– Да, входите.
Обри, полтора метра ростом, появилась в дверном проеме, держа чашку ромашкового чая.
– Я заканчиваю итоговую версию очерка жизни Саро для программы поминок. Ты не хочешь перечитать ее еще раз, прежде чем я ее отправлю?
Я совершенно забыла, что каким-то образом написала историю его жизни на следующий день после того, как он умер. Вспышки маниакального трудоголизма с последующими часами тотальной недееспособности казались первыми проявлениями последствий потери мужа.
Она передала мне лист бумаги с текстом – его жизнь в шести параграфах, напечатанных коринфским шрифтом.
Я никогда не думала о составлении некролога, посвященного моему любимому. Но оказывается, думала. На самом деле я собирала цитаты из его писем, дневника, надписей на почтовых открытках. Какие-то заметки, наброски, которые он оставлял кусками в последний год своей болезни. Он хотел, чтобы о них узнали другие люди, он хотел, чтобы о них знала наша дочь.
Мой взгляд упал на слова во втором предложении, собственные слова Саро о своем происхождении: «из рода фермеров-крестьян, уходящего корнями в Византию. Они трудились, чтобы вырастить маслины, лимоны, чеснок и артишоки на бедной, неплодородной, каменистой почве горных склонов». Далее он называл себя «шеф-поваром по случайности». Еще ниже, в параграфе о его отцовстве, я добавила фрагмент стихотворения, которое он написал в честь дня рождения Зоэлы. Он описывал появление ее любви в своей жизни как «бывалое судно», достаточно крепкое, чтобы «переплыть бушующие воды» и «доставить моряка обратно к его родному дому».
Невидимая ловушка распахнулась подо мной, и я почувствовала, как часть меня падает туда, вниз, когда я возвращала Обри бумаги.
– Все в порядке, – ответила я.
Она показала мне две фотографии Саро и спросила, какую я хочу выбрать. Я никакую не хотела, я хотела его. Но выбрала ту, которую я сделала на нашу десятую годовщину свадьбы – на которой его искрящиеся глаза обещали вечную жизнь впереди.
Она спросила меня про белые цветы и хочу ли я исполнителя, чтобы тот пел. Я сфокусировала все свое внимание. Я попыталась достать ответы сквозь серый туман, заполнивший мой мозг, который делал невозможными попытки закончить мысли, а потом рухнула обратно на кровать. Я ревела в его подушку до тех пор, пока мои глаза не опухли настолько, что едва открывались.
Через час я спустилась вниз и обнаружила свою семью сидящей за столом.
– Я не думаю, что могу присутствовать на поминках Саро. Я не уверена, что смогу. Я останусь дома, а вы идите, – заявила я.
Члены моей семьи начали мягко убеждать меня в обратном. Они обещали подстраховать меня. Друзья приходили каждый день, поодиночке и группами. Они обнимали меня, а потом мы сидели на диване, уставившись в неверии в стену. Смерть – она такая. Вероятность такого исхода была огромна и довольно очевидна на протяжении всех лет болезни Саро. А потом, когда это случилось, осталось лишь неверие. А для меня остались только утомленность и ее компаньон, выводящая из строя тревога. Я ощущала себя такой же новой в этом мире, как и в день, когда я родилась. И такой же уязвимой.
Обри в качестве благородного жеста решила переехать к нам на какое-то время. Она была со мной три дня назад, когда психотерапевт рекомендовал нам не оставаться в одиночестве по меньшей мере три следующих месяца. Не думаю, что та женщина имела это в виду буквально, учитывая, что Обри жила за четыре штата от Техаса. Но она приняла этот вызов. И будучи такой, какая она есть, она видела перед собой меня – неспособную позаботиться даже о себе, не говоря уже о ребенке. Мы были как оголенные провода, и выполнение простых задач требовало неимоверных усилий. Простой звук бегущей воды бил мне по ушам, Зоэла плакала каждый вечер, с восьми и до полуночи, требуя вернуть своего папу. Когда я попробовала сесть за руль, мне понадобилось более десяти минут, чтобы сдать назад и выехать со двора. Время и пространство дезориентировали меня и переполняли мою память. Паника поднималась у меня в груди еще до того, как я пыталась встать с кровати. Питание носило поверхностный характер. Поэтому Обри была с нами, чтобы отправить меня в душ, приготовить ланч для Зоэлы и расстелить мне постель, чтобы я могла снова в нее забраться после того, как отвезла свою дочь в школу в первый день.
Родительские комитеты из школ Зоэлы и из ее бывшего дошкольного учреждения опекали нас и организовывали обеды во время хосписа и сразу же после смерти Саро. Это был непрерывный поток блюд Южной Калифорнии, по большей части вегетарианская кухня. Высококачественная еда от серьезных домохозяек окружала нас. Но когда мы с Зоэлой садились есть, и вкус, и текстура этой пищи на наших тарелках были незнакомыми и трудными для усваивания.
