– Мы и вправду это делаем? – спросила я у Саро, передавая ему пачку бланков. Спустя два года после постановки диагноза у него наступила ремиссия. Перспектива создать семью, надежда жизни перед лицом болезни была и волнующей, и унизительной.
– Конечно, мы это делаем. Это может стать самым лучшим из всего, что мы сделали. – Он взял заявление, бегло его просмотрел и затем поднял взгляд на меня. – Я должен это напечатать?
– Нет, проставить свои ответы. Дальше я уже позабочусь, – сказала я.
– Как мы разберемся с медицинской историей? – спросил он, выглядывая из-за бумаг. Его лицо помрачнело. Я только начала привыкать к тому, что оливковый цвет его кожи и румянец на щеках вернулись, после того как он прекратил принимать сильные медикаменты. Но эта уязвимость на его лице и постоянно висящий над нашей жизнью вопрос были тем, к чему я никогда не смогла бы привыкнуть. Они вызывали во мне страх.
– Как есть, правдой. Всегда. Мы всегда говорим только правду. – Я схватила его и поцеловала в лоб.
Если мы собирались стать родителями через усыновление – все должно быть основано на правде. Мы надеялись, что подойдем какой-нибудь биологической матери, которая точно так же не захочет скрывать свою правду. Мы были готовы рискнуть. И это был большой риск. Мы хотели, чтобы она увидела, кем мы являемся, невзирая на болезнь. Увидела, что мы – люди, глубоко любящие друг друга, люди, которые видели боль, преодолели ее и которые будут родителями, исходя из того, что действительно имеет значение.
– Ты должен ответить на вопрос: «Почему Темби будет хорошей матерью?» Что ты собираешься написать? – Я давила на него, чтобы он начал писать, когда мы сидели в гостиной за обеденным столом; перед нами была разложена стопка документов с различной информацией по усыновлению.
– Я напишу, что ты прекрасна. – Как он мог быть одновременно таким очаровательным и таким легкомысленным, я до сих пор не могла понять. Я всегда была или такой, или такой. Его двойственность была самым сексуальным из всего, что находилось в этой комнате.
– Это самый глупый ответ, который только можно придумать. Он ни о чем не говорит. Хотя вообще-то он говорит больше, чем ни о чем. Он говорит, что ты ценишь «прекрасное». А оно может быть какое угодно.
– Ты можешь мне позволить просто сделать это? Я люблю тебя. И если я захочу написать, что ты прекрасна, я так и напишу. – Он потянулся за ручкой, чтобы начать писать. – Мы будем выбраны, потому что мать ребенка увидит, как мы любим друг друга.
– Ладно, хорошо, мы любим друг друга. Но можешь ты ответить как-то поконкретнее? – Мне нравилось, что мы по-прежнему могли подшучивать друг над другом. Это был показатель нормальности после болезни, и мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.
– А что ты написала обо мне? – Он отложил ручку и протянул руку за моим заявлением.
– Что ты – один из самых интеллигентных людей из всех, которых я знаю, что ты пишешь стихи, что ты искренний, что еда, приготовленная тобой, объединяет людей, что ты играешь блюз на электрогитаре, говоришь на трех языках и читаешь на пяти. – Я заигрывала с ним под столом. – Тем не менее я не написала, что ты всегда путаешь Кевина Бейкона и Вэла Килмера.
– Ты бы не стала это рассказывать!
– Ровно до тех пор, пока я дышу и могу говорить.
– Ты уверена, что не хочешь попробовать забеременеть? Я не хочу, чтобы ты упустила этот шанс, если ты на самом деле этого хочешь. – Он моментально отложил бумаги в сторону, ожидая моего ответа.
Это было возможно – мы сохранили его сперму. В тот день, когда ему поставили диагноз, каким-то образом моему мужу хватило и эмоциональной, и ментальной стойкости, чтобы выйти из кабинета онколога, проехать за рулем еще три с небольшим километра в сторону Тихого океана и войти в двери банка спермы. Никто из нас не произнес ни слова за эту поездку, равно как никто даже и не подумал повернуть обратно. Вместо этого мы пришли без предварительной записи в приемную, он передал женщине заключение врача и вскоре после этого исчез за закрывшимися дверями кабинета клиники. Он был тем, кто оказался способен каким-то образом смотреть в будущее даже перед лицом диагноза, защитить то, что могло бы быть. Появившись спустя полчаса, он сказал: «Я не знаю, даст ли нам будущее то, что только что произошло, но я сделал все, что мог». А потом мы ушли. С тех пор мы каждый месяц платили взносы за возможность когда-нибудь однажды зачать собственного ребенка.
– Я не очень хочу быть беременной на самом деле. Поверь мне. Единственное, что я не хочу потерять, – это возможность быть мамой.
Я не была заинтересована в разморозке спермы. И ни я, ни он не хотели возвращаться к исследовательским лабораториям и тестам. Я не хотела, чтобы врачи в белых халатах стали началом нашего создания семьи. К тому же Саро однажды ночью осторожно признался мне, что его не очень вдохновляла идея заигрывания с судьбой, учитывая его генетику и непонятный характер его рака.
В последующие несколько недель мы заполняли тонны документов, у нас взяли отпечатки пальцев, перепроверили архивы ФБР, мы прошли полицейское освидетельствование, допросы, проверку наших финансовых отчетов. Мы написали письмо «Дорогая биологическая мать», в котором обещали, что «наше стремление – вырастить нашего ребенка в непредвзятой домашней атмосфере со всем теплом, милосердием и любовью, которые ему или ей принадлежат по праву рождения».
