Прошло пятьдесят две среды с тех пор, как Саро умер. Достаточно сред, чтобы Зоэла стала выше, чтобы у нее стало меньше молочных зубов. Достаточно сред для того, чтобы она продолжала меня спрашивать снова и снова: «Почему Баббо умер?» – и, получая мои ответы, так ими и не удовлетвориться. Достаточно сред, чтобы увидеть, как с нашего столетнего дома осыпалось еще немного краски, достаточно сред, чтобы увидеть, как жилое здание по соседству опустело и снова заполнилось жильцами. Я видела среды, по которым я не могла встать с кровати, и среды, по которым я не могла заснуть, – такие утомительные и обездоленные, что мне приходилось просить других людей отвезти мою дочь в школу, забрать продукты из магазина, постоять возле моего обеденного стола и помочь мне сложить одежду.
Я сложила пятьдесят две среды, одну поверх другой, в стопку, в основании которой было заложено утро той среды, которое изменило все. В то время я горевала по-партизански: скрытый траур подальше от публики с использованием любых тактик, которые для этого требовались. Более того, у меня была невысказанная вера в то, что, если я просто пройду через это и не позволю всему развалиться, к концу первого года все станет значительно легче. Этого не произошло, и я чувствовала себя одураченной.
Вместо этого я начала думать о своем горе как о персонаже в моей жизни, о чем-то, что я должна узнать получше, попытаться с ним ужиться, подружиться, потому что оно было больше, чем все, что я знала когда-либо. Оно тянуло меня вниз и иногда толкало вперед. В тот день я не была уверена относительно того, на какие действия оно способно.
Когда я шла через площадку к офису кастинга, я прорепетировала у себя в голове еще раз строчки: «Я нашла тело», затем: «Преступник не мог предположить, что это произойдет». Далее по сценарию: «Я не уверена, что хочу оставаться на этой работе». В этой последней строчке находилась исключительная, персональная правда. Прошел год, а я по-прежнему чувствовала себя не подходящей для работы вдовой.
Я взглянула вверх на нависающую над именитой голливудской площадкой водонапорную башню. Я любила студию «Парамаунт». Она была домом для моих первых телесериалов, и я никогда не уставала от ее архитектуры в итальянском стиле и стиле ар-деко. Но водонапорная башня придавала ей налет провинциального городка. Первый раз, когда мне довелось поехать на машине на студийную площадку, я использовала водонапорную башню в качестве ориентира, чтобы найти потом обратную дорогу к своему автомобилю. Она была украшена логотипом «Парамаунт» – горным пиком, окруженным звездами. Направляясь на прослушивание, я размышляла, на что это похоже – стоять на вершине горы. Забраться так высоко и суметь встать над всем этим, над облаками и туманами. Я размышляла о том, на что был бы похож перерыв в этой тяжелой работе – скорбеть.
Мимо меня проехал гольф-кар с ассистентом сериала «Морская полиция: Лос-Анджелес», разговаривающим по гарнитуре; посыльный бросил свой велосипед под пальмой, перед тем как исчезнуть в буфете. На секунду я задумалась: может, тоже зайти внутрь и взять эспрессо? А затем зазвонил мой телефон. Это была мама.
– Ты приземлилась? – спросила я. Она должна была прибыть в тот день из Хьюстона. Мой отец и Обри тоже приезжали в город, чтобы помочь с организацией первой годовщины. Я планировала собрать у себя дома друзей. Никто не хотел, чтобы я или Зоэла остались одни. Никто из нас.
– Что я могу взять в магазине? – спросила она. – Я хотела позвонить сейчас – вдруг ты потом будешь занята Зоэлой.
Она знала, что обычно по вечерам я не отвечаю на звонки. Окончание дня по-прежнему было для нас непредсказуемым. Некоторые дни были все еще тяжелыми, особенно с приближением годовщины. Зоэла снова вернулась спать в свою постель, но нам потребовалось много времени для переходного периода, чтобы она могла почувствовать себя в безопасности и достаточно защищенной, чтобы засыпать. Затем я сама заваливалась в кровать, изнуренная выполнением родительских обязанностей в одиночку и горем одновременно. Часто я лежала без сна. Когда мне наконец удавалось заснуть, меня посещал повторяющийся сон о том, как мы с Саро занимаемся на пляже любовью, как это было в Греции и на Эльбе. В этом сне были дюны из песка вокруг тента на пляже, где мы ежедневно встречались, чтобы завернуть друг друга в свои объятия. Он проникал в меня, и я вскрикивала, а затем выглядывала и видела приближающиеся волны. Я понимала, что наше убежище вот-вот будет смыто. Вместе с нами. И во сне я говорила: «Скорей, скорей, давай это сделаем». А затем просыпалась в тишине.
– Я не знаю, мам. Мы можем подумать об этом завтра? Я вообще-то иду сейчас на прослушивание.
– Супер, ни пуха тебе. – Хотя она управляла многомиллионным бизнесом, она обожала тот факт, что я сделала карьеру в искусстве, и всегда была в восторге, когда я ходила на прослушивания. – Ты справишься на отлично. Я куплю цветы. Ты их заслуживаешь.
Десять минут спустя я расположилась в комнате ожидания, полной других актеров. Еще через пять минут я стояла перед камерой. Очередные пять минут – и все закончилось.
