А чтобы вся бюрократия оказалась еще сложнее – на момент смерти Саро не оказалось свободных могил, где можно было бы похоронить его. Их создание было приостановлено то ли в итоге экономических проблем, то ли, возможно, из-за косвенного влияния мафии. Доступные участки уже забронировали или выкупили заранее зажиточные семьи на многие поколения вперед. У семьи Саро не было такой пустой могилы. Хотя они были не единственной семьей в городе, оказавшейся в таком затруднительном положении. Закономерным результатом такого явления стала следующая практика: люди начали «одалживать» могилы тем семьям, которым они были нужны, с согласием на то, что в будущем, когда будет доступно новое место, останки будут перемещены в новый склеп в пределах кладбища. По крайней мере, так мне это объяснили, когда я была еще в Лос-Анджелесе и пыталась понять эту систему, чтобы подготовить транспортировочные документы. Это казалось сюрреалистичным, как раз в стиле итальянских бюрократических махинаций, которые и сделали в свое время Италию объектом насмешек и шуток.
Я хотела, чтобы при перевозке праха Саро в Италию не возникло никаких проблем. Я чрезвычайно скрупулезно отнеслась к этому вопросу. Возможно, мой гиперконтроль произрастал из детства, проведенного с родителями, которые учили меня, как избегать любой конфронтации с власть имущими. Уже взрослой я столкнулась лицом к лицу с реальностью женщины с определенным цветом кожи, отправившись в путешествие в Рим. Меня часто подвергали допросам. Меня нередко задерживали карабинеры и иммиграционные службы. Я подходила под описание постоянно меняющихся лиц европейских иммигрантов. Я могла оказаться женщиной и из Марокко, и с Кубы, и из Эфиопии, и из Бразилии в зависимости от того, какой из щетинистых чиновников на меня смотрел и какая угроза была очередной на повестке дня у властей. За все эти годы я научилась держаться поближе к Саро, идя по коридорам, забирая багаж или проходя таможенный контроль. Я научилась демонстративно держать в руках свой американский паспорт, чтобы избегать всяческих задержек, ставящих под угрозу рейсы, соединявшие меня с ним.
И перевозка праха Саро с Зоэлой была процедурой, в которой требовалось исключить малейшую вероятность ошибки. Перед поездкой мне снились кошмары с обысками и конфискацией имущества, изъятием праха Саро или, еще хуже, моим задержанием на глазах у Зоэлы – и все из-за того, что я не прошла бюрократический экзамен и написала не так, как надо, свою букву «Т». Ни при каких обстоятельствах я бы не стала путешествовать с незадокументированной урной. Помимо этого итальянский закон строго воспрещал тайно перевозить человеческие останки. Праху требовались собственные проездные документы.
Весь процесс оказался эпическим испытанием на прохождение итальянских сумасшедших чиновников. Если не упоминать его стоимость, эквивалентную стоимости трехмесячного обучения в частной элитной школе, мне пришлось заполнить два сертификата о смерти (английский и итальянский), сертификат о местных похоронах, документы для поездки и свидетельство о рождении – все перевести на итальянский, а затем заверить, проставив на этих бумагах апостиль (легализующую печать, удостоверяющую подлинность документов одной страны в другой), а затем проставить еще раз печати, но уже итальянского государства. За каждый лист бумаги и каждую печать надо было платить налоги. Неоднократно я повторяла себе, что если бы Саро знал, сколько денег и нервов мне понадобится на то, чтобы перевезти его прах в Италию, он бы сказал мне высыпать его в Тихий океан и забыть об этом. Но сказал он не это. «Привези часть меня на Сицилию».
Если бы он не попросил меня отвезти его прах на Сицилию, я и подумать не могла бы, что смогу такое сделать. Я могла бы развеять его на нашем любимом отрезке пляжа в Санта-Барбаре, на том месте, куда мы столько раз приходили за годы лечения, для того чтобы поднять ему настроение.
Зоэла постепенно просыпалась, вытягивая свою хрупкую фигурку вдоль моего тела.
– Солнышко, мама собирается пойти скоро в церковь, а потом на кладбище с прахом Баббо. – Меня поразило, что я говорила о себе в третьем лице.
Глубоко в душе я надеялась, что она не захочет идти со мной. Я была измотана многочасовым перелетом и петляющей автомобильной поездкой до дома семьи Саро. Мне казалось, я не справлюсь с ролью заботливой матери, одновременно присутствуя на службе. Достаточно было представить, что мне придется тащить ее вдоль мощенных брусчаткой улиц через весь город на кладбище. Она будет уставшей и ошеломленной. У материнства есть свои собственные требования. В это утро единственные роли, к которым я была готова, – скорбящая жена и невестка из другой страны.
– Могу я на него посмотреть? – спросила она, протирая глаза ото сна.
– На кого посмотреть?
– Посмотреть на прах.
Это был вопрос, которого я не ожидала. Я села на кровати и опустила ноги, коснувшись ими мраморного пола.
– Милая, он внизу в голубой урне, на столе. Ты же видела его. – Я почувствовала доносящийся из кухни под нами аромат эспрессо, сваренного на плите. – Давай придумаем, чем тебя накормить. – Я попыталась ее отвлечь своим классическим родительским способом.
