Я начала понимать, что последнее бракосочетание с Саро определенно станет самым длительным. Он мог уйти от меня не дальше, чем луна от неба при дневном свете. Он был повсюду, пусть его и нельзя было увидеть. Для того чтобы научиться существовать в таком виде любви, требовалось время. Время, пожалуй, самый критически важный аспект при утрате.
По дороге обратно к дому сквозь сицилийскую пересеченную местность я смотрела в окно, и мне казалось, что я потеряла счет дням нашего пребывания здесь. У времени было свойство ускользать из плена. Как и сицилийский ландшафт, во многом оно играло с моим разумом злую шутку, то давая мне одномоментно долины со свежей зеленью, то забирая их, оставив бесплодные, зазубренные скалы. Тем летом с самого момента приезда на Сицилию мне сложнее, чем когда-либо, удавалось измерять его в аккуратных половинах и четвертях часа. Были только дни с долгими, растянутыми отрезками нескончаемого солнца, когда делать было совсем нечего, разве что следить, как утро и полдень, вздорные близнецы, требуют времени, каждый для себя. Затем наступали сумерки – они спускались быстро и задерживались, будто бы не желая подчиниться ночи. Я поняла тогда, что должна принять оставшиеся дни медленно, так же, как я постепенно принимала саму Сицилию.
Мне остро не хватало вкуса морской соли на губах и песка под ногами. Я хотела, чтобы нежность Средиземного моря открылась мне, пока я плыву на спине, лицом к солнцу. Мне нужно было ощутить, как мое тело становится легким, невесомым, плывущим туда, куда вздумается волнам.
Поэтому через два дня Косимо разрешил мне взять его «Фиат», и я привезла Зоэлу с подножий гор в Чефалу к морю. Проезжая по двухполосной прибрежной дороге, ведущей в город, мы миновали поворот к отелю «Байя дель Капитано». В какое-то мгновение я едва было не повернулась к Саро, чтобы вспомнить с ним, как мы тогда пили эспрессо в саду и ждали его семью. Память в таких случаях коварна. Но я продолжила вести машину, представляя ощущение от его ладони на своем колене и сконцентрировавшись на моменте здесь и сейчас, на дне, проведенном в Чефалу вместе с дочкой. Его жизнь проживалась сейчас, проходя через нас.
Когда мы приезжали в Чефалу, обычно происходили две вещи. Мы с Зоэлой спотыкались об Лидо Посейдон – здесь были три широченные глубокие морозильные камеры с потрясающим мороженым, и я заказывала себе пино гриджио или эспрессо, чтобы посидеть на берегу, – в зависимости от того, как прошел день. В этот день было вино.
По многочисленным поездкам Зоэла уже выучила распорядок. Она с важным видом подошла к официантке и попросила два кресла и один зонт. Она заплатила двенадцать евро за аренду и затем сказала охраннику двадцати с небольшим лет в красной футболке с надписью «Speedo», курившему сигарету, где именно нужно поставить наши стулья, чтобы мы ощущали связь с морем.
– Mia mamma vuole leggere. – Моя мама хочет почитать. – Она имела в виду, что мне нужно кресло прямо у полосы прибоя, чтобы я могла следить за ней, пока отдыхаю.
Нам повезло занять кресла во втором ряду от берега, а потом Зоэла направилась к морю, периодически оборачиваясь на меня, чтобы убедиться, что я следую за ней.
Я шла позади, немного отстав. Когда я ее догнала, мы остановились вместе на мелководье. Я сказала ей:
– Во сне я расскажу Баббо о том, какая ты исключительно красивая и потрясающая. Ты – жемчужина в его любимом море.
Она брызнула мне в лицо водой и спросила:
– Ты думаешь, он может меня видеть?
– Я верю в это.
– Он бы гордился мной?
– Безусловно.
Она улыбнулась. Казалось, мои слова успокоили ее. Я сопротивлялась настойчивому желанию взять ее маленькое тело на руки и воззвать к богам, чтобы те остановили время, помогли мне поймать благодать этого момента. Одновременно говорить о ее отце и заставить ее улыбаться было редкостью в нашей новой жизни. Я погрузилась под воду. И когда вынырнула на поверхность, воздух показался мне новым, теплым.
Нас окружали семьи, состоявшие из многих поколений; загорелые, пронзительно вопящие дети, флиртующие парочки, компании из двух-трех друзей – казалось, они собрались здесь со всего света. Они плавали, отдыхали. Их тоже притягивало море. По пляжу среди толп отдыхающих ходили иммигранты из Северной Африки и Бангладеш, продавая свой товар: полотенца, солнечные очки, чехлы для мобильных телефонов, накидки на купальники, надувные резиновые лодки в виде дельфинов. Пара китайских женщин предлагала сделать массаж прямо на пляже. Здесь мир стирал границы между рангами. Мы все были частью сборища на морском побережье, отодвинув в сторону страны происхождения и экономику. Я думала о всех вторгавшихся сюда, о завоевателях, искателях приключений, которые побывали на этих берегах за все эти столетия. Я думала обо всех беженцах, прибывающих из Сирии, Ливии, Северной Африки и субсахарских регионов Африки на Сицилию каждую неделю. Они бежали от гражданской войны, и следующий за ней гуманитарный кризис принес людей с множеством историй о незабываемой боли. Это была история миграций нашего времени. Сицилия изменялась, но она была всегда.