Мы получили рекомендательные письма от друзей. Мы написали рекомендации друг для друга, отвечая на такие вопросы, как «Объясните, почему вам так хочется стать родителями» и «Опишите свое жилье». Мы писали про наших собак, наших дальних родственников, местную начальную школу возле дома. Мы были осведомлены, что принятие такого решения было очень трудным для матери, и мы поблагодарили ее за то, что она дала нам шанс поделиться с ней тем, какие мы есть. И, что важнее всего, мы получили письмо от лечащего врача Саро, в котором было подтверждение ремиссии болезни.
Когда мы закончили с этим делом, началось другое. Я закончила съемки в «Шоу Берни Мака»[42] и отправилась прямиком в аэропорт, чтобы полететь на курсы для усыновителей, дающие материалы по уходу за новорожденными. На занятиях я меняла подгузники и давала срыгнуть куклам, следя за зрительным контактом и потребностью в привязанности. В комнате, полной потенциальных родителей, рассказывали о таких преимуществах усыновления, как возможность для отца держать и кормить ребенка вместе с матерью, о том, что это способствует установлению более прочных связей ребенок – родитель с отцом. Затем я села на самолет и вернулась, чтобы разобраться с работой в шоу с участием Энди Рихтера о семье с пятью близнецами-подростками.
Мы с Саро даже поприсутствовали на семинаре по межрасовому усыновлению в Лос-Анджелесе, где нам выдали сертификат о том, что мы думаем над «проблемами расы», «привилегиями белых» и «различиями в трансрасовом опыте детей разных национальностей и народов». И хотя ни я, ни он не имели непосредственного понимания, как эти проблемы связаны с усыновлением детей, мы ушли оттуда, уверенные в том, что как у межрасовой, интеркультурной пары у нас все супер в отношении межкультурных аспектов воспитания детей – несмотря на то, что наши родители жили в двух разных странах и даже не разговаривали друг с другом.
Мы убрали небольшую комнату дома в надежде на то, что в один прекрасный день там появятся колыбелька, кресло-качалка и пеленальный столик. Разумеется, мы пытались подобрать имя для нашей будущей дочери или сына. Девочка или мальчик – это было неважно. Раса не имела значения. Смешение рас не имело значения. Единственное, о чем мы попросили, – не предлагать нашу семью матерям, беременным двойней. Это было нашим единственным условием. Я знала, что мы можем справиться со многим, но также я понимала, что мы не справимся с двумя детьми сразу. Затем все, что нам осталось, – ждать.
Я была на тренировке по пилатесу, когда посмотрела в окно тренажерного зала возле нашего дома и увидела Саро. Его лицо светилось от восторга и радости.
– Что за ерунду творит этот парень? – спросила инструктор, освобождая меня от колец тренажера и наблюдая за тем, как Саро поспешно бежит через парковочную стоянку.
– Это мой муж, – сказала я, поймав его взгляд и пытаясь понять, почему он оказался в том месте, где никогда не появлялся. И пока слова вылетали из моего рта, осознание постепенно проникало в мой разум. Эта новость касалась ребенка. Я вскочила с реформера и помчалась к двери, чтобы встретить его. Если я окажусь права – то все произошло очень быстро. Прошло всего три месяца с того момента, как мы затеяли весь процесс.
– Она родилась. Ребенок родился. У нас девочка, – сказал он. Он передал мне свои ключи. – Нам нужно ехать.
– Ехать куда? Кто звонил? Подожди. Где – где она? – Где-то там была маленькая девочка, ждавшая нас. Это случилось. И очень быстро. Я стала мамой девочки. – Где малышка?
– В Сан-Франциско. Биологическая мать хочет с нами поговорить. Она выбрала нас, но она хочет с нами поговорить. Тебе нужно сходить домой. Мы должны позвонить ей через час. Вот, ты за рулем.
Мы оставили мою машину на парковке. Первое мгновение моего материнства произошло возле студии пилатеса на Силвер-Лейк.
Мы направились домой. Позвонив в агентство, получили предварительную информацию о том, кем была биологическая мать нашей дочери, о состоянии здоровья малышки, обстоятельствах, которые вынудили мать сделать такой выбор. Нам объяснили, как разговаривать с женщиной, которая только что родила: позволить ей направлять разговор, как она захочет; о чем спрашивать: обо всем, что мы хотим узнать; как успокоить ее: внимательно слушать; как поблагодарить: говорить от чистого сердца. Нам сказали, что разговор займет около тридцати минут, может быть меньше. В итоге он продлился больше часа. Она была мудрой, проницательной, прагматичной. Я была тронута тем, что она приняла решение только после того, как взяла свою дочь на руки, хоть и всего на несколько минут. Прежде чем выбрать родителей для ребенка, от которого она болезненно и с любовью отказывалась, она посмотрела малышке в глаза, понимая, что им двоим нужен был этот момент. Когда мы разговаривали с ней, я слышала любовь и надежду в ее голосе. Я догадывалась, что формирование потока чувств и их осознание займут дни, а их наличие – всю оставшуюся жизнь. Я от первого лица узнала, какая огромная утрата вовлечена в процесс усыновления. Она отпускала своего ребенка, которого любила и о котором заботилась, ради того, чтобы у него была та жизнь, которую она не смогла бы ему дать. Мы с Саро все время смотрели друг на друга, пока пытались ответить на все ее вопросы, даже на те, которые беспокоили нас больше всего, о его здоровье. В конце она сказала: «Когда я вас увидела, я просто знала».