Зоэла улыбалась, немного смущенная вниманием. Затем она оглянулась на Розалию, которая ждала поодаль, возле кабинки для исповеди.
– Сколько тебе лет? В какой класс ты ходишь? – спросил он.
– Мне восемь, и я пойду в третий класс, – сказала она стеснительно на своем лучшем итальянском.
– Тебе нравится Сицилия? Хорошо быть здесь со своей бабушкой, не правда ли?
– Да. – Односложный ответ закрыл оба вопроса сразу. Мне стало понятно, что она потеряла интерес к священнику. Ей не терпелось вернуться обратно к Розалии, чтобы снова слоняться по городу до ужина.
Нонна вручила священнику свое пожертвование. Он улыбнулся, кивком головы поблагодарив ее.
Позади нас сформировалась нетерпеливая очередь, группа женщин с сумочками наготове, чтобы просить о специальных молитвах, исповедоваться, сделать пожертвование от своего имени или имени тех, кого они любят. Нонна взяла меня за локоть – универсальный сицилийский жест, означающий, что пришло время уходить.
– Я надеюсь, мы еще увидимся до моего отъезда, – сказала я, когда мы с Нонной отделились от толпы стоящих в зале.
Выйдя наружу, мы остановились на мраморных ступеньках в самый разгар заката. К нам сзади подошла Бенедетта, живущая через два дома от Нонны, она предложила пройтись вместе с ней и ее детьми обратно на Виа Грамши. Я же со своей стороны хотела прогуляться, чтобы насладиться первыми моментами дня без неумолимых прямых солнечных лучей. Мне хотелось бродить по холмам за городом, собирать ежевику прямо с куста. Побыть какое-то время в одиночестве и тишине, которую можно было найти, только если я покину каменные здания и мощеные улицы.
Я начала с небольших холмов над городом, вдоль которых тянулись маленькие участки обработанной земли, потому что с этого маршрута всегда начинались наши прогулки с Саро. Цикады уже устроились на своих постах среди миндальных деревьев. Природа здесь была роскошной. Она создала какое-то особое внутреннее спокойствие, которое я не могла найти в Лос-Анджелесе – там я всегда пребывала в движении. Сейчас я могла замедлиться, могла просто быть. Слушая оркестр цикад, я почувствовала запах жасмина. Я повернулась лицом к ветру, чтобы увидеть земли, простиравшиеся до голубого моря.
Я не видела ничего наподобие этого в Лос-Анджелесе. Над ним всегда висел смог, отделяющий жизнь, которую мы вели, от открытого неба. Я передвигалась по урбанизированным линиям, не поднимая взгляда, даже не глядя по сторонам. И тем не менее иногда такие виды мне попадались. Когда я ехала из Пасадены в Силвер-Лейк, мне было видно небо, которое тянулось в сторону океана – узкий, мимолетный вид, потому что я двигалась по автомагистралям и улицам.
С каждым поворотом мое восхождение становилось все более крутым, Алиминуса за спиной уменьшалась. Море выскочило передо мной, словно мы играли в прятки, когда я добралась до первого ровного плато. Затем Средиземноморье предстало передо мной во всем своем облике. Я остановилась как вкопанная, глядя во все стороны и не желая упустить ни одной детали пейзажа. С этой точки он был весь покрыт возделанными участками земли, которые, в зависимости от сезона, дарили томаты, артишоки, бобы, перец, баклажаны, цукини, чеснок, картофель, латук, свеклу, фенхель, зимнюю зелень, лекарственную ромашку, орегано, базилик. Оливковые, инжирные, миндальные, персиковые и абрикосовые деревья составляли мне компанию. Каждый вдох очищал мою душу. Глядя на эти земли, я не чувствовала внутреннего раскола, слишком глубокого или широкого для того, чтобы я не смогла его преодолеть.
