– Это будет круто. Поверь мне.
Я нашла место для проведения нашей свадьбы, Виллу ди Майано, на обратной стороне обложки журнала. Роскошная вилла пятнадцатого века с огромными тосканскими колоннами и обширными лимонными и оливковыми рощами на холмах над Флоренцией. Это было место из итальянских сказок эпохи Возрождения. Главное здание когда-то использовалось как площадка для сьемок фильма «Комната с видом». Ее владелицей была женщина, которую мы называли «Герцогиня», именно этот титул она называла, представляясь людям. Саро довелось первому говорить с ней по телефону. Так было лучше. Даже со своим свободным владением я все равно начинала нервничать, если мне приходилось говорить по телефону на итальянском, при отсутствии зрительного контакта и жестов. К тому же звонить за границу было дорого, и я не хотела рисковать, тратя важные минуты на повторения, чтобы внести ясность, на поиски труднопроизносимых глаголов, которые отказывались слетать у меня с языка. Поэтому на Саро легла задача сделать первый ряд звонков и назначить встречу с Герцогиней во время нашей предстоящей поездки во Флоренцию.
Единственным его возражением относительно нашей задумки было наличие у него легкого сицилийского акцента. Это могло испортить все наши планы. В то время социальная иерархия в Италии низводила сицилийцев до статуса второго сорта по сравнению с предполагаемым культурным превосходством их северных сограждан. Имея дело с флорентийцами, сицилийцы были едва ли на ступеньку выше, чем «североафриканцы», и это было культурным кодом, способом игнорирования их как в качестве итальянцев, так и в качестве европейцев. Это была внутрикультурная дискриминация в полном объеме – нечто, с чем были знакомы и я, и Саро. Саро вообще дискриминировали так часто, что когда он искал жилье по приезду во Флоренцию, будучи студентом десять лет назад, ему пришлось отдать все имевшиеся у него на тот момент наличные, рассчитанные на год. И это лишь за то, чтобы на одну ночь получить возможность положить голову на подушку в городе Давида и Медичи. Он ненавидел флорентийскую буржуазию.
В апреле мы вылетели во Флоренцию, чтобы доработать наши планы, и встретились с Герцогиней, La Duchessa, лично. Она страдала от уникального и вместе с тем очень европейского положения – владела множеством атрибутов знати (именем, виллой и, возможно, даже запрятанной где-нибудь шкатулкой с фамильными драгоценностями), но совсем не имела денег. Ей было сорок пять, она была стройной, словно списанной с учебника флорентийкой в кашемировом костюме и лоферах от Гуччи, с загорелой кожей и крашеными каштановыми волосами. Выглядела она так, будто только что вернулась с отдыха, проведенного на Эльбе. Ее тело было сильным, точеным. Она напоминала звезду тенниса Мартину Навратилову, но держалась как Софи Лорен.
Впервые взглянув на сад с его рощами лимонов и оливковых деревьев и на собор, находившийся на аллее внизу, я была готова расплакаться. Двухэтажный зал с гобеленами, каменными стенами и охватывающим его по периметру балконом заставил меня ахнуть. Слава богу, мы заранее согласовали цену, иначе она могла бы взять меня туда разве что уборщицей.
Саро видел это все иначе. Он мог до одури говорить о мелкой буржуазии и пересказывать дни своей университетской учебы, когда был ярым ленинистом. Он сказал, что его друзья могут высмеять его выбор из-за капиталистического зрелища такой роскоши. Мне от этого всегда становилось смешно. Я напоминала ему, что один из его лучших друзей, Антонио номер два, ездил на «Лотусе» и имел «Мазерати». Многовато для антикапиталистических идеалов. Иногда меня поражало, что я была замужем за более молодой, утонченной итальянской версией своего отца, который провел дни своей молодости в качестве активиста. Противоречия между нашими точками зрения потешали меня, и я быстро напоминала Саро, что мои жизненные запросы были определенно буржуазными, если смотреть с его позиции. Я хотела детей, два дома, если возможно, актерскую карьеру и шикарные отпуска на море. Я была чернокожей девушкой из пригорода Техаса, чьи родители собирали хлопок для своих родителей, которые, преодолевая систематическое угнетение, пробивались через грязь и сосновые леса, чтобы стать образованными и достойными гражданами. Я сейчас находилась в Италии. Это мгновение мои предки не могли бы себе даже представить. Это был мой момент «посмотрите, чего мы достигли». И я собиралась насладиться им.
Вторая причина, по которой Саро ушел подальше в сады, пока я обсуждала детали с Герцогиней, была более тонкой и отражала наши внутренние различия. Саро был основательно ниже того уровня, на котором была готова выделяться я. Ему было комфортно оставаться вне поля зрения противоположно моей потребности быть замеченной. Он был землей в противовес моему полету. Этот контраст подходил нам как паре. Но он также вынуждал его нервничать. Никто из его семьи или друзей никогда не пытался заплатить аристократам, чтобы устроить вечеринку в их доме. У него не было шаблона для того, что я собиралась провернуть.
