– Ладно, я хочу знать! – заявила она. Сицилия умела оказывать дополнительное влияние, помимо простых семейных связей.
Когда она это сказала, я пересмотрела свое собственное путешествие. Какая-то часть меня желала знать, что из меня получится. Это помогало мне двигаться дальше. Горе меня изматывало, но также благодаря ему я хотела жить. Благодаря ему научилась ценить кратковременность жизни. Мне хотелось быть рядом. Я хотела знать, чем обернется жизнь для Зоэлы – экстраординарного человеческого существа, которое называло меня своей mammina – маленькой мамочкой. Я хотела услышать голос женщины, которой она станет, когда она начнет вспоминать службу в крошечной сицилийской церкви с африканским священником и как она за него волновалась, потому что «тяжело быть священником, когда ты все еще учишь итальянский». Мне хотелось знать, вспомнит ли она, как пропела слово «аллилуйя», стоя прямо рядом с Нонной, когда священник произнес имя ее отца во время службы. Я хотела быть рядом, чтобы напомнить ей в один из дней – возможно, какой-нибудь ранней весной или, возможно, мрачным днем, когда осень переходит в зиму, – в тот день, когда она будет нуждаться в напоминании о том, кто она есть. Я хотела быть там, чтобы увидеть в ее глазах узнавание, если я буду пересказывать эту историю. Я хотела быть там, чтобы поделиться подробностями ее жизни, потому что я храню ее историю. Я хотела съесть ужин на кухне у своей дочери, слизнуть соус с ложки и почувствовать влияние руки ее отца. Я хотела прочитать письмо, которое она напишет мне из какого-то места в мире, которое я никогда не видела. Я хотела провести пальцем по почтовой марке и мысленно представить себе ее там. Я хотела знать, кого она выберет, чтобы полюбить. Я хотела встретить ее на перроне вокзала и чтобы она радостно спросила меня: «Почему ты так долго?» Она бы взяла меня за руку, рассмешила меня, выходя со мной вместе на оживленную улицу оживленного города, и она бы поймала такси, а я слушала бы ее голос, отмечающий время, пока мы едем. Я хотела знать, как выглядят мои руки в восемьдесят пять, какие туфли мне нравилось бы носить, по-прежнему ли я предпочитаю ремни вместо кружева, останется ли оранжевый моим любимым цветом. Я продолжала жить, потому что хотела знать, как кто-то собирает заново чью-то жизнь, превращая ее куски и осколки в новое целое. Я хотела потерять себя много раз и много раз заново найти свой путь. Я хотела знать еще больше способов, как нести любовь дальше, храня ее в самых незначительных жестах, как разглядеть ее в самых маленьких мелочах. Я хотела однажды подняться на сцену и поблагодарить Саро, моего любимого, самого лучшего, без которого жизнь была бы меньшей, более пресной. Я хотела бы увидеть пески в Берберских горах еще раз. Я хотела собирать шелковицу, есть ее до тех пор, пока не опьянею от радости, что природа дает все с такой свободой и такой полнотой. Я хотела держать кого-то за руку, когда он или она умирает, потому что это такая великая честь. Я хотела знать, что станет с людьми, местами, вещами, которые что-то значили для меня. Я хотела узнать что-нибудь новое от того, кого я пока еще не встретила. И я хотела знать, что я могу увидеть невыразимую боль, и знать, что она тоже меня изменит, но не уничтожит. Я хотела путешествовать дальше, чем видят мои глаза, и поприветствовать того, кто поможет мне туда добраться.
На следующее утро Нонна зажгла огонь и приготовила arancini – рисовые шарики с моцареллой внутри. Пока она их делала, она рассказывала мне историю рождения Саро. Я не была уверена в том, что именно вызвало такой порыв. Но у меня было достаточно опыта для того, чтобы уважать воспоминание, которое приходит без приглашения и должно пройти свой круг, чтобы стать законченным.
– У него была отметина в виде клубники в том месте, где на лбу заканчивается линия роста волос. Com’era bello. L’ho baciato ogni giorno. – Какая она была красивая. Я целовала это место каждый день.
Она была непривычно откровенной и приветливой. Я сидела, замерев. Все, что следовало далее, должно было быть высказано.
– У него было родимое пятно, капля кофе, на ягодице, справа, – продолжала она, вытирая глаза тыльной стороной ладони, прежде чем вернуться к приготовлению рисовых шариков.
Внезапно я вспомнила часть мужчины, которого я любила, деталь, о которой я забыла. Его родимое пятно. Я любила это родимое пятно на его попе. Как я уже успела об этом забыть?
Она рассказала мне о том, как она была беременна, уже на поздних сроках, и в городе был день выборов. Она отправилась вместе с Джузеппе голосовать, и кто-то предложил ей кофе, пока они ждали в очереди.
– Мне было слишком стыдно принять от кого-то кофе у всех на виду. Тогда достойные женщины так не делали. Только мужчины пили кофе у всех на глазах. Я хотела его, но отказалась и присела. Я оперлась на свою правую сторону, чтобы мне было удобнее. – Она указала на свое правое бедро. – Так он и получил свое родимое пятно.
Саро оказался помечен ее неудовлетворенным желанием выпить кофе.
