Когда я вошла внутрь, чтобы присоединиться к семье Гулло, первое, что я увидела, – Крос и Джузеппе, блуждающих по нашему дому: они трогали перила на лестнице, открывали наш холодильник, разглядывали фонтан в атриуме. Джузеппе похлопал по сделанным из медной трубы перилам, которые вели наверх. Затем он засунул свою голову в сушилку. Крос сняла свои туфли и погрузила ступни в чулках в ковер.
К тому моменту, как я провела их на второй этаж в спальню для гостей, стало очевидно, что они гордились. Не потому, что дом был исключительно большим или каким-то роскошным. Не имело значения, что у кроватей до сих пор не было перил, а наши прикроватные тумбочки – из «ИКЕА». Это был дом их сына, нечто, что он смог создать самостоятельно как иммигрант в стране, которую лично они считали ошеломляющей и негостеприимной.
Когда я предложила им отдохнуть после более чем двадцати часов путешествия, они отказались.
– Abbiamo portato da mangiare. – Мы привезли продукты, – сказали они в один голос. – Нам нужно их распаковать.
Буквально через несколько минут два из трех их чемоданов были открыты в коридоре на втором этаже, и они начали спорить о том, что приготовить на ужин из тех свежих продуктов, которые они привезли.
Затем Джузеппе снял свой самодельный пояс для денег – старую майку, которую Крос обшила муслином и расшила тесьмой. Мне было видно пачку евро внутри, достаточную для того, чтобы прожить здесь месяц. Эти деньги были результатом многих лет сбора урожая, многих лет экономии. Он обращался с этим поясом бережно, положил его осторожно на пол, чтобы можно было спокойно распаковать нетронутые продукты. Затем мы спустились вниз, где нас ждал Саро, все еще неспособный подняться по лестнице без посторонней помощи.
– Passami il cibo! – Передай мне продукты! – прокричал он матери.
Крос вручила ему через перила баклажаны, зимние испанские артишоки, плетеную связку чеснока и луковицы артишока для посадки; за ними последовали: бутылки с томатным соусом, канистра с оливковым маслом объемом в два галлона, банки с маринованными сердцевинами артишока, маленькая головка сыра, сушеный орегано, пластиковые контейнеры, в которых были ромашки, все еще на стебельках, связанные в пучок.
В этот момент я узнала о них две вещи. Во-первых, мои родственники были абсолютно незнакомы с тем фактом, что транспортировка свежих продуктов и их ввоз в Соединенные Штаты были нелегальными. Я была шокирована, глядя на чемодан, полный еды, попавшей туда прямо с сицилийских полей. Каким образом они провезли зимнюю зелень, головки чеснока и сыр через таможню, я никогда не узнаю. И во-вторых, они не доверяли американским продуктовым магазинам. Если уж они собирались ехать в чужую страну, они хотели привезти с собой то, что было им знакомо: хорошее оливковое масло, томатный соус, капонату, чеснок, который они вырастили собственноручно.
Я помогала этому процессу, передавая оставшиеся вещи вниз, Саро. Я была готова посмеяться вместе с ним над тем, насколько абсурдным все это было. Вместо этого он встретил мою саркастическую улыбку искренним восторгом.
– Bellissimo! Facciamo una pasta? – Превосходно! Приготовим пасту?
Было почти десять часов вечера.
Через полчаса Саро разговаривал со своим отцом в гостиной, а я показывала своей свекрови нашу крошечную кухню. Испанский артишок я засунула в контейнер для овощей целиком, вместе с нетронутыми корнями, рядом со своими роллами «Калифорния».
Она начала готовить в тот же вечер и больше уже не останавливалась до конца месяца. В доме все время пахло чем-то жарящимся, тушащимся, варящимся. В нем снова ожили знакомые звуки звенящей посуды, зажигаемых конфорок, открывающейся и закрывающейся дверцы духовки. Крос казалась счастливой, занимаясь этим. Это давало смысл каждому ее дню.
Мы нашли итальянский канал по спутниковому телевидению для Джузеппе, и когда он не вопил в экран на премьер-министра того времени, Сильвио Берлускони, мне было дано задание развлекать его поездками в магазин стройтоваров. Он бродил по проходам, удивляясь широте выбора – американскому избытку в полном его проявлении. Он хотел, чтобы я переводила ему все, начиная с названий дрелей и водосточных труб до надписей на раздвижных дверях.
Спустя неделю стало понятно, что я превратилась в посыльного за хлебом для Джузеппе. Я возила его на машине в магазин каждый день за свежим хлебом. Через неделю поездок туда дважды в день, как он делал бы, если бы находился на Сицилии, я была измотана. У меня дома был муж, который все еще регулярно посещал врача и по-прежнему принимал сильнейшие медицинские препараты, чтобы помочь восстановлению иммунной системы и содействовать росту костей, прежде чем начать весь цикл химиотерапии заново. У меня были родственники, которые не умели водить машину и не говорили по-английски. Они не были заинтересованы в посещении музеев, ресторанов или фирменных магазинов розничной торговли. Они хотели быть со своим сыном. Им нужен был хлеб. Они хотели быть уверенными в том, что их любовь стояла на защите против рака.
