При этом я всю предшествующую ночь размышляла о Франке и ее детях. Что они чувствовали по отношению к тому факту, что я получаю землю? Она и Нонна определенно обсудили это, потому что Франка была назначена в качестве посредника и именно она должна была отвезти меня на следующий день в офис юриста. Посему я полагала, она относится к этому нормально. Не секрет, что налоги, которые накладывает итальянское законодательство на собственников домов, имеющих второй объект недвижимости, неподъемны для большинства живущих в провинциальной Сицилии, где безработица доходит до пятидесяти процентов от всей работоспособной молодежи. Оставить дом Франке значило сделать ее однажды владелицей второго дома. Согласно моим начальным знаниям о налоговом кодексе Италии, это стало бы для нее, скорее всего, тяжелой ношей, а не подарком, в особенности если учесть, что она должна была помогать своим дочерям, пока те не повзрослеют, а работы она могла лишиться в любой момент. Для меня все это представлялось проще. Налоги для меня должны были быть минимальными по сравнению с теми, что я платила в Калифорнии. И все-таки причина с налогами не казалась подходящим основанием для такого подарка. Возможно, это все было планом Нонны? Свадебным подарком, который ее сын так и не получил.
До того как я вышла из дома, Нонна находилась во дворе, развешивая постиранное белье. В доме я заметила одну из ее вдовьих черных юбок, которую она положила на стол вместе с иголкой и ниткой. Она собиралась заштопать ее, пока я буду заниматься оформлением прав на землю. Когда она появилась в дверном проеме, мгновенно поймав равновесие, опершись на дверной косяк, она начала разговор словно на середине мысли:
– Если земля не будет принадлежать тебе – она не будет принадлежать никому.
– Grazie, – ответила я, чувствуя, как подступают слезы. Она не любила утренних рыданий.
– Если мы сейчас начнем – мы уже не остановимся. День – длинный.
Затем она надела увеличивающие очки поверх своих обычных и уселась за работу.
Пока мы с Франкой и Косимо продолжали спуск по извилистой дороге, проезжая мимо заброшенных фермерских хозяйств и редко используемого вокзала Серда, я вспомнила, что так и не позвонила родителям, чтобы сообщить им новости. Я не сказала своей сестре. Все произошло так быстро, так неожиданно, я была слишком сильно вовлечена в водоворот событий. Мне требовалось время, чтобы понять, что я чувствую относительно всего этого, прежде чем я смогу ощутить нечто похожее на торжество. В данный момент это было горько-сладким чувством. Мы с Саро часто мечтали о том, что у нас будет дом в провинции Сицилии, окруженный садом из оливковых деревьев. Теперь эта возможность появилась, но уже не стало Саро.
Вместе с домом наступала и ответственность. Смогу ли я позволить его себе в будущем? Кто поможет содержать его в порядке? Захочу ли я вообще продолжать возвращаться сюда, когда Зоэла вырастет? Все это казалось мне сложным, чтобы объяснить своей семье зараз. Тем не менее я знала, что они поймут всю значимость земельной собственности. Со времен рабства и Реконструкции владение землями было способом, с помощью которого моя семья (с обеих сторон) отмечала свой прогресс, боролась с прошлым и оставалась связанной с другими. Теперь настала моя очередь устанавливать связь, пусть даже и в неожиданном месте. И в то время, пока Косимо приостановил машину, почти полностью, из-за трактора, везущего огромные тюки пшеницы, я раздумывала, что фамильные земли значат для меня.
Во времена, когда моя бабушка по материнской линии была подростком и жила в одном из районов сельского Восточного Техаса, между чернокожими поселениями пост-Реконструкции Пайни и Нигтон, ее семья приобрела несколько сотен гектаров лесных угодий. Они обрабатывали их и трудились на них. Земля доставалась им кусочек за кусочком, небольшими приобретениями. Она находилась в низине и трудно поддавалась обработке, но оказалась по плечу людям, произошедшим от рабов и не имеющим образования.
Белые с предпринимательской жилкой искали вокруг Нигтона районы с более поддающейся обработке землей, позволяя маленьким сообществам афроамериканцев, вроде моей семьи, потихоньку начинать покупать некоторые земли, на которых их предки были рабами. Они влачили существование на территориях, окруженных куклуксклановцами, каким-то образом выживая в социальной системе, приверженной делу Джима Кроу.
И все же эти земли принадлежали им. И их оказалось достаточно для того, чтобы вести сельское хозяйство и вырастить четверых детей, отправить одного – мою бабушку – в колледж и оплатить ей степень магистра. Когда она была замужем и воспитывала мою маму, живя в соседнем городе, эти земли возделывались меньше. Тем временем ареал местной лесозаготавливающей промышленности расширялся, часто присваивая себе собственность чернокожих. Позже место для отдыха на озере Ливингстон попалось на глаза кому-то из застройщиков, превративших его в достопримечательность для жителей Хьюстона. Застройка разжигала интерес местных спекулянтов, которые систематически обманным путем продавали земли отсутствовавших на месте собственников.
