Дни превратились в неделю, и я узнала, как вместе с дочерью проскользнуть в больницу, чтобы она смогла увидеть своего умирающего отца. Когда она зашла в палату, то тут же скинула свои балетки и забралась к нему на кровать.
– Баббо, давай я расскажу тебе историю про волка, который любил мороженое, – это я ее сочинила.
Я наблюдала за ними, сидящими на кровати, оба светились от радости встречи, а мне хотелось забрать всех нас отсюда. Я хотела задержать нежность этого момента навсегда. Но все только продолжало ускоряться. Конец жизни сначала идет медленно, затем быстро, а затем снова замедляется. Мы играли в больничную игру «ожидание».
Потом к Саро пришла заведующая отделением. Я на минуту вышла, а когда вернулась – застала их посреди беседы.
– Единственным вариантом осталась трансплантация печени, – сказала она.
Саро отвел глаза в сторону, а затем снова посмотрел на нее.
– Мне так не кажется. Оставьте ее для того, кому она на самом деле нужна, – ответил он. Его кожа была болезненно-желтушного цвета.
Я почувствовала, как земля ушла у меня из-под ног, и мне пришлось опереться на больничную койку, чтобы не упасть. Единственный оставшийся вариант не был вариантом вовсе. Прежде чем я успела все осознать, она направилась к выходу из палаты, собираясь продолжить обход. Мне понадобилось несколько то ли секунд, то ли минут, чтобы полностью понять, что ее больше нет в комнате, пока до меня доходил смысл произошедшего.
Я отпустила поручень кровати Саро и бросилась вслед за ней по коридору, ускоряя шаг, чтобы догнать ее у одного из докторов, или пациентов, или с кем там она была. Мои ботинки торопливо стучали по мраморному полу до тех пор, пока я не поймала ее в коридоре.
– Что конкретно вы сказали? – Когда я увидела, что она отводит от меня взгляд, вся остававшаяся у меня надежда на то, что его состояние улучшится или хотя бы стабилизируется, исчезла. Она все сказала, не произнеся ни слова. И все же мне нужно было это услышать. Звук собственного голоса испугал меня, когда я спросила:
– Он умирает?
Она глянула вверх, затем опять опустила глаза в пол. Затем кивнула.
И потом. Медленно. Наконец.
– Да, он умирает.
Вы никогда не будете готовы к этим словам, не имеет значения, насколько тяжелой и длительной была болезнь. Часть меня разлетелась на куски в этот миг.
– И если ничего больше нельзя сделать… в таком случае сколько времени? – Мне нужно было знать.
– Две недели, возможно, две или три. В лучшем случае.
– Как это будет происходить? Ему будет больно? – С каждым вопросом, который формировался у меня на губах, я пододвигала себя все ближе и ближе к миру без Саро, ближе к вдовству.
– Отказ печени – довольно безболезненный вариант смерти. Ему не будет больно, он будет чувствовать только усталость, с каждым разом все больше, до тех пор, пока не уйдет.
Это было первый раз, когда упоминание о его смерти было произнесено вслух: Саро умирает. Я услышала это там, на мраморном полу одной из лучших больниц с дорогим интерьером и катящейся мимо тележкой с больничным обедом.
Я вернулась к нему в палату, где он уже засыпал. Склонилась над ним, спящим, поцеловала его в лоб и, полная решимости, дала новое, пылкое обещание: «Наша история не закончится здесь, в больнице. Я собираюсь вытащить тебя отсюда».
Я направилась в холл, а там – к стойке медсестер. Что я делаю? Я должна забрать его домой.
– Пожалуйста, передайте лечащему врачу, что мы хотим паллиативное лечение, – сказала я дежурной медсестре. Она видела мое отчаяние.
– Хорошо, я передам ему вашу просьбу. Он должен будет подписать распоряжение. – То, как это было сказано, не добавило мне ни капли уверенности.
В какой-то момент времени между реанимацией и разговором о пересадке печени в Штаты из Сицилии прилетела Франка со своим мужем Косимо. Саро не мог дождаться, когда наконец увидит сестру. Когда она показалась, было заметно, что она не была готова увидеть брата таким немощным, с таким затрудненным дыханием. Моя стоическая золовка открыто зарыдала, едва взглянув на него. Она говорила с ним на его родном языке, и я знала, что это было бальзамом для его души. А она знала, что дает ему чувство умиротворения. Он смог лично с ней попрощаться, подержать ее за руку, посмотреть ей в лицо.
Когда Франка сидела с Саро в больнице, она заставляла его улыбаться, вспоминая детство на Сицилии. Она привезла ему чечевицу, которую приготовила на нашей кухне и положила в стеклянную банку. Отодвинув в сторону больничную еду, она разложила на обеденном подносе свою, домашнего приготовления. С утра до вечера они подбадривали друг друга. Но каждую ночь, когда я везла ее обратно домой, а он оставался в больнице, она беззвучно плакала. Когда я затем снова возвращалась в больницу, он говорил мне, что беспокоится о ней.
– Когда они его отпустят? – спросила она, когда срок ее пребывания у нас заканчивался.
Я попыталась объяснить все шаги этой процедуры в нашей медицинской системе, которая была куда более сложной и бюрократичной, чем любая из тех, с которыми ей доводилось сталкиваться на Сицилии.