Когда я вернулась домой с прослушивания, солнце светило через окно кухни золотым светом, купая столетние половицы в сиянии, глядя на которое я подумала о карамели, выложенной полосками. Я прислушивалась к раздутой тишине, опустившейся на мой дом. Я пока еще не смогла привыкнуть к ней. Иногда она бывала оглушающей. Эта тишина, казалось, бьется в окна и гремит сковородками. Зоэла была в школе, но я позвала ее по имени, а затем и Саро, чтобы вынырнуть из звука небытия. Потом я притворилась, что Саро зовет меня из другой комнаты, перебрасываясь ничего не значащими репликами туда и обратно. Это была игра, в которую я играла, чтобы заполнить пустоту, физическую и эмоциональную. И все равно в этот день их имена выпадали из моего рта прямо на пол со стуком. Только тишина отзывалась эхом в ответ.
Через два часа я смогу забрать Зоэлу из школы. Она наполнит дом вибрациями мультфильмов, настольных игр и игр с куклами и музыкой фортепиано. Она недавно написала рассказ, в котором маленькая девочка потеряла свою маму, потому что мама ушла «странствовать» в поисках отца девочки, который умер.
В этом году она отметила свой первый день рождения без своего папы. Она часто спрашивала меня: «Кто обо мне позаботится, если ты умрешь?» Этот вопрос протыкал наши разговоры у стоматолога, в самолетах, когда она клала голову на свою подушку.
– Я в порядке, я здорова, я здесь, с тобой. Я собираюсь быть здесь и увидеть, как ты состаришься. – Мой ответ превратился в мантру.
– Но ты не знаешь этого наверняка. – В восемь лет она уже знала о ловушках жизни.
– Ты права. Никто из нас не знает, когда мы умрем. Но что имеет значение, так это то, что мы живы сейчас. И я здесь, с тобой, сейчас. Прямо сейчас. – Это была одна из вещей, которым учили меня психотерапевты и книги, – что говорить, чтобы успокоить ее тревогу.
После выполненной работы тяжесть дня начала накатываться на меня, и я неожиданно оказалась бесцельной и рассеянной. Мне нужен был свежий воздух.
Поэтому я вышла наружу, в сад Саро, где росли бобы фава. Это место в моем доме снимало тяжесть с моего сердца. Воскрешение, обновление, средство к существованию – обещания этих бобов.
Стоя перед центральным фонтаном, я вспомнила, как этот сад создавался в январе годами ранее. К той весне Саро восстановился после операции и снова был на химиотерапии, когда я наконец попробовала pasta con fave, которую он приготовил прямо из собранных в саду бобов. Было что-то в этом первом блюде из его сада. Он нашел способ трансформировать отчаяние, страх и озабоченность в нечто прекрасное. Я буквально расплакалась, попробовав первую ложку. И после этого я поклялась сажать бобы все последующие годы. Когда заканчивался сезон, мы высушивали две пригоршни бобов, и они становились нашими семенами на следующий год. Такой порядок соблюдался пять лет подряд.
Даже в первый год, последовавший за его смертью, я снова посадила бобы поздним январским днем, на годовщину того дня, когда мы сбежали в Нью-Йорк. Я осмотрела плоды в саду: было больше двух килограммов бобов, готовых к сбору. Саро учил меня, как визуально оценивать урожай. Я хотела приготовить его любимое весеннее блюдо, purea di fave con crostini, на сорок друзей, которые должны были прийти, чтобы помочь мне отметить годовщину его ухода. Через два дня мы собирались отпраздновать его жизнь и поднять бокалы за тот факт, что я и Зоэла как-то преодолели самый тяжелый год в нашей жизни. Я перестала быть сиделкой, с ее непрерывной сортировкой пожаров и их тушением, только для того, чтобы этот хаос уступил место меланхолии скорбящей жены. Я хотела выразить признательность этой трансформации, тому, что я училась выживать. Я хотела сделать это правильно. Поэтому я начала отщипывать бобовые стручки от стеблей.
Собирая их, я чувствовала благодарность к тем, кого эти бобы накормят. Если друзья – это семья, которую ты выбираешь, то я выбрала лучшую семью на этой планете. Они – мой клан. Каждый из них пришел в мою жизнь посредством какой-то случайной встречи – первый курс колледжа, первый день в новом коллективе, поиски туфель в песочнице детского сада, принадлежавших нашим босоногим карапузам, Саро, представившийся родителям других межрасовых детей в парке со словами: «Мой ребенок выглядит как ваш ребенок, мы должны познакомиться». Мой клан образовался из всех жизненных путей, возрастов, интересов и профессий – художник по мозаике, адвокат, преподаватель, терапевт, инвестиционный банкир, актер, писатель, водитель лимузина, мультипликационный художник. Связующая нить между всеми нами – принципиальное стремление идти рука об руку, друг рядом с другом в самые неспокойные и болезненные моменты. Они мне достались по счастливой случайности, а остались – по собственному желанию. Я хотела, чтобы они попробовали сицилийские бобы. Бобы, которые я выращивала всю зиму в ожидании этого дня. Я хотела собрать свою команду, чтобы они знали: их любовь и забота в предшествующие двенадцать месяцев были единственной причиной, по которой я стояла прямо.