то она совершила свой переход. Над городом нависла тень. Каждый привязался к ней, «такой молодой». Взрослые мужчины плакали, не скрываясь, при упоминании ее имени. Повсеместно, у табачных и газетных прилавков, в баре, на площади, в переполненных документами комнатах местного управления, ее смерть стала единственной темой для разговоров в городе. Трагедия, казалось, усугублялась таинственной природой случившегося, невозможностью даже назвать смертоносную болезнь.
– Ее семья, бедная мать, она никогда не оставляла свою дочь, – сказала Бенедетта.
– Боль от незнания, – произнесла Эмануэла.
– Трое детей родилось, а тридцать человек умерло в прошлом году, – добавила Бенедетта.
Это были генеалогические факты Алиминусы.
– Чаша весов склонилась в другую сторону. Кто знает, что после нас останется… это то, как мы нашли этот мир, и то, как мы его покинем, – вставила Нонна. Это было старое выражение, которое помнила каждая из них. Затем они дали молчанию опуститься на них, по-видимому размышляя о потере юной жизни.
Мое сердце сочувствовало ее семье. Я кое-что знала о борьбе с редкими и невидимыми врагами. Я думала о том, как спустя десять лет ухода за больным я должна была быть подготовленной к тому, что грядет. Тень болезни Саро висела надо мной все время, но я никогда не была готова иметь дело с ее прихотями. Его рак непрерывно изобретал себя заново, а экстренные ситуации были так же близко, как и воздух, которым я дышала. Я видела, как спокойный воскресный завтрак с чаем и свежеиспеченными круассанами перерос в хаос из-за негативной реакции на лечение, что привело к поездке в реанимацию. Я видела, как он встает из-за обеденного стола, говоря, что чувствует себя нехорошо, только затем, чтобы потерять сознание в ванной комнате мгновение спустя и удариться головой о раковину при падении. Я видела, как меняется его настроение, сталкиваясь в маниакальном спектакле, переходя от мрачности в ярость за доли секунды. Я организовала наши жизни, подстроив их под ненадежный механизм, известный как его иммунная система. Угроза всё время нависала, она могла драматически объявиться в одну из недель, а затем спрятаться без предупреждения на следующей. Я видела, как он сломал зуб однажды, просто надкусив багет, его зубы были хрупкими и ломкими из-за облучения. Это все были те вещи, к которым я никогда не могла себя подготовить.
– Мы должны отнести на кладбище свежие цветы. Завтра шествие, – сказала мне Нонна.
– Разумеется, я отнесу их, – ответила я, внезапно чувствуя, что падаю в обморок. Может, из-за жары и сухого ветра с гор, может, из-за эмоций. Я присутствовала в Алиминусе на многих торжествах, праздниках, свадьбах, враждебных выборах, но ни разу – во время рождения или полного процесса похорон. Это было еще одно важное начало.
Оставив на следующий день у склепа Саро свежие цветы, обратно с кладбища я пошла забытой дорогой, которая прежде использовалась для мулов. Мне было известно, что я находилась на дороге, которая, как говорят сицилийцы, делает человека выглядящим словно un’anima persa – потерянная душа. Но это было именно то, чего я хотела. Я не желала никого видеть, только я и ветер. Тем не менее, когда я приблизилась к последнему в городе работающему фонтану, расположившемуся там, где дорога расширялась, предоставляя достаточно места для путешествий на мулах и каретах сотню лет назад, я взглянула вверх и увидела, что похоронная процессия юной девушки уже началась. Скорбящие только начали шествие к церкви от статуи покровительницы города, святой Анны, что приветствует приезжающих на окраине города. Часы пробили одиннадцать утра, и опять подул ветер.
Я продолжала свой медленный подъем по ступеням, решив на полпути прижаться к стене, находившейся в тени, чтобы получить поддержку и перерыв. Для того чтобы подойти ближе, я была неподобающе одета. В красных брюках и цветочной блузке я не могла ни о ком скорбеть.
Я наблюдала, как мимо пронесли узкий гроб, его несли на плечах шестеро ее одноклассников, подростков с прыщами, намазанными гелем волосами и телефонами, торчащими из задних карманов. Падре Франческо, одетый в белую рясу, шел перед гробом; ее родители, придавленные горем, но каким-то образом стоящие на собственных ногах, шли позади. За ними следовала толпа местных жителей, каждый из них нес по одной белой розе. Женщины постарше скорбно плакали, а запах ладана пронизывал по-резкому летний неспокойный воздух.
Когда последние плакальщики прошли мимо того места, где я стояла, я отклеила себя от стены и преодолела последние оставшиеся ступеньки, выводившие на главную улицу. Некоторые из пожилых женщин, тех, что носят черные платья и ортопедические носки, уже покинули свои наблюдательные пункты в окнах своих домов. Они знали, как все будет происходить дальше, и, по-видимому, решили вернуться в свои соломенные кресла и еще немного помолиться.
Когда я добралась до дома, Нонна сидела за столом. На ее глазах тоже были слезы. Она наблюдала за процессией, стоя в дверях высоко над главной улицей.
