– Я серьезно. Уход – это один из вариантов, – продолжала она непоколебимо. Она даже налила себе еще чаю.
– Нет, это невозможно. – Я бы ни за что не оставила Саро. Она что, не понимала этого?
– Тогда, – произнесла она медленно, – ты должна это выбрать. И я имею в виду по-настоящему выбрать.
Она откусила еще кусочек, сделала глоток своего «Эрл Грея» и откинулась назад. Она добилась от меня ответа, как и собиралась. Потом она продолжила:
– Делай все, что в твоих силах, и держи свое сердце открытым. Стой лицом к лицу с неизвестностью. И ему – неважно, насколько плохо все будет, – придется делать то же самое. Если вы в это ввязываетесь – то ввязываетесь вместе.
Я уходила из «Иви» в тот день с пониманием, что мой брак может стать крепче, чем любой из нас мог себе представить. Или мы могли стать чужими друг другу, борясь с общим врагом. Что мне придется выбрать путь заботы о членах семьи. Но что важнее, я впервые осознала, что то, против чего мы боремся, вынуждает меня показать себя Саро в таком свете, в котором мне быть еще никогда не доводилось. Этот разговор с Джули дал мне понимание, что настала моя очередь быть тем человеком, который сможет стоять под дождем часами, открыто и непоколебимо, быть готовой и доступной для этого мужчины и принять все, что грядет.
Много курсов химиотерапии, три больничных стационара, затем тяжелая операция – а Саро так и не сказал своим родителям про свой диагноз.
– Я хочу сначала посмотреть, как пройдет полное лечение, – сказал он мне сразу, в течение пары дней после постановки диагноза. – Я хочу дождаться результатов. И не хочу их тревожить. Это убьет мою мать.
Он не желал слышать беспокойство в голосе своей матери за полмира от нас, в то время как сам едва был способен контролировать свою собственную жизнь. Я понимала, но все же это досаждало мне. Я своим родителям сказала сразу же, я на них могла положиться. Они подбадривали Саро, даже предлагали помогать финансово, с тех пор как он перестал работать и стоимость его лечения стала просто ошеломляющей. Мне не нравилось скрывать такую информацию от его семьи. У нас наконец-то наладилось открытое общение с его родителями. И не говорить им выглядело предательством, вопиющей нехваткой близости. Но у него были на то свои причины. Главной среди них было то, что если они не могут ничего сделать, находясь так далеко, то не стоит и беспокоить их – для них это будет слишком тяжело. Он хотел подождать. Поэтому мне пришлось дать Саро обещание ничего им не говорить, обещание, которое вынуждало меня замечать, сколько раздоров способен был вызвать рак. Мы вернулись обратно к утаиванию фактов от сицилийцев.
Однако когда приблизилось Рождество, Саро прошел уже более четырех курсов химиотерапии и замену коленного сустава на протез вместо ампутации ноги до бедра, как мы боялись. Он по-прежнему передвигался на костылях. Нас уведомили о том, что его бедренная и большая берцовая кости вокруг протеза будут заживать в течение месяцев и еще месяцы пройдут, прежде чем он снова сможет самостоятельно ходить. В это время я помогала ему перемещаться, и он проходил физиотерапию дома, пока мы ждали восстановления его иммунной системы, чтобы начать после Нового года новый курс химиотерапии. Он выбрал это время, чтобы наконец-то сказать своим родителям, что у него диагностировали рак.
– Il cancro non c’ e piu. Sto molto meglio. – Рак ушел. Мне намного лучше, – сказал он в наиболее реальном и честном разговоре из всех, которые были у него с родителями в течение предыдущих месяцев.
Я слышала, как дрожит его голос, пока он отвечал на шквал вопросов своих отца и матери, которые находились у телефона вдвоем. Его мать произносила «Розарио, Розарио!» с такой жалостью в голосе, что я даже испугалась и почувствовала, как меня затошнило. Меня снова одолели сомнения. Я сразу же поняла, почему именно он выжидал момент, чтобы им сказать. Невозможно было бы преодолеть все прошедшие месяцы, дополнительно взвалив на себя ответственность за то, чтобы успокаивать их отчаяние.
Саро расплакался, повесив трубку. Я оставила его в одиночестве. Мы научились чему-то новому в нашем супружестве – когда оставлять друг друга в одиночестве, чтобы предоставить больше пространства другому, и когда становиться ближе друг к другу. Прошло пять месяцев его ежедневного пребывания дома, без работы, с моей заботой обо всех аспектах его нужд и потребностей параллельно с ведением домашнего хозяйства. Мы находились рядом 24 часа 7 дней в неделю, в окопах. Мы сформировали новую линию взаимодействия, которая включала в себя также его возможность плакать в одиночестве.
Через день после того, как он сообщил новости своим родителям, позвонила Франка, чтобы сказать, что родители приедут в Лос-Анджелес, чтобы навестить Саро на Рождество. Она забронировала им билеты по их просьбе. Сказала, что билеты выйдут самыми дешевыми, если они останутся здесь на месяц. Никто не обсудил это с нами. Выглядело так, что мать, пропустившая свадьбу своего сына, не упустит возможности находиться рядом, когда у него рак. Мысль о том, что я проживу месяц рядом со своими свекром и свекровью в Лос-Анджелесе, заставила меня похолодеть. Когда я попыталась сказать Саро, что это может оказаться слишком длительным, слишком тяжелым и напряженным, он ответил:
– Темби, позволь им сделать это. Они хотят помочь. Я не знаю, правильно ли это для нас, но мы ничего не можем сделать в этой ситуации. – Лежа в постели, он перевернулся на другую сторону, лицом к окну. – К тому же я не знаю, когда снова смогу их увидеть.