Техасские крупы были нашим запасным вариантом. Кукурузная каша была блюдом, передаваемым из поколения в поколение. Во времена нужды и тягот держи ее кастрюльку на печи. Каши с маслом, которые готовила Обри, были единственным, что я могла есть. Каждый раз, как я накладывала ложку каши на тарелку, я думала о ней как о поленте Саро – но без ее привычного цвета и вкуса. И все же, изрядно приправленные маслом и солью, крупы воспринимались мной неплохо. Хотя я была глубоко благодарна за всю ту пищу, которую нам приносили в течение этих недель, и часто плакала из-за безграничной щедрости круга наших близких друзей, откровенно говоря, это было неперевариваемо эмоционально. Во многом как и моя новая жизнь. Киноа, в частности, стало моим личным врагом. Прежде я любила его, но в таком горе оказалось, что для того, чтобы принимать пищу, переваривать ее и делать чем-то успокаивающим, требовались усилия. Еда навынос была ничуть не лучше.
Я готова подписаться под этим. Берешь пакет, открываешь его, смотришь на едва теплую еду, внешний вид и вкус которой оказались сведенными на нет сыростью, запечатанной в пластик и жесть. Я гоняла ее по тарелке, потому что все вокруг твердили мне, что я должна поесть. Мысль о продолжительности ее жизни блуждала где-то на задворках моего разума – немного иной вид потерь, который сложно объяснить кому-то, кого никогда не любил шеф-повар.
Это была та грань моего горя, которая и привела меня на кухню. Она была и инстинктом, и желанием. А еще там присутствовал страх. Я хотела быть рядом со своим мужем. Моя семья интуитивно знала это и оставила меня впервые за неделю в одиночестве. Я поняла, что в этой моей первой попытке приготовить что-то самостоятельно проявлялось мое горе – оно требовало, чтобы я принимала его понемногу. Прочувствовала весь путь. Поверила, что меня поведут в верном направлении.
«Начни с soffritto», – сказал бы он.
Я это и сделала. Я нарезала свои первые тонкие пластинки чеснока. Выровняла их тыльной стороной ладони в тонкую белую линию так, как, я видела, Саро делал это в начале приготовления тысяч блюд. Его ладонь вела чеснок к тому, что было следующим шагом.
Он говорил мне: «Это скромная приправа, но она добавляет долю смелости каждому блюду. Малым можно многого достичь».
Il soffritto – это акт подчинения, подчинения лука и чеснока маслу.
Приготовление еды – оно о капитуляции. Он всегда это показывал.
Поэтому я нарезала следом лук, превратив его в неровные кубики. Я наблюдала, как Саро приводит необработанные ингредиенты в состояние капитуляции, освобождая их от формы и вкуса, чтобы создать что-то новое. Он был моим мастером-алхимиком. Я себя чувствовала как этот лук, который только что высыпала на сковороду, – прозрачной и ранимой.
Я хотела вернуться к первым вкусам – risotto con sugo verde, который я пробовала в «Acqua al 2». Я поняла тогда, что все, что случится со мной дальше возле этой плиты, в моем доме, в мире, – с того момента будет жизнью повторений «впервые».
«Fai una salsa semplice – приготовь простой соус», – я представляла, как он говорит это.
Я потянулась за бутылкой с томатным соусом, стоявшей в моем буфете, последней из привезенных прошлым летом из Сицилии. Я открыла бутылку и вылила жидкое сицилийское лето в сковороду, поверх soffitto.
«Используй базилик, а не лавр. Добавь немного сахара, чтобы убрать кислый привкус».
Я копировала движения и жесты, которые Саро показывал мне, и я оживала.
«Un piatto di pasta ti farebbe bene, amore – тарелка пасты сослужит тебе хорошую службу». Это всегда было его советом.
Сомнения – жидкость, как и вода. Спустя неделю после смерти Саро я сомневалась, что способна на что-либо, как на кухне, так и в жизни. Но я знала, как поставить кастрюлю с водой на плиту. Я смотрела, как вода наполняет кастрюлю, осознавая ее текучесть, ее податливость. Была ли моя жизнь сейчас такой же, чем-то текучим и меняющимся в соответствии с капризностью жизненных ситуаций?
Я выключила воду, поставила кастрюлю на плиту. Добавила соль и ждала, пока вода закипит.
«Горсть – это порция для одного. Всегда бери две пригоршни, шесть – если придут друзья».
Шесть пригоршней пасты казались невообразимы. Но сейчас приготовление даже одной порции pasta col sugo di pomodoro[36] было пределом моих возможностей.
Двенадцать минут спустя я слила воду из кастрюли с пастой и подставила пару свое лицо. Я налила соус на пригоршню спагетти, которую я сделала, закончив приготовление пасты в сковороде на итальянский манер. Я только что приготовила свое первое блюдо, рассчитанное на одного, на кухне Саро.
Я попробовала кусочек. Это было не хорошо и не плохо. Я могла почувствовать сомнения и любовь, может щепотку веры, ложечку решимости. После нескольких съеденных вилок я оттолкнула от себя тарелку. И пока я смотрела на наш задний двор с инжирным деревом, обещающим летние фрукты и подставляющим солнцу крупные, похожие на лампочки плоды, я приняла решение. Я отвезу прах Саро этим летом на Сицилию. Я сдержу обещание, данное моему любимому, и, возможно, в процессе я смогу обнаружить новое – уже для себя и для будущего, которое в тот момент казалось мне немыслимым.