Там, на окраине города, моя lutto – скорбь, которую я носила с собой незримо для всех остальных, – была свободнее. Мне не нужно было так крепко ее удерживать. Я знала, что не потеряю ее на этих просторах. И мне было приятно осознавать, что я также не потеряю там Саро. Здесь присутствовали город, история, культура, которые давали уверенность в том, что этого не случится. Саро не мог быть забытым здесь, и это позволяло моему все еще скорбящему сердцу дышать глубже. В какой-то мере я ощущала здесь его сердцебиение, пульсирующее в магии этого момента, словно оно ждало, пока я приду сюда, в наше тихое уединенное место в этом вечно спешащем мире. В сицилийском есть выражение: «Темнее, чем в полночь, быть не может». Жизнь в отдельные дни, более года назад, по-прежнему казалась постоянно присутствующей полуночью. Но пока я гуляла, мне захотелось направиться вперед, в сторону того слабого света, который был мне дан, – света летнего сицилийского солнца. Мне хотелось стоять под ним голой.
Через час я спустилась обратно в город и обнаружила на втором этаже Нонну, занятую глажкой, чего она никогда не делала в это время дня.
– Я глажу ночные рубашки Эмануэлы. После ее недавней операции на бедре ей нужна помощь. Идем. Сюда. – Она провела меня из комнаты в другую, оставив спальные принадлежности своей кузины на гладильной доске. – Я хочу, чтобы ты посмотрела на это, – указала она на комод в своей спальне.
Сначала я не поняла, что происходит, когда она начала показывать мне содержимое ящиков своего комода. Затем все стало ясно.
В верхнем ящике были ночные рубашки – шесть штук без рукавов для смены летом, с цветочным принтом, ни разу не использованные. Она сказала мне, что они предназначены для того, когда или если – или и то и другое – ей придется лечь в больницу. Больницы в Италии (и на Сицилии) не обеспечивают бельем. Она приготовила количество, достаточное для того, чтобы пробыть в больнице шесть ночей подряд. Благодаря этому Франке не придется стирать и гладить их каждый день ее пребывания там.
Во втором ящике было то же самое содержимое, но для пребывания в больнице весной, когда ночи холоднее. В третьем и четвертом лежала одежда для зимней госпитализации. Там были одежда из флиса, шерстяные ночные рубашки, даже низ от пижамы – такое Нонна не носила никогда, но он шел в комплекте с флисовым набором, и, возможно, ей пришлось бы тоже надеть это, поскольку зимней ночью в больнице на морском побережье могло быть недостаточно тепло. В пятом ящике лежали пошитые вручную кружевные наволочки. Наволочками, как я поняла, больница также не обеспечивала.
Когда мы добрались до последнего, шестого, ящика, мне пришлось встать на колени на покрашенные вручную половицы, чтобы помочь ей открыть его. Он находился очень низко, и ей приходилось напрягать спину, чтобы дотянуться до него. Я услышала за окном, как едет на машине торговец фруктами по узкой улице – он кричал, предлагая нам купить самые сладкие дыни и самые нежные сливы. Мы его проигнорировали. Я заглянула в содержимое шестого ящика.
Там в одиночестве лежал единственный чистый пластиковый пакет для одежды. Внутри находилась одна сложенная белая в цветочек ночная рубашка.
– Возьми это, я покажу тебе, – сказала она.
Когда я потянулась за пакетом, я обратила внимание на маленькую деталь внутри под прозрачным пластиком. Поверх нетронутой сложенной ночной рубашки лежала фотография. Это была фотография ее и Джузеппе, моего свекра, сделанная пятнадцать или двадцать лет назад. На фото она стоит позади него и они оба улыбаются. На заднем плане я увидела стол с подарками. Оба они празднично одеты. Видимо, фотография была сделана на чьей-то свадьбе. Я передала ей пакет, и она положила его на верх комода. Медленно она достала фото, отложила его в сторону и вынула одежду: ночную рубашку, нижнее белье, чулки.
– Это для того, когда я умру.
Затем она погладила одежду, разровняла чулки и бережно положила их и фотографию обратно в пакет. Мне было велено вернуть все обратно в шестой ящик.