В тот благоухающий апрельский день, что навис над долиной, в которой раскинулся один из наиболее почтенных исторических городов Европы, он тихо и вежливо оставил меня. У нас будет свадьба в доме Герцогини. Саро успокаивал свои нервы, говоря себе, что мы уже были женаты. Мысль о том, что наш брак уже заключен, позволяла ему дистанцироваться от суровой реальности, в которой наша свадьба пройдет в Италии, а его родителей там не будет.
Мой темнокожий буйный американский клан обрушился на Флоренцию с чувством кайфа и восторга, словно они пробовали сливочную глазурь на домашнем пироге моей бабушки из Восточного Техаса, только что вынутом из духовки. Сочетание Италии, еды, свадьбы и моды волновало их. Они были готовы скупать Феррагамо и Гуччи с пугающей решительностью. В конце концов, это были поздние девяностые. Доллар тогда поднялся намного выше итальянской лиры.
Пока я надевала свадебное платье в комнате сразу за главной залой Виллы ди Майано во Фьезоле, моя сестра постоянно приходила ко мне, чтобы отчитаться о том, что происходит по другую сторону виллы. Саро и его друзья готовились. Он и так был на нервах, по мере того как наша поездка в Италию приближалась, а теперь все планы претворялись в реальность. И как только мы попали во Флоренцию, его отчаяние распустило крылья и взлетело.
А что еще хуже, у него началась непрекращающаяся ноющая зубная боль, которая привела его за два дня до церемонии в больницу. У него оказался абсцесс на коренном зубе, который нужно было немедленно оперировать. В результате наутро в день нашей свадьбы он был на обезболивающих и красовался опухшей левой стороной челюсти.
Свет струился сквозь окна почти два метра высотой, выходившие в сад, и я была полна предвкушения и восторга от того, что это все происходит на самом деле. Я видела стулья, расставленные рядами. В конце каждого прохода стоял букет цветов. В целом должно было быть около пятидесяти гостей: двадцать итальянцев, все – друзья из Флоренции, и около тридцати американцев. Моя сестра разрывалась между доставкой мне последних новостей и фотографированием меня и мамы, которая помогала мне надевать платье. Я была способна думать только о том, что я и Саро собираемся осуществить что-то волшебное и небывалое для нас обоих. Ничто в наших жизненных историях не заставило бы нас поверить, что мы можем оказаться здесь, во Фьезоле, посреди захватывающих дух камней и мрамора. И все же мы были здесь, на самой настоящей съемочной площадке, готовые вот-вот пожениться.
Это был также и мой двадцать пятый день рождения, что делало этот день каким-то особо необыкновенным. Моя сестра пошла буквально на все, чтобы добыть мне белую гардению, которую я должна была приколоть за левым ухом, а-ля Билли Холидей. Это было жестом почтения к голосу, который составлял мне компанию, когда я, будучи новоиспеченной студенткой, приехавшей по обмену в Италию, мыла туалеты в баре, возле которого я впервые столкнулась с мужчиной, за которого теперь выходила замуж. Моя бабушка подарила мне изящные антикварные зажимы для туфелек, сделанные из рога носорога, отсылающие к временам в Восточном Техасе, когда она посещала учебные и праздничные банкеты. Она пользовалась ими много лет, чтобы украшать свои обычные туфли и сделать их «новыми и блестящими» ради особого случая. У нее никогда не было денег на другие украшения. И ее зажимы для туфель в качестве «чего-то позаимствованного»[38] стали самой особенной частью всего, что было на мне надето в тот день. У меня было мое сапфировое помолвочное кольцо (что-то голубое) и платье от эфиопского дизайнера Амсале Аберра, купленное за треть от его реальной стоимости, когда шикарный отдел в торговом центре Беверли-Хиллз собирался закрыться (что-то новое).
Мой отец появился в прихожей перед комнатой виллы, ставшей в тот день примерочной. Он стоял, сияя, в льняном костюме цвета земли и ковбойских сапогах. У папы было всего два типа обуви: ковбойские сапоги и кроссовки для бега.
– Ты готова это сделать? Сейчас самое лучшее время для того, чтобы начать свою жизнь, – сказал он. Мой отец был полон азбучных истин собственного изобретения, народных пословиц Восточного Техаса, которые он постоянно улучшал. – Я готов провести свою дочь к алтарю в Италии двадцать пять лет спустя после того, как я впервые положил на тебя глаз, девочка. – Он подарил мне широкую улыбку, которая излучала любовь и гордость.
– Папа, пожалуйста. Ты собираешься болтать все время, пока ведешь меня к алтарю?
– Я мог бы.
– Ладно, тогда начнем. – Я взяла его под руку и крепко вцепилась в нее. Когда я вижу фотографии этого момента, мои глаза по-прежнему устремляются в центр, где складки льна на сгибе его локтя показывают, как сильно я нервничала. Я сжимала его руку практически со всей силой, на которую была способна.
Обри пела классический соул, «Flesh of my flesh», а капелла, когда я шла по проходу.