– Саро нужны тромбоциты, чтобы он мог находиться в состоянии, достаточно стабильном для выписки из больницы. Чтобы доставить его домой, требуются точно рассчитанное время переливания, немедленное выполнение инструкций и врачи «Скорой помощи» в режиме ожидания рядом.
Она пала духом.
– Думаешь, это получится?
– Я делаю все, что в моих силах.
Через два дня настал этот момент. Мы вышли через черный ход, куда заезжали кареты «Скорой помощи». Фельдшеры провезли каталку по второстепенным коридорам. Спустя годы наблюдений больничной суматохи в одном направлении видеть те же коридоры в обратном порядке казалось движением в замедленной съемке. Я держалась за каталку Саро так, словно она могла укатиться, если я ее отпущу. Он никогда еще не покидал больницу в каталке.
Когда стеклянные двери открылись, морозный воздух грубо ворвался в мои легкие. Я не могла дышать воздухом нормальной жизни. В свете фонарей, расположенных на потолке гаража, Саро выглядел еще более желтушным и бледным, чем секунду назад. Я сняла с себя пальто и накрыла его. Когда парамедики с превеликой осторожностью поднимали его в машину «Скорой», они предупредили меня, что это будет долгая поездка. Никаких сирен.
Двери позади нас закрылись с тяжелым глухим стуком, словно запечатали вакуум. Я держала его за руку. Машина поехала. Вскоре я смотрела, как огни бульвара Беверли мелькали за окном. Одни люди покидали ночные рестораны, другие гуляли вдвоем или втроем по тротуарам. Когда-то и мы были парочкой, которая выходила, смеясь, из ресторана; когда-то мы катались на велосипедах через Арно в Италии. А сейчас держать его за руку было единственным, что имело значение. У него не было сил сказать что-нибудь. Даже одно слово. Когда мы пересекли авеню Вермонт, я поняла, что мы уже почти дома. Хоспис ждал нас. Зоэла спала наверху. Я везла Саро домой умирать.
Тот март в Силвер-Лейк был холодным и мокрым. И все же кусты бобов фава в нашем саду росли крепкими. Эти бобы священны на Сицилии. Их едят на Пасху. Бобы ассоциируются с обновлением, воскрешением, хлебом насущным. Саро рассказал мне, что бобы – единственные растения, которые дают что-то почве, а не истощают ее. Они обогащают ее азотом, распространяя благородство и целеустремленность с каждым ростком. Бобы фава в нашем саду той весной росли высокими – последняя связь с кулинарной жизнью Саро, его культурой, садом, который он создал. Годами ранее, когда он следовал рекомендациям своего врача отдыхать и восстанавливать свое тело после химиотерапии, чтобы его иммунитет достаточно окреп для следующей операции, он сделал проектирование нашего сада своей главной задачей. Он провел две недели, зарисовывая в скетчбуке его ландшафт – приподнятые клумбы в форме бриллианта вокруг центрального фонтана и дорожки, посыпанные гравием, чтобы ходить между этими клумбами. Меньше чем за месяц он трансформировал наш двор перед домом и посадил в центре бобы. И теперь они росли там, ярко-зеленые и качавшиеся на ветру, невосприимчивые к моему мужу, умирающему в соседней комнате.
Сам дом внутри распух от необходимых предметов и чужеродности хосписа. Мимо меня прошла медсестра, люди приходили и уходили. Я переступила через разложенный на полу твистер, разговаривая по телефону с Маргарет, социальным работником. Было позднее утро вторника.
Маргарет работала исключительно с детьми, которые потеряли родителей из-за рака, СПИДа, БАС и тому подобных заболеваний. После ряда вопросов о том, сколько лет нашей дочери, как долго болеет Саро и какие у нас планы насчет похорон, она перешла к сути своих консультаций.
– Дети, в особенности возраста твоей дочери, склонны к магическому мышлению. Ты должна будешь помочь ей понять, что происходит, потому что ее мозг будет хотеть это забыть. Ни ее разум, ни ее сердце не смогут выдержать такое.
До меня доносился ее голос, медленный и спокойный. Мне пришлось сесть на пол, отодвинув в сторону твистер.
Она продолжала:
– Ты обязана разрешить ей быть частью этого процесса. Когда ее отец умрет, приведи ее к нему. И не позволяй забрать тело до того, как она его увидит. Дай ей какое-то время побыть с ним. Дай ей прикоснуться к нему. Спроси, что она почувствовала. Это важно. Ей нужно будет запомнить, какая его кожа была на ощупь.
– Я не знаю, смогу ли я сделать это. – Мой голос эхом отражался в моей голове.
– Ты можешь, и ты сделаешь, – ответила она. Она поразила меня; она принадлежала к тому типу женщин, которые могут, не дрогнув, провести хирургическую операцию в полевых условиях под шквальным огнем во время войны в кромешной ночной тьме. – Есть кто-нибудь, кто сможет тебе помочь? Семья?
– Да, сестра, папа, мачеха… они здесь, – сказала я.
– Тогда ты справишься. – Но она не закончила, у нее еще было что сказать. – И я знаю, это прозвучит кошмарно. Но ты должна сфотографировать своего мужа после его смерти. Не вашу дочь и его вместе. А только его. Сфотографируй его. – Она повторяла это целенаправленно и упорно.