Это воспоминание было свежо в моей памяти, когда я планировала нашу поездку в Агридженто, учитывая два важных обстоятельства, которые произошли в то лето на Сицилии: бушующие лесные пожары (вероятнее всего, из-за поджогов) и частично перекрытую трассу А19, ведущую от северного побережья к югу Катании. Тем не менее Косимо хотел начать наше путешествие с А19, поскольку он был знаком с ней и хотел избежать загруженного трафика Палермо, прежде чем выехать на основную трассу, ведущую к Агридженто. Это значило, что для того, чтобы добраться из Алиминусы до конечного пункта назначения, нам надо было пересечь остров, воспользовавшись второстепенными дорогами. Это путешествие заняло бы час-полтора по хайвеям Калифорнии, но на Сицилии на то, чтобы проехать то же самое расстояние, нужно часа четыре. Но я все равно оставалась непоколебима.
Я выбрала Агридженто, потому что Зоэла обожала сказки о богах и богинях, их достоинствах, борьбе, сожалениях, юморе. Саро рассказал ей о них всех, и она с готовностью погрузилась в его глубокие размышления о больших противоречиях в человеческом поведении. Мне хотелось поехать с ней туда, в Долину Храмов, самую большую археологическую площадку на Сицилии. Саро возил меня туда много лет назад. Мы целовались, стоя среди колонн храма Геры, богини бракосочетания. Это было место, где мое прошлое и мое настоящее могли бы, наверное, встретиться. Находясь ближе всего к Северной Африке, Долина Храмов была древним, священным, запоминающимся местом, где посетителям приходилось бороться с концепцией времени. Находясь в окружении храмов, нельзя не задуматься о том, что безвозвратно утеряно, в то же время замечая непрерывность жизни. Это было как раз то место, в котором я нуждалась.
Когда наша забитая битком машина наконец приехала в Агридженто, меня слегка укачало, но тем не менее я оставалась оптимистичной. Было жарче, чем я могла себе представить. Когда мы высыпали из машины в самый полдень, воздух казался раскаленным, как в духовке. Все усложняло еще и наше с Зоэлой сокрушительное чувство голода. Я не стала терять время и вытащила из своей сумочки крекеры и персик, который взяла из дома Нонны как раз для такого случая.
Между мной и моими родственниками много различий, но самое большое заключается в том, что я более чем готова остановиться в траттории ради хорошего ланча или перекуса. Я бы даже остановилась ненадолго ради передышки перед тем, как нырнуть в душный полдень, полный памятников и туристических достопримечательностей. Я принадлежу к школе легких на подъем туристов. Они же, в свою очередь, предпочитали добраться до конечного пункта, съесть приготовленный дома сэндвич, осмотреть достопримечательности и поспешно отправиться в обратный путь в надежде оказаться дома засветло. Они всегда выбирали ужин в стенах своего дома. Они крайне редко ужинали в незнакомых местах. Практически никогда. И в этот день я подчинялась их расписанию.
Пока они осматривали парковку возле археологических руин Агридженто, однозначно голодные и измученные жаждой и жарой, я внезапно почувствовала угрызения совести. По их общему отсутствию интереса мне было понятно, что я забрала их, оторвала от привычной рутины, пусть они и приехали со мной в одно из самых прекрасных исторических мест на Сицилии, осмотр которых, я думаю, никого из них не волновал. Мы только что провели почти четыре часа в тесной машине. У меня было чувство, что они не могут дождаться, когда наконец я покончу со своей требовательной американской предрасположенностью к путешествиям с места на место. Их жизнь могла совершенно спокойно пройти, как у Нонны, без посещения Агридженто. Я же, со своей стороны, была влекома стремлением, утратой, надеждой, таинственностью. Мне хотелось знать все больше и больше об острове, который я сейчас считала частью себя, своего прошлого, настоящего, быть может, даже моего будущего.
– Зоэла, идем со мной. – Я притянула ее к себе, пока она грызла персик. Я чувствовала, что все находятся на грани взрыва и, за исключением меня, не имеют ни малейшего желания осматривать руины. Жара была врагом. Я же была единственной, кто хотел бросить ей вызов. Поэтому мы с Зоэлой пошли. Я быстренько решила, что начну с самого большого и величественного храма, храма Геры. Все остальное, если я успею это увидеть, будет моим бонусом. Мы оставили наших родственников следовать их собственному темпу.
– Мамочка, жарко. – Зоэла ненавидела жару, всегда ненавидела.
– Я знаю, моя хорошая. – Мне был известен тот факт, что она способна какое-то время выдерживать и жару, и осмотр. Мне нужно было запустить этот процесс. – Здесь так жарко, потому что на этом самом месте Икар упал после того, как подлетел слишком близко к солнцу. – Она обожала легенду об Икаре. Саро читал ей эту историю бесчисленное количество раз. Ей нравилось перелистывать по очереди страницы своей книги с греческими мифами, где был этот рассказ.
Я изложила свою версию этой истории с таким же энтузиазмом, какой я привыкла использовать, чтобы убедить ее в фантазиях о зубной фее и Санта-Клаусе.
– Я думаю, мы можем даже увидеть то место, куда на самом деле упало тело Икара.
Если я не могу обмануть восьмилетку, тогда кто-нибудь должен отменить действие моей карты Гильдии киноактеров. Я бы даже нашла яму в земле и указала на нее, если бы это потребовалось. Мне лишь нужно было удерживать ее внимание достаточно долго, чтобы мы добрались до храма Геры и прикоснулись к колоннам. Это все, чего я хотела. Ну еще, может быть, сделать несколько фотографий. И если мне повезет, я бы про себя произнесла молитву, адресованную водам, которые видят земли Северной Африки.