Как-то вечером, когда мы с Крос убирали на кухне, пока Саро отдыхал, а его отец смотрел телевизор, Крос спросила меня:
– Что говорят врачи? – Ее голос был хриплым и полным попытки задавить эмоции.
– Они не дают конкретных ответов, но пока что он хорошо реагировал на лечение. Некоторые люди живут потом годами без рецидивов, – ответила я.
– Но он возвращается? – спросила она, отбросив итальянский и перейдя со мной на сицилийский. Я ненавидела этот вопрос. Чтобы ответить на него, мне пришлось бы открыться реальности наихудшего варианта из возможных.
– Я не знаю, – сказала я на итальянском.
– У Саро было бы больше причин, чтобы жить, если бы были дети, – сказала Крос еле слышно.
Я чуть не уронила тарелку, которую вытирала, оцепенев от шока. Ее слова поразили меня в мое самое уязвимое место, словно удар в живот. Как она смеет? Что она вообще знает? Мы боролись за жизнь, и мы сберегли возможность для будущей жизни с детьми. Но у меня не было ни слов, ни энергии, ни желания все это высказать. Даже на тот момент я понимала, что это ее заявление, типичное для обеспокоенной сицилийской матери, не предназначалось для того, чтобы упрекнуть меня как женщину, как жену. И все равно оно заставило меня почувствовать, что я подвела Саро. Мне хотелось зарыдать, мне хотелось закричать. Но больше всего на свете мне хотелось, чтобы и она, и Джузеппе уехали. Я оставила тарелку на столе, поднялась к себе в комнату, закрыла дверь, заползла в постель и не разговаривала ни с кем до следующего утра.
На восьмой день их пребывания у нас в гостях я достигла своего предела. Взаимодействие между мной и Саро было напряженным, мы оба утомились по разным причинам. Я устала от оказания гостеприимства и помощи, чувствовала себя ничтожной, потому что не была женой, которая рожает детей и гладит белье своего мужа, как это делала Крос для Джузеппе. Саро был эмоционально истощен от бесконечных попыток убедить своих родителей, что с ним все будет в порядке.
– Мы должны выбраться отсюда и отправиться в Хьюстон, или я лишусь рассудка, – сказала я, когда мы лежали той ночью в постели. Его тело было мягким и, вне всякого сомнения, хрупким. Даже его руки, руки, которые когда-то трудились над созданием магии, – даже они были мягкими. Попытки осмыслить это все приводили в ужас каждую клеточку моего тела. Я ничего не сказала ему о комментарии насчет детей и решила, что не скажу никогда. Ничего хорошего из этого не выйдет. – Мне нужно увидеть своих родителей. Я не в состоянии встретить рождественское утро со всем этим. – Я указала на его лекарства на ночном столике и костыли в углу. Но что еще я имела в виду – это присутствие его родителей.
– Хорошо, amore. Если ты хочешь поехать в Хьюстон – давай туда поедем. – Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать, а затем притянул меня ближе. – Все будет хорошо. Все будет в порядке, – сказал он. Ему хотелось в это верить, он нуждался в этой вере.
Никто из нас не произнес этого вслух, но я верила, что где-то в этом разговоре было желание, чтобы наши семьи наконец-то впервые встретились. Я думаю, мы оба боялись, что второго такого шанса может уже не быть.
Эта поездка в Хьюстон стала набором ключевых моментов, запечатленных на фотографиях, что помогло мне вспомнить ранний период его болезни, когда я была настолько измученной и травмированной, что мой мозг выкинул его из памяти. Я помню, как мы возили родителей Саро на Побережье Чаек, Джузеппе, впервые выбиравшего рыболовную удочку, головокружение у его родителей, когда они взяли в руки золотую медаль, которую мой дядя Фредерик выиграл на Олимпийских играх в 1976 году по легкой атлетике, как мой папа повез их на футбольный матч техасцев, а его отец размахивал вымпелом, когда на поле вышли чирлидеры. У меня есть короткое воспоминание о маме Саро, которая стояла в очереди в буфет, смотрела на лотки с барбекю и недоверчиво трясла головой. Это воспоминание – самое четкое, потому что это произошло как раз перед тем, как мы уселись ужинать все вместе, как две семьи, в первый раз. Мы ели за большим общим столом в доме моей тети Ронды. Крос сказала с искренним недоумением:
– Я не понимаю, зачем американцы кладут на одну тарелку такие горы еды.
– Я не знаю насчет всех американцев, но техасцы так делают, – произнесла я с улыбкой, счастливая оттого, что я рядом со своей семьей и что она сидит у них за столом.
По кругу передавали поднос с ребрышками.
– Мама, – сказал Саро, – ты не обязана все съедать.
Затем он взял ребрышко, а мой отец предложил ему чашку чаю. Стол был полон еды с истинно южной душой – той, которая кормила мою семью и сообщала, кто мы есть в культурном плане. Еды, которой моя семья всегда была счастлива поделиться с остальными.
– Я попробую это, – сказала она. Затем она украдкой взяла мясо со своей тарелки и подсунула его в тарелку Джузеппе, пока он сидел и разговаривал на сицилийском с моим дядей. Мой дядя, в свою очередь, смотрел на меня, чтобы я переводила. Джузеппе спрашивал, сколько земли нужно для выпаса одной головы крупного рогатого скота, разговор оказался на удивление подходящим для моего дяди, поскольку он был владельцем ранчо.