтавшего наконец выспаться Владимира Федоровича и все его семейство.
“День седьмое ноября – красный день календаря”. Это было намертво впечатано в голову всех советских детей, от Москвы до самых до окраин.
Кроме тех, что съезжались во Вторую школу, на тогдашнюю окраину Москвы.
За год до нас школу заканчивал Саша Даниэль, сын того самого Даниэля, одного из двух фигурантов вошедшего в учебники истории судебного процесса – дела двух писателей, напечатавших свои книги на Западе (в чем и состояла их вина).
С этого памятного процесса обычно начинают отсчет диссидентского движения в СССР.
Завершался первый экзамен, выпускное сочинение, когда Владимиру Федоровичу позвонил секретарь райкома партии и попросил срочно приехать.
Слово “попросил” в таких случаях приобретает особенный зловещий оттенок.
После экзамена шеф приехал, вошел в главный кабинет. Вопрос был о сочинении Даниэля-младшего.
– Он написал? Вы читали?
– Да, – ответил Овчинников, – сочинение он написал, я его прочитал. Тема литературная. Сочинение нормальное. – И добавил: – Хорошее сочинение.
Кроме значительного выражения лица советских начальников отличало значительное число телефонных аппаратов на столе.
Чем начальственней начальник – тем больше телефонов.
Самым главным, заветным среди них была “вертушка” – особая телефонная линия, доступ к которой имели немногие допущенные. И вот секретарь райкома по этой “вертушке” звонит куда-то на самый верх и подробно докладывает содержание сочинения выпускника Второй школы Саши Даниэля.
Такое параноидальное внимание даже к малейшему намеку на возможность крамолы во многом объясняет, почему удушением Второй школы – одной из тысячи московских школ – занимались на самом высоком уровне и почему никакое заступничество ее не спасло.
Владимир Федорович вернулся во Вторую школу в нулевых, спустя тридцать лет после ее разгрома.
И снова (теперь уже и согласно официальным рейтингам) сделал ее одной из лучших московских школ.
Вообще-то так не бывает. Но это факт.
Его постоянно спрашивают, как сделать такую школу, дайте рецепт.
Шеф отвечает односложно (отшучивается?): “Очень просто – надо собрать хороших учителей и не мешать им работать”.
Действительно, чего проще.