Как только Калогеро увидел меня, он сразу же переключился:
– Parla con quello! – Поговори с этим! – Затем он вскинул руки вверх в классическом сицилийском жесте, выражающем разочарование, смирение и возрастающее негодование – это движение сказало мне все, что мне нужно было знать.
Прежде чем я смогла перевести, англоязычный мужчина поспешил начать защищаться. Он был непреклонен, утверждая, что это исключительно вина Калогеро. Хватало одного взгляда на его универсал «Ауди», и становилось понятно, что, скорее всего, он прав. Похоже, что Калогеро сдавал назад, выезжая со своего двора, и не глядел на улицу. Люди редко пользовались ей. Англичанин, по-видимому, не ожидал, что из глубин двора может появиться машина на заднем ходу.
Я спросила англичанина, можем ли мы поговорить где-то в стороне от растущей толпы.
– Мужчина, которого вы обвиняете в том, что он врезался в вашу машину, кузен мэра, – сказала я. Я начала с того, что казалось мне наиболее существенной частью информации, которую ему нужно было знать.
Он посмотрел на меня сконфуженно и встревоженно, словно хотел спросить, какое отношение к делу имеет кузен мэра.
Но я думала так, как думают сицилийцы, а именно – ставят социальную иерархию превыше фактов в конкретной ситуации.
– У вас есть страховка на аренду автомобиля? – спросила я.
– Нет, я не думал, что она мне понадобится. Я всего лишь хочу, чтобы он подписал бланк, лежащий в бардачке, о том, что это он ударил меня.
Было жарко, середина сиесты. Скандал становился громче, а толпа снаружи дома – больше. Казалось, каждый стремился рассказать мне, что именно он увидел.
– Давайте зайдем внутрь, – сказала я, потащив его к входной двери дома Калогеро.
В уютной, безупречной кухне три поколения моих чечевичных фермеров сгрудились возле кухонного стола, чтобы засвидетельствовать невиновность своего родственника. Они сидели за покрытым пластиком столом, рассчитанным на четверых. Остальные нависли над ними. Традиционный сицилийский керамический светильник с нарисованным на нем изображением мавров и виноградной лозы раскачивался над головами. Ящик с томатами стоял на стуле рядом, похоже ожидая своей очереди на превращение в кипящую массу.
Я переходила туда и обратно между английским и итальянским, переводя и язык, и культурные установки англичанину, который внезапно начал осознавать, что вся собравшаяся веранда была настроена против него. На Сицилии вина всегда относительна. Факты всегда зависят от того, как ты видишь происходящее в мире. И все равно двадцать минут заняло только рисование иллюстраций на обороте салфеток в попытках воссоздать то, что произошло, прежде чем англичанин прекратил взывать к логике и подчинился тому факту, что он был в городе сицилийцев. Людей, которые никогда не предадут того, кто их крови. То, что случилось на самом деле, было по факту неактуально.
– Вы не в Тоскании, вы на Сицилии, – сказала я, напомнив ему о том, что Италия не являлась монолитом, а Тоскания не являлась заместителем всей нации, несмотря на то что показывали в фильмах. Тосканцы приветливо встречали туристов уже полсотни лет, поглощая сотни тысяч посетителей со всеми их вопросами, проблемами и неожиданными инцидентами, которые могли случиться во время отпуска. Сицилия, в особенности провинциальная, практически не имела туристической инфраструктуры. Здесь английский не преобладал, а местные не отводили взгляд, приглашая мир войти.
– Теперь я понимаю. – Это внезапно поразило его, словно факт, такой же ясный, как и сицилийское июльское небо.
Затем он повернулся ко мне и, наверное, впервые за час, который мы провели вместе, увидел меня – темнокожую американскую женщину, сидящую за столом среди людей, на которых она не была похожа и которых не защищала, но, кажется, понимала.
– Как вы вообще сюда попали? – спросил он.
Я дала ему единственный ответ, который мог объяснить все:
– Я была замужем за сицилийским мужчиной. Теперь я его вдова.
Он помедлил мгновение, словно пытаясь осмыслить, как цепочка жизненных событий, озвученная мной, привела нас к этому моменту. Затем он выразил свои соболезнования. Спустя десять минут я уговорила его отказаться от идеи продолжать дальше дело с возмещением ущерба по страховке.
– Скажите им, что вашу машину, стоявшую на парковке, кто-то повредил. Нет ничьей вины. Заплатите штраф и наслаждайтесь остатком своего отпуска, – посоветовала я.
– Это прекрасное место, – сказал он, имея в виду раскинувшиеся поля, уходившие в долину внизу. – Но слишком плохо складываются обстоятельства. Не могу сказать, что захочу еще раз вернуться сюда. Эти люди все усложняют.
Я хотела довести до его сведения тот факт, что он находится на территории, которая за все свое существование была завоевана и управлялась множеством различных вторгавшихся на нее иноземцев. И что инстинкт сицилийцев не предполагает облегчения жизни постороннему.
Я смотрела, как он уезжает вверх по извивающейся дороге мимо ежевичных зарослей, преодолевая повороты, ведущие к сельскому домику, который он арендовал. Я была готова вернуться домой. Все произошедшее оказалось довольно изматывающим.