Его родители были на борту самолета две недели спустя. С момента нашей первой встречи пять лет назад я едва ли виделась с ними раз в год, очень непродолжительное время. Мы взаимодействовали таким же образом, каким обычно взаимодействуют дальние родственники на принятых в таких случаях встречах: обмен любезностями и объятиями, улыбки друг другу в течение дня и совместные приемы пищи без малейшего намека на душевность. Я приняла то, что никогда не смогу сблизиться с его родителями. Даже элементарно присутствовать в жизни друг друга было достаточно большим препятствием, чтобы преодолеть его за всю жизнь. Я никогда не могла себе представить, что они приедут в Лос-Анджелес, посмотрят лично на то, как мы живем. Рак все изменил.
Утром в день их прибытия я подготавливала дом, пока Саро отдыхал, все еще слишком больной, чтобы делать многое. Но не слишком больной, чтобы скрывать свою тревогу или держаться в стороне от указывания мне, что именно должно быть сделано.
– Ты была в магазине? – прокричал он мне со своего места отдыха – нашей кровати, окруженной книгами и двумя выпусками «la Repubblica», его итальянской газеты, которые занимали его.
– Да, – ответила я из комнаты для гостей, находившейся через весь коридор, где я заправляла постель и развешивала для них свежие полотенца.
– Ты купила утюг?
– Что? Утюг? Зачем? Я не глажу вещи, – сказала я, направляясь к двери в нашу спальню, чтобы убедиться, что правильно его услышала, и взглянуть на мужа, который считал, что нашему дому неожиданно срочно потребовался утюг.
– Да, утюг. Моей матери нужно будет гладить.
– Серьезно, Саро, ты хочешь, чтобы я пошла и купила утюг в дополнение ко всему прочему? Серьезно?
– Темби, ей понадобится что-то делать в доме. Она не умеет водить машину, она не знает английского, поэтому не сможет смотреть телевизор. Она захочет делать какую-то работу по дому, чтобы как-то провести время. Она захочет гладить.
Да ради бога, подумала я.
– Ладно, Саро, после того как я закончу убирать и заберу твои рецепты на противорвотные лекарства, я поеду мимо магазина с бытовой техникой, чтобы купить утюг. Это должен быть утюг какой-то определенной марки? – спросила я, проявив свое недовольство во всей красе.
– Не будь такой. Ты же знаешь, что я сделал бы это, если бы мог. Но я не могу даже выбраться из этой чертовой кровати без твоей помощи. Я всего лишь хочу, чтобы все прошло как можно проще. О них придется позаботиться. Я хочу, чтобы это время прошло гладко.
Я понимала, что он прав, и тоже желала ему спокойствия и легкости. Он заслуживал этого. Он заслужил время со своими родителями, потому что его жизнь висела на волоске.
Мы забрали их в Международном аэропорту Лос-Анджелеса. Мать Саро здоровалась с ним со слезами, отец поцеловал его в обе щеки. Они видели своего сына в первый раз после химиотерапии и хирургической операции. Перемены в его внешнем виде их потрясли.
Когда мы ехали через Вест-Сайд, мимо центра города, в Голливуд к нашему дому, они разглядывали огни города, нескончаемые потоки машин, различные архитектурные стили и повсеместно распространенные билборды с изображением кумира Лос-Анджелеса – Анджелины. Городской пейзаж был огромен. Мама Саро на заднем сиденье прижимала к себе свою сумочку.
– Ma dov’e il centro? – Но где же центр? – спросил отец Саро, выглядывая в пассажирское окно.
– Здесь нет такого, – ответила я на итальянском. – Это децентрализованный американский город. – Я не знала, знаком ли он с тем, что это значит, какую-то часть меня это не волновало.
– Здесь много маленьких районов, соседствующих друг с другом, – сказал Саро на диалекте, с легкостью сгладив мою грубость.
Я услышала, как вздохнула на заднем сиденье мама Саро. Она была заметно расстроена. Это все было для нее невероятно новым: путешествие, город, обстоятельства. Ее тревога за Саро была колоссальной.
Через сорок пять минут мы подъехали к нашему дому. Я повернулась к Саро:
– Покажи им дорогу.
Затем я осталась сидеть в машине одна. Мне требовалось время, чтобы осмыслить все происходящее. В тишине автомобиля на меня накатили слезы. Я плакала из-за того, что была перегружена и измучена тем, что от меня требовала делать эта жизнь. Тем, что любовь требовала от меня большего, чем я была способна выдержать. Провести месяц с родителями супруга тогда, когда наши с Саро отношения были настолько хрупкими, казалось, находилось далеко за пределами того, на что я соглашалась изначально. Я хотела убежать, я хотела вернуть свою жизнь обратно. Вместо этого я вытерла свое лицо, глубоко вздохнула и открыла дверь машины.