Молитва на побережье была одной из тех вещей, которые я переняла за двадцать лет супружества моей матери и ее третьего мужа, Абе, старшего сына в мусульманской семье из Сенегала, который вырос в Дакаре и учился в Сорбонне. Он познакомил меня с традицией произнесения молитвы на любом берегу, который посещал. Он непреложно соблюдал эту традицию. Приезжая в Лос-Анджелес, он отправлялся в Санта-Монику, чтобы почтить своих предков и умерших, предлагая водам молитву. Даже если эта традиция являлась побочным эффектом его веры, культуры или личных стремлений, я бы не стала над ней шутить. На самом деле это не имело значения. Мне нравились сама идея и дух этой традиции. Во время болезни Саро она успокаивала меня, когда я покидала кабинет онколога в Санта-Монике на время его курсов химиотерапии и ехала две мили на запад, чтобы излить свои тревожные молитвы в океан. За два года после его смерти молитвы на морском побережье стали одним из моих ритуалов. И в этот день в Агридженто я надеялась прочесть молитву, которая сможет достичь берегов Северной Африки, которые мы с Саро однажды посетили. Это была нелогичная, но идущая от сердца идея, что если мое горе коснется всех мест, где побывала моя любовь, каким-то образом это поможет мне исцелиться.
– Франка, Косимо, – обратилась я назад к ним, когда мы с Зоэлой начали взбираться наверх к руинам. – Не спешите. Мы с Зоэлой пойдем вперед. Можем встретиться с вами через час на этом месте.
Они пытались понять, нужен ли на пыльной гравийной парковке возле археологических раскопок, на которой не было служащих, парковочный талон на автомобиль.
Я ушла, не дожидаясь ответа.
Следующие полчаса мы с Зоэлой бродили среди колонн храма Геры. Мы трогали пятисотлетние оливковые деревья. Обошли по кругу инсталляцию с упавшим Икаром. Какой-то художник установил бронзовый торс, огромный, словно пикап, однобокий и упавший, прямо на земле. И где-то между упавшим Икаром и Герой я начала ощущать эту дуальность, присутствие которой в моей скорби постепенно становилось привычным. Часть меня была в восторге от повторного посещения места, куда я приезжала много лет назад, а другая часть внезапно захотела броситься в море. Горе подступало так часто и незаметно: оставляло меня в борьбе с двумя противоречивыми чувствами одновременно. В этот момент я чувствовала себя словно еще один персонаж из греческой мифологии, Сизиф, бесконечно толкающий свой камень в гору. Моим камнем была утрата. А жизнь после утраты могла быть повторяющимся циклом поднимания тяжестей, их толкания и попыток поднять их выше, даже когда наслаждаешься видом моря.
И пока мы с Зоэлой бродили по археологическим раскопкам, этот внутренний допрос стал глубже и темнее. Может, мы с Саро были слишком амбициозны в нашей любви? Может, мы подлетели слишком близко к солнцу? Был ли рак каким-то космическим испытанием, посланным на нас богами? Хаотичность жизни не имела никакого смысла, давая и забирая в равных пропорциях. И хотя я знала, что у нас был великолепный брак, замечательная и динамичная любовь, я все равно хотела больше и чувствовала себя преданной. Преданной в дружбе, в любви на всю жизнь, в радости кого-то из тех, кто знал меня достаточно хорошо, чтобы понять, что нахождение возле храма богини бракосочетания сделает меня немного сумасшедшей.
Затем мне показалось, что кто-то включил блендер, и вся моя тьма начала вращаться на бешеной скорости. Я почувствовала ревность ко всем парочкам вокруг, у которых был отпуск, в их шортах и солнечных очках, отмечающим праздник новой или уже существующей любви. Я завидовала Косимо и Франке, которые все еще были друг у друга. Я завидовала всем женщинам, у которых еще были супруги, пусть даже у них был несчастливый брак, поскольку у них был кто-то, кто мог им помочь, а у их детей были отцы. Я приехала на юг Сицилии только для того, чтобы разозлиться на Саро за то, что он умер. Я ехала четыре часа на автомобиле, чтобы найти здесь чувство, такое же древнее, как и само время: гнев. Здесь, в Агридженто, я молча злилась на Саро за то, что он мертв и оставил меня в одиночестве двигаться сквозь болото воспоминаний, вопросов, – женщину средних лет, отчаянно желающую стоять среди уцелевших руин в надежде снова найти себя. И я стояла у ворот древнего храма, пытаясь восстановить части своей души.
Внезапно я поняла, что мы с Саро были женаты трижды: первый брак мы пережили как молодожены; затем еще один мы провели в окопах, борясь с раком; теперь же я была заново замужем за ним как его вдова. За те десять лет, что я заботилась о Саро, я растеряла части себя – мою врожденную чрезмерную эмоциональность, чувство собственной сексуальности, чувство оптимизма. Взлеты и падения за годы ухода за больным раком, казалось, вытравили это из моей жизни. И хотя этот уход за больным научил меня, как извлекать пользу из собственной силы, как любить глубоко и безусловно, как разглядеть ту большую любовь, которая существует всегда и повсюду вокруг нас, он также с каждым днем понемногу уменьшал мой внутренний свет, а горе – и того больше. Я устала от чувства постоянной усталости. Больше всего меня пугала мысль о том, что я больше никогда не смогу смеяться непринужденно, так сильно, что у меня будут болеть бока. Внутренне я беспокоилась, что могут пройти годы, прежде чем я снова займусь любовью с кем-то. Вещи, которые я когда-то делала регулярно, теперь ощущались за пределами моей досягаемости. Никто не предупредил меня, что вдовство будет полно страхов о том, чего никогда больше может не случиться. Я была в ужасе от того, что этот аспект моей скорби мог обладать целостностью каменных колонн.