– У меня должно быть это все. Никто не хочет, чтобы в конце его жизни кто-нибудь сказал: «Ей не хватало даже на то, чтобы иметь свежую одежду в больнице и достойное одеяние для похорон».
Я сказала ей, что все поняла. Она пожала плечами так, словно, быть может, я поняла, а может быть, и нет, но, по крайней мере, теперь я об этом знала. Затем снова вмешался баритон торговца, возвращавшегося вверх по улице. Нонна восприняла это как знак, что пора вернуться к глажке ночных рубашек Эмануэлы.
– Я делаю это, потому что ее невестка не любит гладить. Но к ней каждый день приходят повидаться люди. Это необходимо.
Она оставила меня стоять в одиночестве в своей спальне, а сама вернулась к работе. Я была застигнута врасплох, потрясенная тем, что только что произошло. Она показала мне свою самую уязвимую часть, пригласила увидеть и обдумать ее собственную смертность. Мне понадобилось присесть, словно я внутри стала мягкой. Между нами никогда прежде не возникало такой открытости. В один день она отвела нас к священнику и показала мне свою одежду для похорон. Я не была уверена в том, как именно нужно ответить на предложение о такой откровенности, о включении себя в прежде неизвестную часть ее жизни. За все наши годы вместе этот момент был, вероятно, самым интимным для нас. Она открыла свои спрятанные места в буквальном смысле, поделилась со мной своими желаниями относительно того, что должно было случиться, когда она утратит способность принимать решения. Это было планирование конца жизни в сицилийском стиле. Но я также чувствовала, что мне доверяют, словно она пригласила меня в новую камеру своего сердца и поощряла меня остаться там. Я чувствовала себя ее невесткой в новом смысле этого слова.
Покинув спальню и проходя мимо гладильной доски и мимо нее, разравнивающей складки на сорочках и лифчиках Эмануэлы, я была поражена кое-чем еще. Я осознала, что только что стала свидетелем еще одного примера того, как плотно взаимодействует здесь сообщество. К лучшему или к худшему. Любая из женщин на этой улице может быть призвана, и от нее будут ждать участия в болезни или смерти других. Они поддерживали друг друга. Это была традиция, такая же древняя и живая, как и руины сицилийского храма Геры – куда мы с Зоэлой собирались отправиться.
Гера и Сапфировое море
Поездка в Агридженто превратилась в почти четырехчасовое путешествие по дорогам без карты, полное тупиков и объездов. Косимо предложил отвезти нас, я думаю, потому, что часть моих родственников была дружно озабочена тем, что наше с Зоэлой самостоятельное пересечение внутренних территорий Сицилии без наличия кого-то из местных потенциально было обречено на провал. Франка тоже поехала с нами. По правде сказать, пережив множество инцидентов во время поездок по Сицилии и Италии, я почувствовала облегчение от того, что они со мной. Больше всего запомнилось, как пять лет назад мы были с Саро и заправщик на станции залил в бак машины с дизельным двигателем этилированный бензин. Спустя двадцать минут прямо на автостраде из строя вышла коробка передач. Была самая середина августовского дня. Не было даже ограниченной мобильной связи, машины пролетали мимо на скорости девяносто миль в час, мы не могли даже открыть окна, когда сломался двигатель. Не было техпомощи, которая могла бы нас забрать. Numero Verde, национальная итальянская служба спасения, была кошмаром из произведений Кафки – единственный голос в записи снова и снова на протяжении многих часов предлагал мне «нажать цифру один», чтобы соединиться с оператором. Саро проклинал всю нацию и заявил, что итальянская неэффективность – это бич всего человечества. Я молилась в ожидании чуда и чистила апельсины, которые мы купили для того, чтобы не допустить обезвоживания у Зоэлы. Нам пришлось прождать помощи несколько часов. Провести четыре часа, застряв на обочине кольцевой дороги возле Рима, летом – все равно что запустить двигатель в работу на холостом ходу в парилке. К концу путешествия я назвала Италию невыносимой и угрожала больше никогда сюда не вернуться.