Согласно легендарной традиции, такой же американской, как яблочный пирог и кумовство, местный белый собственник земель Дасти Коллингтон и его семья с успехом незаконно присвоили себе земли многих чернокожих фермеров, манипулируя записями в документах окружного секретаря. Он жил за счет отсутствующих поколений нигтонских потомков, тех, которые переехали в другие части страны во время Великой Миграции, тех, кто стремился к большим возможностям.
Между 1960-м и 1980-м, когда моей бабушки не было в округе, Дасти заявил, что члены семьи продали ему землю за определенную цену. У него даже имелись «записи», доказывающие это, фальшивый договор о купле-продаже, подписанный крестиком «Х». Этот крестик должен был подтвердить его утверждение о неграмотности продавца. Он заявлял, что моя прабабушка подписывалась крестиком, была безграмотной и продала ему почти шестьдесят гектаров земли. Я не знаю, что разозлило мою бабушку больше: тот факт, что Коллингтон назвал ее мать безграмотной (несмотря на то, что ее подпись стояла на документах, имевшихся в офисе окружного секретаря), или тот факт, что он утверждал, будто бы она продала фамильные земли, не посоветовавшись об этом со своей дочерью. К тому времени, когда моя бабушка умерла в возрасте девяноста семи лет – это было за год до того, как Барак Обама стал президентом, и в тот год, когда Саро был слишком болен, чтобы поехать на ее похороны, – земли нашей семьи уменьшились до площади менее чем сорок гектаров, несмотря на то что лишь ничтожный процент от изначальной площади был продан на самом деле.
Я наблюдала за борьбой моей бабушки, за ее попытками восстановить права на землю и официально обжаловать решения, принятые в пользу Дасти, издалека, когда уехала учиться в Италию, потом я приобрела свое первое жилье в Нью-Йорке, а позже переехала в Лос-Анджелес. Эта несправедливость приводила меня в ярость. И все же я по-прежнему любила аромат сосен, а извилистые грунтовые дороги из красной глины были у меня в крови. Я в прямом смысле знала их вкус. И эта земля была для меня местом, таким же реальным и живым, как и моя собственная кожа. Даже если мне никогда не хотелось бы быть настолько зависимой от нее, как мои предки, я любила ее так, как любят места, которые нельзя забыть, привычные душе и сердцу.
Когда мы приехали в офис нотариуса, я поняла, что моя роль заключается в том, чтобы сыграть американскую жену, едва понимающую хоть слово на итальянском. Я должна была сидеть позади и позволить законной передаче прав идти своим чередом. И я бы вмешалась тогда и только тогда, когда старомодному шоу сицилийских эмоций и пафоса понадобилось бы завершение. Поскольку помимо всего прочего, что я уже узнала, я также знала, что сицилийцы были способны сдвинуть горы в том, что касается боли утраты, смерти, потерь. Они считали это своим национальным долгом. И именно это делало их сицилийцами, а не итальянцами.
Интерьер офиса поразил меня, словно являлся декорациями к работе сицилийских кинематографистов. Это было нечто среднее между школьной библиотекой из фильмов о Гарри Поттере с кипами перевязанных документов от пола до потолка, тисненных золотом, и частным домом какого-то местного аристократа, который предпочитал плюшевые гобелены и шелковые до пола занавески в цветочек, дополненные богато украшенными ламбрекенами. Когда мы вошли в похожий на чью-то гостиную зал для конференций, меня пригласили присесть за огромный, античный лакированный стол на ножках в виде лап, держащих шары. На вывязанную вручную кружевную салфетку передо мной поставили хрустальный кувшин воды вместе с бокалом. Наличие воды предполагало, что мы пробудем здесь какое-то время. Затем нотариус, загорелый мужчина возрастом около пятидесяти лет с прической как у Джорджа Клуни, в поло цвета морской волны и кожаных водительских ботинках от Гуччи, положил передо мной большое фолио весьма внушительных размеров. Бумага была разлинована и заполнена красивым педантичным почерком. Похоже, в нем содержался реестр землевладения, линии наследственности и названия, перечисляющие участки мест, некоторые из них я узнала, некоторые – нет. Затем он попросил взглянуть на мой паспорт и на паспорт Саро. Когда я передавала их ему, он выразил свои соболезнования.
Минутами позже я увидела имя Саро, написанное свежими чернилами на том, что, как я полагала, является фамильным документом Гулло, описывающим родословную или наследственность. Юридические термины были напечатаны курсивом, который выглядел так, будто он был из восемнадцатого века. Мой взгляд упал на дату рождения Саро, его государственный идентификационный номер, место его рождения, наш адрес в Лос-Анджелесе. Ниже я увидела свое имя, далее – имя Зоэлы, еще даты, места, координаты, информацию о двойном гражданстве и языках.
На бумаге существование Саро уменьшилось до ключевых мест и основных событий, которые в общих чертах описывали жизнь, прожитую им: рождение, места, где он жил, свадьбу, ребенка, смерть. Когда я посмотрела на слова, написанные на этой странице, а затем снова взглянула на нотариуса, я начала плакать. Нотариус передал мне пальцами, пожелтевшими от табака, платок, и я поставила свою подпись.