– Но я хочу его увидеть. Я хочу посмотреть, что внутри. – Она села на кровати с ясными глазами, полными нетерпения. Выражение ее лица сообщило мне, что слезы наготове. – Я хочу увидеть Баббо.
Она месяцами просила увидеть своего папу. Его смерть, его полное отсутствие были не под силу ее молодому уму. Когда я говорила о его смерти, это напоминало ей, как она прощалась с ним, о поминках в Лос-Анджелесе; когда я попыталась рассказать ей о том, что его тела больше нет, но его душа будет с нами всегда, она отказалась слушать. Она ненавидела этот новый мир, в котором он был вне физической досягаемости, но по-прежнему незримо рядом с ней. Для семи лет она воспринимала все слишком буквально. «Невидимый» было равнозначно «несуществующий». Мой ребенок, который еще даже не пошел во второй класс, стачивал зубы о великие загадки, над которыми человечество размышляло с начала времен. Куда же мы, черт возьми, уходим после того, как умираем?
Но даже интуитивная и точная в своих желаниях, она все еще была маленькой девочкой, которая спустя три дня после смерти своего отца заявила мне, что сыта по горло домом, полным горюющих взрослых.
– Все сюда приходят к тебе. Он был моим папой. Почему они не приходят ко мне?
Они приходили. Своим, взрослым способом, и семья, и друзья беспокоились о ней, приносили ей игрушки и подарки, а затем выходили из ее комнаты и шли посидеть со мной. Три дня такого режима оказалось для нее достаточно, чтобы увидеть паттерн и обратить на это мое внимание. «Я хочу увидеть своих собственных друзей». Три дня – и она уже учила меня тому, что ей нужно было на самом деле.
На следующий день я пригласила в гости пятерых ее друзей. Они играли. Они писали по ее настоянию сообщения для Саро. Они создали картину в комнате, где он умер. Они положили цветы возле свечи, которую я держала зажженной. Они пели, танцевали. Вкратце, она руководила своим собственным коллективом и устроила поминки в школьном стиле.
– Ты не можешь посмотреть на его прах. Он в урне, которая запечатана. Ее нельзя открывать. – Я знала, что это неправда, но мне нужно было дать ей реальную причину, которую ее мозг не смог бы обойти. Истинная причина, что я скорее укусила бы себя за локоть, чем открыла урну на столе своей свекрови, была слишком агрессивной для ребенка с ее темпераментом.
И как только ее слезы решили произвести свой сицилийский дебют, я добавила:
– Но у меня есть немного здесь, в медальоне. Ты можешь на него посмотреть.
Следующие несколько минут мы сидели на кровати, уставившись на медальон. На одной его стороне располагалось крошечное изображение Саро, которое я вырезала из фотографии, а на другой был маленький запаянный пластиковый пакетик, который я уложила в форму сердечка. Мы смотрели на медальон до тех пор, пока Нонна не закричала с первого этажа:
– Tembi, sei sveglia? Caffe e pronto. – Темби, ты проснулась? Кофе готов.
Спустя полтора часа я переступила порог кухни Нонны и, выйдя на улицу, направилась к церкви. Зоэла решила в конце концов остаться дома с ее кузиной подросткового возраста, Лаурой. На самом деле она снова заснула, и я надеялась, что она проспит до моего возвращения домой.
Жара набирала силу тем утром с особой целеустремленностью. Мы со свекровью медленно шли рука об руку, шагая в унисон сначала вниз по улице к главной дороге, бывшей единственным входом в город и выходом из него. Она держала прах Саро и притягивала меня поближе к себе, когда мы проходили мимо пекаря и сыродела. В обед мы должны были получить хлеб и сыр, которые готовились в этих магазинах. Я не была уверена насчет того, что именно она приготовила, но нам определенно принесли бы угощение от скорбящих. В этом я была уверена. Это будет что-то утешающее, легкое в усвоении. Это та еда, что придает силы жить дальше.
Мы прошли мимо свежевыстиранного белья, висевшего на веревках, и брусчатки, покрытой овечьим пометом. Почтальон на своей «Веспе» пролетел мимо, направляясь вниз по склонам побережья в соседний город, прежде чем он сделает круг и вернется обратно в Алиминусу. Когда мы обходили пьяццу, единственную в городе площадь, я услышала, как вдалеке продавец фруктов рекламирует свой товар, говоря на своем скрипучем диалекте в громкоговоритель, установленный на крыше его маленького грузовичка: «Pomodori e pesche, freschi, buoni, buoini!» Он обещал, что его томаты и персики будут свежими, и такое нельзя упускать.
Я увидела, как открывают аптечную дверь. Затем мясника, принимавшего своего первого покупателя – старого мужчину в копполе, докурившего сигарету, прежде чем подойти.
Мы с Нонной поднялись вверх по широким, гладким мраморным ступеням церкви и вошли в темную ризницу. Мы поддерживали друг друга во время всей десятиминутной прогулки. Остальные уже ждали внутри. Теперь моя свекровь отошла от меня, чтобы отдать священнику прах, а затем занять свое место на скамье, ближайшей к алтарю. Я села рядом с ней. Над всеми нами нависала статуя святой Анны, матери Марии и покровительницы этого города.