Она рассказала мне все это, пока добавляла мяту к гороху, который выглядел свежим, только собранным с поля. Затем она перестала говорить и вернулась к повторению своих маленьких домашних вещей, которые каким-то образом делали большой мир снаружи незначительным из-за своих нескончаемых амбиций. Мир, который мало ее интересовал, за исключением моментов, когда он оказывал влияние на ее семью, цену на хлеб, рост оплаты за телевизионные каналы.
Она резко переключилась на другую тему:
– Завтра утром ты должна встретиться с юристом.
Я решила, что неправильно ее поняла.
– С юристом? С каким юристом?
– Я отдаю этот дом тебе и Зоэле. Франка отвезет тебя, чтобы ты подписала бумаги.
Я стояла у подножия лестницы, несчастные влюбленные в телевизоре рядом со мной напыщенно и по-сериальному делали заявления о своей любви друг к другу. Я повернулась к Нонне, которая все еще находилась на кухне, пытаясь осмыслить то, что я услышала.
– Что вы сказали?
– Этот дом. Он твой. Я хочу, чтобы он принадлежал тебе. Он должен был принадлежать Саро, но теперь он твой.
Terra vostra[47]
Засушливая сельская местность Сицилии проползала мимо, когда мы ехали к notaio – нотариусу – за три города от нас. Я сидела сзади, притихшая и перегревшаяся. Косимо переключал радиостанции. Франка молчала. У меня на коленях лежали все необходимые документы: мои паспорта (американский и итальянский), свидетельство о браке, переведенное и заверенное печатью, свидетельство о смерти Саро, его паспорт с печатью итальянского правительства, подтверждающей, что он умер. Если итальянская бюрократия просто выводила меня из себя, то сицилийская была способна довести до истерики. Оказывается, согласно законодательству, такой вид передачи земли должен осуществляться в течение одного года после смерти. Тем не менее, поскольку я жила в другой стране и не знала об этом, мы уже на четыре месяца просрочили официальные даты. Насколько я поняла, нам предстояло просить пересмотра дела, указав на смягчающие обстоятельства нотариусу, который выполнял функции юриста по делам наследства. Я размышляла над тем, как нам справиться с логистикой, что я должна говорить, а что – нет, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Глядя на холмы, я решила, что лучше всего вообще промолчать. Прямо в этот момент я, возможно, становилась собственником земли на Сицилии, но я находилась далеко от дома и понятия не имела, как здесь это все работает.
Франка, напротив, была настоящим мастером по преодолению бюрократических трудностей и культурных нюансов, которые для этого требовались. Она знала, когда нужно надавить, когда уступить, как отсрочить, в какой именно момент проявить уважение, солгать или преувеличить, если необходимо, чтобы продвинуть все дело вперед. Косимо играл роль ее правой руки. Несколько лет назад я видела, как он стоял прямо позади нее напротив стола чиновника, скрестив руки, и ждал, чтобы наброситься с резким «Scusi», если официальное лицо начнет использовать грубые интонации или отказывать там, где не требовалось. Они вдвоем являлись энергичным дуэтом, альтернативой плохому и хорошему копам, если того требовала ситуация.
Саро всегда говорил, что у его сестры есть незаметная, но яростная черта упрямства. Когда они были детьми, если принятое семьей решение ей не нравилось, она была способна задраить все люки и приготовиться к длительному погружению. Она легко могла (и кажется, не прикладывая к этому никаких усилий) прожить три недели, не обмолвившись ни словом ни с кем из находившихся в доме. Ее забастовки стали еще одним главным персонажем в их семье. Эти молчаливые стычки с отцом были печально известны. Саро часто упрекал ее в этом, когда они повзрослели, так, как могут это делать только родные братья и сестры. Они смеялись над этим, и она напоминала ему, что его ответом на внутрисемейные сложности стал его уход. «Что ты помнишь о времени, проведенном тогда во Флоренции?» – спрашивала она. Я подозревала, что ей достались остаточные эмоциональные последствия обоих родителей, которые не понимали, что они сделали неправильно и почему их сын настолько сильно отличается от них. И если Саро освободился и удрал подальше, Франка, напротив, пустила корни еще глубже. Дочь. Покорная. Та, что живет на том же квадратном километре, где и родилась. Теперь она сидела напротив меня, выполняя поручение семьи, еще раз помогая вдове своего брата.
Я была настолько ошеломлена этой неизменной любовью, преподнесенной в виде такого неожиданного подарка, что мое сердце распахнулось, полное нежности и открытости со смесью из благодарности, ступора, счастья и даже с добавлением необъяснимого ощущения, напоминающего чувство вины. Последнее ощущение меня удивило. Заслуживаю ли я этого?
Мои мысли скакали всю ночь. Эхо слов Нонны «он должен был достаться Саро» отдавалось в ушах. Было ощущение беспокойного напряжения, вызванного противостоянием моего стремления и желания принадлежать этим землям, с одной стороны, и глубокого чувства горечи – с другой. Затем, когда я начинала чувствовать себя измотанной странным столкновением этих соревнующихся чувств и бурлящих мыслей, мое сердце снова взрывалось благодарностью.