Увидев ее, я неожиданно начала терять сознание. Вероятно, она распознала выражение моего лица, поскольку сразу же выдвинула стул, чтобы я могла на него сесть. Что я и сделала.
Скорбь на Сицилии – это не индивидуальный опыт, а общественный, где людей призывают быть свидетелями и поддерживать друг друга. Приблизительно таким же образом некоторые из африканских культур используют барабанную дробь в качестве активного символа борьбы с их горем – ритм проигрывается непрерывно целыми днями, день и ночь, снова и снова, чтобы постоянно напоминать обществу о его утрате, – на Сицилии же история об ушедших рассказывается снова и снова. Я приготовилась сидеть и слушать, как Нонна засвидетельствует смерть.
Но вместо этого мы сидели в молчании довольно долгое время. Ничего не требовалось добавлять к этому моменту.
Потом она спросила:
– Ты отнесла цветы?
– Да, и затем пошла обратно длинной дорогой.
– Ничего не может быть длиннее, чем дорога, по которой идут сегодня ее родители.
– Я знаю.
Ветер играл с занавесками, висящими над входной дверью.
– К тому же с таким ветром они ослабнут еще больше.
День продолжался. Нонна отправила нас с Зоэлой наверх, чтобы поспать.
– Идите отдыхать. Слишком много солнца и слишком много смерти в один день.
Когда день сменился вечером, солнце смягчилось, а ветер успокоился, Зоэла и Розалия исчезли в играх и дружбе, делая водяные «шары» из полиэтиленовых пакетов и кидая их вверх и вниз по Виа Грамши. Я отправилась купить еще хлеба и прошла мимо edicola, газетного киоска, продающего также ручки, игрушки, батарейки и солнцезащитный крем, затем остановилась возле сырного магазина, чтобы оставить там заказ на рикотту. Я хотела заказать ее пораньше, потому что знала, что нужно время, чтобы она созрела за то время, пока я здесь нахожусь, прежде чем я смогу забрать ее в Лос-Анджелес, когда наступит нужный момент. По дороге домой я столкнулась с пожилой женщиной, у нее были пронзительные голубые глаза и скрюченные пальцы ног в ортопедических сандалиях. Она была одной из далеких кузин Нонны, очень общительной. Ее имя ускользало от меня, словно суп с вилки.
Поэтому я называла ее просто «Зиа», отчего она улыбалась.
Перечислив свои болячки и выразив неудовольствие поднявшейся на десять центов ценой на хлеб, она спросила про мою семью в Штатах. Я сказала ей, что они приедут в гости и попадут на праздник святой Анны. Отчего она порывисто прижала руки к груди, выражая удовольствие и удивление. Затем она обхватила мое лицо ладонями.
– Связь, которую ты создаешь, словно цветок. Ему нужны почва и солнце, вещи, которые, слава Господу, даются с избытком. Но это ты, все мы должны поливать этот цветок, чтобы он рос. Без воды любые взаимосвязи остаются маленькими. Они не могут раскрыться и в конце концов умирают.
Она снова взяла мое лицо и поцеловала его дважды, прощаясь. Затем она направилась по крутой мостовой к своему дому.
Зиа говорила о семье, Зоэле, связях и заботе об отношениях. Но я позволила себе прочесть кое-что еще в ее словах. Что, если моя собственная жизнь была словно цветок, чем-то, к чему я постоянно склонялась и о чем должна была заботиться? Сицилия была водой и солнцем, которые укрепляли меня, чтобы я стала сильнее после своей потери. И может быть, то, что я оставила камень на кладбище, выразив тем самым акт памяти, имело еще и дополнительное значение, может быть, это было символом длительной неизменной любви Саро. Его любовь, жизнь, болезнь и смерть научили меня очень многому, но именно основа его любви и являлась моим спасением в утрате.
Я продолжала идти домой и, когда прошла мимо каменных стен, образующих улицу, отпустила сон в раствор и трещины, в каменный дневник моего лета на Сицилии. Я буду использовать любовь этого места, чтобы усилить себя. Это мое каменное наследие, подарок от жизни Саро.
Соус
Дни в Алиминусе двигались монотонной грациозной походкой, и ко второй неделе мы с Зоэлой подстроились под их шаг. Каждый день она проглатывала стакан теплого молока и две пригоршни печенья и убегала вниз по улице.
– Следи за машинами на площади и не ходи через мост на краю города, – напоминала я ей.
Я целовала ее на прощание, зная наверняка, что она снова объявится во время ланча ради хорошей порции оливок, пасты со свежими бобами, сыра и хлеба. А потом так же наверняка снова убежит после отдыха во время дневной сиесты.
Тем временем мой папа продолжал звонить мне на Сицилию, чтобы держать в курсе насчет своего приезда. Наши разговоры были приблизительно следующими:
– Там есть доступ к Wi-Fi?
– Нет.
– А как насчет американской кофеварки?
– Папа, возьми растворимый.
– Мы возьмем машину напрокат.
– О нет, не нужно. Давай я приеду за вами.
– Темби, я проехал за рулем всю Европу и Восточный Техас. Я могу с этим справиться. – Любовь моего папы к дорожным путешествиям была почти библейской.