Мы повесили трубку уже как новые родители. В спешке, безумии, волнении, вне себя от счастья эти родители кинули зубные щетки в дорожную сумку и направились в аэропорт Голливуд Бербанк, чтобы сесть на ближайший доступный рейс в Окленд.
Когда мы приземлились, то отправились прямиком в офис агентства, где должны были встретиться с женщиной, выбравшей нас родителями для своего малыша. Карен, куратор, рекомендовала нам встретиться лично, руководствуясь одним из принципов открытого усыновления. Оно было «открытым» в отличие от других, распространенных ранее «закрытых» усыновлений, когда ни одна из сторон не знала противоположную, а все записи были засекречены. Мы собирались усыновить ребенка в эпоху, когда наличие взрослых, сидящих вместе лицом к лицу, было желательным. Это давало нам возможность получше узнать друг друга и понять, что каждый из нас жизненно важен для понимания ребенком его или ее происхождения.
Когда мы с Саро приехали, мое тело трепетало от нервов и предвосхищения. Но это была нервозность не такая, как в день свадьбы, и не похожая на ту, которую я испытывала, когда проходила пробы для какого-то телевизионного сериала или фильма. Это был безграничный восторг. Я хотела полностью отдаться этому моменту. Я понимала, что моя жизнь вот-вот круто изменит направление. Но хоть я и ощущала предвкушение в своем теле, оно было наполнено еще и внутренним спокойствием, которое преобладало, потому что я знала: все, что сейчас происходит, похоже на божественное провидение. Мы с Саро остановились на пороге офиса, взялись за руки, встретились взглядами, и он произнес: «Andiamo!»[43]
Первое, что я заметила в биологической матери Зоэлы, это невероятная красота. Она была сногсшибательной. Второе, на что я обратила внимание, – это ее истощенное состояние. Она совершала самый сложный поступок из всех в своей жизни.
Следующее, что я поняла, – мы обнимаемся. Я обнимала ее так, как обнимаешь людей, когда благодаришь их от всей души. Так, словно я знала ее всю свою жизнь. Так, будто она знала все секреты об уходе за ребенком, которого мы обе любили, и, обнимая меня, могла их в меня перелить. Когда мы перестали обниматься, мы обе одновременно и плакали, и улыбались.
Саро спросил у нее, как она себя чувствует. Карен сидела с нами и фотографировала нас, чтобы однажды мы смогли рассказать нашей дочери, как мы встретились, провели вместе время и разработали план, родившийся из нашей общей к ней любви. У нас была возможность поделиться с ней фотографиями, запечатлевшими эти мгновения.
После этого Карен объяснила нам, кто сидит с ребенком, пока мы находимся в офисе, знакомясь друг с другом. Мы знали, что этот способ объединения семей был частью миссии агентства. При любой возможности оно старалось облегчить первую встречу между биологическим(и) родителем(ями) и приемными еще до того, как приемные родители увидят ребенка. Агентство хотело, чтобы мы все как родители пришли к истинному пониманию того факта, что мы заключаем пакт о любви и обязательствах, в центре которых всегда будут находиться интересы ребенка. За двадцать лет своей деятельности по организации усыновления они поняли, что встреча с приемной семьей помогает биологической матери отказаться от ребенка и начать поправляться.
Мы сказали родной маме малышки, как мы собирались ее назвать: Зоэла.
И мне, и Саро очень нравилось это имя, древнее итальянское прозвище, означающее «кусочек земли». Мы подумали, что это будет очень символичным для ребенка, который свел вместе незнакомцев. Ее имя отражало многообразие ее происхождения и культур. В ее жилах текла кровь афроамериканцев, филиппинцев, итальянцев и даже, как добавил Саро, сицилийцев.
Потом мы предложили отвезти биологическую мать домой, чтобы мы смогли провести больше времени вместе подальше от офиса. Она согласилась. Мы покинули офис в Окленде как трое людей, состоящих в новых взаимоотношениях, и направились к ее квартире в Сан-Франциско. На самом деле в нашей болтовне не было ничего особенного, кроме сердечной обеспокоенности, что мы только что изменили жизни друг друга и меняем жизнь ребенка.
Мы проехали дорожное кольцо и парк и оказались около ее квартиры. Деревья по-прежнему были во всех красках осени. Она вышла из машины, мы проводили ее до дверей и снова обняли. Сделали одну, последнюю, фотографию. На ней заметно, насколько мы полны эмоциями, у нее красные глаза, а я приобняла ее за плечи, будто не хочу отпускать. Мы трое, все из разных культур, каждый в своем решающем поворотном моменте жизни, фундаментально изменились. Затем она направилась вверх по лестнице, в жизнь, которая принадлежала ей и которая определенно понесла ее собственную молчаливую утрату.
– Мне кажется, я не смогу этого сделать, – сказала я Саро, как только мы вернулись обратно в машину. – Я не могу даже пошевелиться, не то что ехать за рулем.
Я начала плакать, не понимая даже, из-за чего. Мне казалось, что едва машина тронется, едва мы оставим этот момент в прошлом, едва мы отсюда уедем – мы сделаем что-то такое, что изменит всех нас.