Зоэла подплыла ко мне. Она обхватила меня ногами вокруг пояса.
– Мамочка, почему, как ты думаешь, здесь, в Алиминусе, нет других коричневых людей? – Наше окружение не осталось незамеченным ею.
– Солнышко, Алиминуса – это маленький городок в той части мира, куда люди не иммигрируют. Он не похож на Лос-Анджелес или другие большие города. Долгое время он был городом, в котором жили только те люди, которые родились здесь, поженились здесь и у которых здесь есть дети. Приезжих мало. – Я остановила себя прежде, чем начала углубляться дальше в историческую и геополитическую обличительную речь. Я даже не могла начать обсуждение кризиса беженцев с ней. Я толком не знала, как говорить о детях, матерях и отцах, пересекающих Средиземноморье, чтобы добраться до острова, на котором мы находились, и об обстоятельствах, которые превращали это место в море слез.
– Но почему здесь нет коричневых людей вроде нас? – спросила она снова. Морская соль засохла у нее на лбу полоской вдоль линии роста волос.
– Потому что люди вроде нас, черные и коричневые, произошли не из Европы. Люди вроде нас были привезены в Европу, и во всю Северную Америку, и даже в Южную Америку, сотни лет назад в качестве рабов. – Я сразу же увидела себя дающей чрезмерные ответы дочерью людей, которые отвечали на вопросы моего собственного детства сложными взрослыми повествованиями. Если бы мы были на берегу, я, вероятно, начала бы изображать на песке линиями маршруты работорговцев.
– Но мы – единственные коричневые люди, которых они знают? – спросила она, словно вопрос и ответ на него одновременно достигли ее сознания.
– Наверное. Да. Скорее всего, не считая священника, – сказала я.
– Я не хочу быть единственной коричневой девочкой.
Я понимала, о чем она говорит: быть другой, быть единственной, быть в стороне из-за цвета кожи – это трудно. Я подозреваю, это заставляло ее чувствовать себя «другой», или, что еще хуже, ниже других. Определенно она не первая черная или коричневая девочка, которая по каким-то причинам не хотела проживать жизнь в этом мире, принадлежа к отдельному обществу. Черт возьми, написано неисчислимое количество книг и снято множество выигравших награды документальных фильмов, посвященных исследованию психологических сложностей, связанных с личностью и расой маленьких чернокожих девочек в доминирующем белокожем обществе. И хотя мы были не в Соединенных Штатах, я понимала, что должна была устранить любой психологический урон, который мог усугубиться. Я понимала, что должна делать то, что чернокожие матери делали на протяжении столетий: напомнить своей дочери, что она прекрасна и значима в мире, который часто говорит обратное.
– Быть коричневой – это прекрасно. – Я покружила ее в воде, приблизив ее лицо к своему. – Малышка, часть подарков, которые дают путешествия, – это попадать в места, где люди не такие же в точности, как ты. Жизнь была бы скучна, если бы мы никогда этого не делали. И я представляю себе, как однажды ты будешь путешествовать по миру. И не каждый окажется похожим на тебя, но тебе будет весело, и ты узнаешь много новых вещей обо всем на свете.
Я завершила разговор уверенностью, которую вложила в поцелуй. Этого казалось достаточно в данный момент. Затем она взяла в руки медальон с фотографией Саро, который я по-прежнему носила на шее.
Она потерла его, словно собиралась загадать желание.
– А можно мне съесть мороженое перед ужином?
– Да, – ответила я, обрадованная тем, что мы отошли от разговора прежде, чем мне пришлось бы отвечать на вопрос, который, как я полагаю, лежал на глубине под всеми остальными: «А для меня здесь есть место?»
Я провела большую часть двадцати лет своей жизни в попытках ответить на него – незнакомцам, миру, себе. Этот вопрос можно было отследить по прямой вплоть до моей первой поездки с Саро на Сицилию. Но я узнала, что самоопределение многогранно, а принадлежность требует подтверждения.
Позже, после ужина, состоявшего из жаренной на гриле меч-рыбы, сбрызнутой соком сицилийских апельсинов, на подушке из руколы – древнее сочетание моря и огня, мы вышли из ресторана и пошли вдоль по волнорезу. Я думала о Стромболи и нашей поездке туда прошлым летом. Зоэла тоже смотрела вниз на воду. Она повернулась ко мне.
– Я хочу знать, что там дальше… где она заканчивается?.. Как вода остается на планете, если это круг, но в то же время и прямая линия? Гравитация, но все же… – Ее лоб сморщился от напряжения.
Это был шквальный, широкомасштабный допрос, который сделал меня гордой – я увидела наяву результаты вложения своих долларов в обучение.
– Милая, это важнейшие вопросы, которые подталкивали человечество к исследованиям мира природы, – сказала я ей. Она посмотрела снова на меня так, словно поняла только семьдесят процентов того, что я ей сказала. – Ты сначала должна захотеть узнать, прежде чем сможешь отправиться в путешествие.