Когда я пришла, Нонна приготовила нам полуденный кофе и все пожимала плечами, пока я пересказывала ей историю Калогеро и англичанина. Ее сумочка лежала на столе. Она собиралась вскоре пойти в церковь. Священник из Бурунди вернулся, и она хотела пораньше попасть в церковь, чтобы занять место возле вентиляторов.
По дороге домой меня остановила жена Калогеро и вручила мне сумку сушеного нута, собранного во время весеннего урожая, в качестве благодарности. Мы с Нонной решили почистить его, ожидая, пока сварится кофе. На бобах все еще были остатки земли и соломы. Нонна промыла их, чтобы убрать все ненужное, а я стояла наготове с решетом и полотенцем для посуды в цветочек, чтобы их высушить. Мы работали в молчании, запах кофе заполнял кухню. У меня было чувство, что что-то тревожит ее разум. После того как я просушила последнее оставшееся решето с бобами и высыпала их в неглубокую миску для дальнейшей просушки на солнце, кофе наконец был готов. И она наконец заговорила.
– Ты приняла сторону Калогеро? – Она налила маленькую чашечку эспрессо себе и побольше – для меня. – Потому что остальные приходят и уходят, а мы здесь все вместе.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы заметить весь спектр того, что было сказано, – и утверждение, и приглашение; момент, который был типично сицилийским, как и земля, на которой мы стояли. Нонна воспринимала это как «мы против них». В то же время она проверяла меня на преданность и чувство принадлежности к этому месту, этому сообществу. И за всем этим скрывался ее вопрос, являюсь ли я частью «нас» в ее понимании.
Ответ был для меня безоговорочным.
– Да, приняла, – заверила я ее. – У вас не будет никаких проблем. Калогеро, скорее всего, будет приносить вам чечевицу и нут весь следующий год.
Она засмеялась и протерла раковину и столешницу, убирая оттуда пыль или проблемы, которые не были видны никому, кроме нее. Я надеялась, что она также стирала все сомнения относительно того, как я отношусь к ней и к тому месту, которое она называет домом. Вскоре после этого она оделась в свой формальный вдовий черный цвет, побрызгала волосы на тот случай, если поднимется ветер, и ушла на службу.
Пока Нонна была в церкви, я оторвала Зоэлу от ее айпада и сказала ей, что кипящий котел нас ждет. Настало время готовить соус. Мы закрыли входную дверь и последовали за запахом горящего дерева и бархатных пухлых томатов.
Когда мы спустились в подвал, дела у всей собравшейся там семьи Лупо шли полным ходом. Одна пара контролировала мытье, другая добавляла лук и крупную морскую соль с солончаков Трапани. Там стояла измельчительная машина, куда вываливались закипевшие томаты, чтобы пропустить их через металлические сита и отделить мякоть от семян и кожуры. Именно там они и превращались в пюре. Запах дыма, который пронизывал город, на близком расстоянии становился почти божественным. В соседней комнате самый старший член семьи, Пина, помешивала второй чан, предназначенный исключительно для пюре. Она использовала деревянную ложку длиной почти в ее полный рост, от пола до уровня груди. Ее работа заключалась в постоянном помешивании соуса осторожными движениями, чтобы он не пригорал ко дну. Поблизости самые старые мужчины разливали соус по котелкам поменьше и относили их к месту, где стояли бутылки. Затем Мария Пиа заполняла каждую бутылку, закрывая ее крышкой. И наконец, там была часть погреба, отведенная под столетние соломенные cesti, большие корзины, стоящие на полу. Эти корзины когда-то носили мулы. Наполненные бутылки складывались в корзины и заворачивались в одеяла, чтобы остыть.
Мы с Зоэлой разглядывали древнее, продуктивное, четко вымеренное и ритмичное действо, не имея ни малейшего понятия о том, куда нам встрять. На мгновение я подумала, что наша роль заключается в том, чтобы стоять поодаль и смотреть: посторонние наблюдатели. Я волновалась, что все работы, которые я развернула, чтобы привлечь Зоэлу к приготовлению соуса, оказались сплошным разочарованием. Я знала, что ей станет скучно через пять минут, если все, что она может делать, – это стоять в жарком подвале и смотреть, как работают другие люди. Но она произнесла:
– Posso aiutare? – Могу я помочь? – Комната засветилась от удивления и энтузиазма, вызванного детским голосом, который хотел присоединиться.
– Certo. – Конечно, – был ответ, прозвучавший в унисон. – Возьми передник, – настоятельно рекомендовал кто-то.
– Voglio mescolare. – Я хочу мешать, – Зоэла показывала на первый чан, стоящий над ярким оранжево-красным пламенем. Деревянная ложка была в высоту больше, чем она сама. – Я могу делать это.
– Ты должна стоять подальше. Или же дым, лук и пар попадут тебе в лицо. Тебе придется стоять подальше, чтобы мешать.
Зоэла схватила ложку с некоторым ликованием, которое появлялось исключительно в те моменты, когда взрослые приглашают ребенка впервые принять участие в каком-то деле, прежде ему неизвестном. Она посмотрела на меня, ища моего согласия. Несмотря на очевидный риск огня, дыма и обжигающих жидкостей, было исключено, что я откажу ей в таком мгновении.