Мы брали под свою опеку комочек любви, оставляя его родную мать в мире боли. Я резко упала на руль, парализованная противоречивыми чувствами.
Саро схватил меня за руку.
– Наша дочка ждет нас.
– Я знаю, я знаю. – Мысль о ней, о малышке, которую нам предстояло увидеть, с прекрасными глазами, черноволосой головкой, о младенце, появившемся на этот свет, чтоб дождаться нас, эта мысль о ней перебросила меня в восторг, такой же сильный, как и моя грусть.
– Давай позвоним в агентство. Дадим им знать о том, что происходит, – сказал Саро.
Я позвонила в офис Карен и рассказала ей, что ощущала противоречие, которого не ожидала, которое почти не имело смысла.
– Это вполне нормально, вполне нормально. Это был знаменательный день, – ответила она. Ее голос был спокойным, прохладным, собранным. – Многое произошло со вчерашнего дня. Но я хочу, чтобы вы знали, это самое сердце процесса усыновления. Запомни то, что ты сейчас чувствуешь. Запомни, потому что в центре усыновления есть и эта любовь, и эта утрата одновременно. Твоя дочь однажды узнает это чувство. Это понимание, что для того, чтобы в твою жизнь пришло что-то новое, необходимо попрощаться с чем-то старым. Это то, как твоя любовь превратилась в твою семью. Тебе пришлось попрощаться, а теперь тебе нужно поприветствовать свою дочь.
Она была права. Ее слова, ее голос дали мне определенность и смысл.
Я повесила трубку и прислонилась к Саро.
– Поехали заберем нашу дочь.
В районе Бэй было несколько семей, которые добровольно вызвались предоставить свои дома новорожденным, уже выписанным из больницы, но приемные родители которых еще не приехали в Северную Калифорнию, чтобы их забрать. Когда мы подъехали к дому женщины, приютившей Зоэлу на одну ночь, опять начался прилив адреналина, я занервничала, в моем животе запорхали бабочки, ударяясь мне в грудь.
– Добро пожаловать, входите. Я знаю, вы не можете дождаться, когда наконец увидите ее. – Женщина, открывшая нам двери, выглядела наполовину как Джони Митчелл и как профессор средних лет, занимавшийся изучением женской проблематики в Уэслиане. Ее темные с проседью волосы были разделены посередине пробором, а носила она вельветовые брюки и сабо. В ее доме пахло детской смесью и сандаловым деревом. Она придерживала дверь открытой так, словно делала это каждый день и была кем-то вроде повитухи-хиппи, заботившейся о новорожденных в одном из ранчо на склоне в округе Марин.
Оказавшись внутри, я увидела, что у нее самой двое детей, сыновья – один светлокожий и один темнокожий, – с разницей в возрасте приблизительно в год. Старший, трехлетний, все это время стоял прямо за своей мамой. Позади я увидела ее второго сына, сидевшего в высоком детском стульчике. Она кормила его как раз в тот момент, когда ей пришлось открыть нам дверь: в руке у нее по-прежнему была ложка. Она так и не выпустила ее из рук, пока извлекала его из стульчика, усаживала себе на бедро и велела своему старшему сыну показать нам малышку. В считаные секунды нас провели по коридору дома, построенного в середине столетия, мимо аквариума, по разбросанным игрушкам, через которые мы переступали. Затем мы пришли к колыбельке, стоящей в углу хозяйской спальни.
Ее сын указал на нее. Там спала Зоэла в голубеньком комбинезончике и с вязаной шапочкой на голове. Ее присутствие и ее дух встретили нас на середине комнаты, и я поняла, что открыла новый вид любви. Саро взглянул на нее и сделал шаг назад. Потом он опустился на кровать хозяйки и позволил эмоциям вырваться наружу. Он сидел неподвижно несколько минут. Временная приемная мать ходила вокруг, рассказывая нам, как часто Зоэла ест, когда у нее портится настроение, что она легко срыгивает. Когда Саро наконец взял ее на руки, она схватила его за мизинец и не отпускала. Он тоже обрел новую любовь. Почти четырнадцать лет назад во Флоренции Саро пообещал мне «нечто замечательное». Это было оно.
Материнство превратило меня в того человека, которым я должна была стать. Зоэла выковала из меня новую личность, перестроила меня. Когда я держала ее на руках после одного из поздних ночных кормлений и ей не было даже четырех месяцев от роду, я была напугана.
Если то, что я знала о себе на тот момент, было правдой, то в таком случае я стала мамой, у которой была куча недостатков: я была одновременно и хрупкая, и сильная, и только в лучшие дни благословленная моментами просветления и мудрости. И этот ребенок составлял мне компанию.
– Я дам тебе все, что смогу, когда и как угодно, – шептала я прямо в ее макушку, над затягивающимся нежным пятнышком, которое напоминает нам о хрупкости новой жизни.
Также с материнством пришло и ослепляющее напоминание о том, что я не могу избавиться от душевных терзаний, лежащих в основе человеческого бытия. Жизнь – беспокойная, смутная и сложная. Этому меня научила болезнь. Главное ее послание заключалось в том, что я была матерью, находившейся под угрозой возвращения недуга Саро.